ТРУДНО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ

Телевизор не могу... Ты чего-нибудь попроще. Сапоги, скажем, скороходы или шапку-невидимку.

А. Стругацкий. Б. Стругацкий.
«Суета вокруг дивана».

С каждым годом поток научно-фантастической литературы становится все более полноводным, богатым, красочным. Овладев многообразными формами – от шутливого рассказа до приключенческой повести и философского романа, – научная фантастика разговаривает с читателем со страниц книг, журналов, газет, альманахов и антологий. Ей без сожаления уделяют свое время школьник и инженер, студент и седовласый ученый, – как и любви, ей все возрасты и все профессии покорны. В ней находят отдых и эстетическое наслаждение, остроту приключений мысли и средство познания мира.

Но чем более мощным становится поток научной фантастики, тем более расплывчатыми оказываются его очертания, тем менее отчетливо выражены границы, отделяющие его от других литературных течений.

Вот лишь один из многочисленных примеров.

Современный человек перенесен в феодальное средневековье. Как должен он действовать? Как сложится его судьба?

Литература дала два диаметрально противоположных ответа на эти вопросы.

Марк Твен нарисовал находчивого янки, который сумел противопоставить дремучему невежеству времен короля Артура науку и технику конца XIX столетия. Предприимчивый механик из Коннектикута решил вмешаться в естественный ход событий, ускорить медленно ползущую историю. Он многого добился: ввел употребление мыла и зубной щетки, посадил рыцарей на велосипеды, начал издавать газету. По его собственным словам, «телеграф, телефон, фонограф, пишущая машинка, пар, электричество мало-помалу входили в моду». Было уничтожено рабство и введено налоговое обложение, не зависящее от сословной принадлежности. Подрастало новое поколение грамотной и чуждой предрассудкам молодежи. Но как тонок созданный за несколько лет слой цивилизации! Как одинок могущественный «хозяин»! Как трудно подстегивать общество, искусственно перегоняя его на высшую ступень! Косность, темнота, забитость масс помогли церкви убить преобразователя.

Герой книги братьев Стругацких прибыл в средневековье из времени, которое и для нас еще является будущим, – хотя, видимо, уже не очень далеким. Он еще более могуществен, чем коннектикутский янки. В его распоряжении даже вертолеты и телевидение. Он поддерживает связь с людьми своего времени (некоторые из них и живут рядом с ним), он может изредка встречаться и советоваться с ними, получать их поддержку. В глазах тех, кто стали его невольными новыми современниками, он не простой парень Антон, а благородный дон Румата. Более того, для некоторых он – один из богов, всеблагих и всемогущих. Но, в отличие от бога, у которого нет никаких моральных обязательств перед людьми, Антон-дон Румата – почти никогда не врывается в исторический процесс, не навязывает прошлому, в котором он живет, нормы будущего, в котором он жил. Нельзя пытаться перепрыгнуть через мучительные, но необходимые столетия. Только кровавые века истории выточат настоящего гордого и свободного человека из тысяч запуганных, одурманенных, слепых, не знающих сомнения людей, разъединенных, озлобленных вечным неблагодарным трудом, униженных, не способных еще подняться над мыслишкой о лишнем медяке... Ненависть и презрение к феодальным правителям рождают жажду борьбы. «Да, это было бы сладостно. Это было бы настоящее дело. Настоящее макроскопическое воздействие. Но потом... Потом неизбежное. Кровавый хаос в стране. Ночная армия Ваги, выходящая на поверхность. Десять тысяч головорезов, отлученных всеми церквами, насильников, убийц, растлителей, орды меднокожих варваров, спускающиеся с гор и истребляющие все живое, от младенцев до стариков; громадные толпы слепых от ужаса крестьян и горожан, бегущих в леса, в горы, в пустыни; и твои сторонники – веселые люди, смелые люди! – вспарывающие друг другу животы в жесточайшей борьбе за власть и за право владеть пулеметом после твоей неизбежно насильственной смерти». И в обезлюдевшей, залитой кровью, догорающей пожарищами стране все придется начинать сначала...

«Трудно быть богом», – думает Антон-Румата. Трудно видеть все ужасы средневековья и не вмешиваться. Трудно, мучительно трудно, потому что он не бог, а человек. Это самое трудное – быть человеком, добиваться гармонии человеческого разума и человеческого горячего сердца, сохранять в себе человеческое в нечеловеческих условиях. Иначе – гибель.

Споря с некоторыми нашими писателями-современниками, братья Стругацкие ведут творческий и идейный спор и с Марком Твеном. Но спор этот, конечно, не перечеркивает совпадения многих ситуаций в «Янки при дворе короля Артура» и в «Трудно быть богом». Тем не менее никто еще не называл первую из этих книг в числе научно-фантастических. А то, что вторая принадлежит к научной фантастике, несомненно.

Почему? У Марка Твена перенос в прошлое – совершенно условный прием, ни в малейшей мере не мотивированный научно. Да и потребность в такой мотивировке не так уж велика. Развенчать романтизацию гнусностей феодализма, облить презрением церковь и религию, возвысить голос в защиту прав человека – вот что здесь главное. У Стругацких все эти мотивы также звучат, кричат с каждой страницы. Но перемещение во времени у них – естественный результат перемещения в пространстве. Суть дела в том, что космический корабль перенес Антона с Земли на далекую планету, где общество находится еще на низшей стадии развития и где он стал доном Руматой. К тому же такое перенесение преследует строго научные цели: экспериментальное изучение феодализма, проверка некоторой базисной теории.

И все же – достаточно ли четко прослеживается грань, вычленяющая научную фантастику?

Если в данном случае ее еще можно уловить, то во многих других случаях это практически невозможно.

Классика научной фантастики – «Машина времени» Г. Дж. Уэллса – может представляться научно обоснованной только ретроспективно, с позиций сегодняшнего дня. Но когда она создавалась, положение было иным. Ее идея являлась лишь условным средством, поводом для того, чтобы задуматься о путях человечества. Подлинной науки здесь не столь уж много, вряд ли больше, чем в книге Марка Твена.

Не лучше, а может быть, и хуже, обстоит дело с «Гиперболоидом инженера Гарина», созданным А. Толстым. Нельзя не согласиться с В. Смилгой («Знание-сила». 1964, № 12), что в этой увлекательно написанной книге научная безграмотность начинается с заглавия. «Если попытаться проанализировать не слишком уж четкое объяснение П. Гарина и ту схему его убийственного прибора, которой он соблазнил пленительную и холодную авантюристку Зою Монроз, то оказывается, что роман следовало бы назвать «Эллипсопараболоид инженера Гарина», ну, в крайнем случае, «Эллипсоид». И вообще рассуждения героя романа с технической, инженерной точки зрения нелепы. Опять-таки фантазия есть, науки практически нет.

С другой стороны, никто не рискнет назвать научно-фантастическими книги, например, М. Уилсона «Жизнь во мгле» или В. Каверина «Исполнение желаний», «Открытая книга». Это книги об ученых, здесь достоверно показан процесс научного творчества. Мало фантазии? Но какой меркой можно измерить – мало или много? И как быть, скажем, с романом Д. Гранина «Иду на грозу», герой которого штурмует центр грозы во имя овладения природной стихией? Такого штурма еще не было, но может или даже мог быть. Наука есть, фантазия – тоже, а вот назвать книгу научно-фантастической нелегко.

Не будем же пока пытаться определять, что такое научная фантастика, тем более что всякое определение узко, приблизительно, огрубленно отражает действительность. Лучшее определение, говорил еще Ф. Энгельс, – развитие самой сути дела. Подумаем о другом: чем объясняется как стремительный рост научной фантастики, так и вполне реальное размывание ее рамок?

Было бы ошибкой объяснять это теми или иными субъективными факторами – расширением кругозора одних писателей, оскудением фантазии других или даже имманентными законами литературы.

Литература – форма отражения действительности, часть общественной жизни. Поэтому надо подвергнуть исследованию объективные тенденции развития самого общества.

Обращаясь же к действительности, мы обнаруживаем, что уже на протяжении 200–300 лет все основные показатели науки удваиваются за каждое десятилетие. Это относится и к числу ученых, и к объему ассигнований на исследовательскую работу, и к количеству научных публикаций, журналов, совещаний, конгрессов, и к числу существенных открытий. В результате ныне на земле живет свыше 90% общего количества ученых, выдвинутых человечеством за всю его историю. А ежегодно совершаемых научных открытий в доброе старое время хватило бы на многие годы и десятки лет. Между тем в других областях человеческой деятельности основные показатели и результаты работы удваиваются лишь в течение 30–50 лет. Вместе с тем наука вышла далеко за пределы кабинетов ученых, исследовательских лабораторий и институтов. Все активнее вторгаясь в жизнь людей и революционизируя общество, она стала перерастать в непосредственную производительную силу, начала функционировать как неотъемлемая сторона исторического процесса. Ее дыхание ощущается в производстве и в быту, в годы мира и в периоды военных столкновений.

Пока наука не вплеталась органически в ткань общественной жизни, пока она лишь спорадически демонстрировала свое могущество, она, естественно, являла собой нечто загадочное и экзотическое.

В литературу она прорывалась лишь изредка. И сама тема ее, даваемые ею возможности поражали воображение не меньше, чем таинственные дебри Африки или непроходимые заросли лесов Амазонки. Непривычность предмета требовала вместе с тем разъяснения многих вопросов по существу. Так появлялись длинные и, что греха таить, подчас скучные отступления на научные темы, настоящие лекции, разрывавшие живое тело художественного повествования. Они теснили это повествование, отодвигали на задний план внутренний мир героев. Эстетическая функция произведения оказывалась подчинена познавательной. Разумеется, настоящие мастера, подобные Жюлю Верну, в той или иной степени, хотя и не полностью, преодолевали связанные с этим трудности. Но, может быть, одним из наиболее показательных примеров в этом отношении служит книга Г. Гернсбека «Ральф 124С41+». О художественных достоинствах здесь вообще говорить не приходится. И все же читатель был благодарен автору за смелость мысли, рвавшейся в завтрашний день науки и техники. Рассказы о чудесах того, что сегодня получило название телевидения и гипнопедии, не только компенсировали художественную слабость, но и действительно волновали тех, кто раскрывал роман, – во всяком случае, не меньше, чем включенные сюда же «для занимательности» любовно-приключенческие эпизоды.

Теперь же ситуация совершенно изменилась. Наука окружает современного человека буквально на каждом шагу. Люди с детства впитывают в себя сведения об электронах и протонах, планетах, звездах и галактиках, космических скоростях и релятивистских эффектах, биотоках и механизмах наследственности. Известно – и это отмечал еще К. Маркс, – что открыть какую-либо теорему нелегко, а усвоить ее в состоянии каждый школьник. Все, что десятками и сотнями лет мучительно искало, открывало и накапливало человечество, теперь быстро и без особого труда (несмотря на консервативную школьную методику) усваивается все расширяющейся людской массой. Конечно, в этом «повинна» и литература как форма распространения знаний. Но главное-то, что эти знания внедряются в человеческие головы, входят в массовое сознание благодаря таким ворвавшимся в повседневную жизнь вещам, как электрическая лампочка и телевизор, нейлоновый чулок и реактивный самолет, автомобиль и быстро ставший привычным искусственный спутник Земли.

Именно потому, что наука стала своего рода повседневностью, входя во все поры человеческой жизни, изменилось и место науки в художественной литературе.

Наука в значительной мере утратила ореол загадочности, экзотичности, хотя, разумеется, это отнюдь не умаляет ее привлекательности, – напротив, привлекательность науки в глазах самых широких масс неуклонно возрастает. То, что не столь уж давно было своеобразным видовым признаком, что характеризовало специфику жанра, начало становиться общим достоянием. Фантазия, домысел, которые всегда присущи художественному произведению, теперь во все большей степени опираются на прочный фундамент науки, ее выводов и требований. Героем художественного произведения все чаще становится ученый, сюжет строится вокруг науки как нормальной, необходимой формы человеческой деятельности. В центре внимания оказывается конфликт научных идей.

Более того, часто приходится слышать, что теперь наука обгоняет фантазию.

В самом деле, книгами, которые потрясают своей фантастичностью, которые являются сгустками слившихся воедино фантазии и науки, являются книги, как правило, не беллетристов, а ученых, книги, созданные в порядке научного исследования и решающие именно научные проблемы. Образцами в этом отношении являются, в частности, широко известные выступления академиков А. Колмогорова и С. Соболева, опубликованные в сборнике «Возможное и невозможное в кибернетике», или работа профессора И. Шкловского «Вселенная, жизнь, разум».

Этим дело не ограничивается. Темпы развития реальной действительности подчас превосходят темпы движения научно-фантастическое мысли.

В первом номере журнала «Искатель» за 1965 год опубликован рассказ Р. Шекли «Земля, воздух, огонь и вода». В подзаголовке рассказа стоит слово «фантастический». Главная задача его героя Рэделла – испытание космического скафандра. «Космические костюмы были звеном в технологической цепи, которая протягивалась от планеты к планете. Первые образцы костюма, который был на Рэделле, прошли всевозможные испытания в условиях лаборатории. И выдержали их достойно. Теперь оставалось последнее – испытание в естественной обстановке».

Но вот перед нами американский иллюстрированный еженедельник «Тайм». На его страницах опубликована статья «Колумбы космоса», где также обсуждается вопрос о космическом скафандре. Скафандр должен быть пропитан специальным веществом и покрыт специальным материалом, устойчивым не только к жаре и холоду, но и к ультрафиолетовому спектру солнечного излучения. Материал скафандра должен обладать высокими теплоизоляционными свойствами. Подвижность рук и ног космонавта может быть обеспечена с помощью гофрированных участков специальной ткани, сложенных наподобие мехов у аккордеона.

Что это – тоже фантастика? Или погоня за сенсацией, столь свойственная изданиям Генри Люса?

Нет, речь идет о скафандре советского космонавта А. Леонова. Ибо, пока журнал с рассказом Шекли печатался и транспортировался, произошло действительное испытание космического скафандра в естественных условиях. Первый человек в истории, побывавший лицом к лицу с космосом, А. Леонов, делясь своими впечатлениями, говорил впоследствии: «Картина космической бездны, которую я увидел, своей грандиозностью, необъятностью, яркостью красок и резкостью контрастов густой темноты с ослепительным сиянием звезд просто поразила и очаровала меня». Фантастично? Да! И тем не менее это уже сама жизнь. А то, что миллионы телезрителей могли наблюдать за тем, как Леонов, покинув космический корабль, передвигался в космосе, – разве это не фантастично? Однако и это стало реальной жизнью.

Космический корабль, телевизор, квантовый генератор, кибернетическая машина – все это оставляет далеко позади наивные мечты о ковре-самолете, сапогах-скороходах или серебряном блюдечке, показывающем дальние страны с помощью наливного яблочка.

И все же вряд ли правильно говорить о принципиальном отставании фантазии от науки, от действительности. Дело заключается в качественном изменении и фантазии, и науки, и самой преобразуемой людьми действительности. Фантазия – и, соответственно, фантастическая литература – все более прочно опирается на науку, становится, можно сказать, все более реалистической. Наука же открывает в действительности, новые небывалые возможности, становится поистине все более фантастичной и, воплощаясь в действительности, делает фантастичной саму действительность. Наука и фантазия взаимно окрыляют друг друга и действительную жизнь. А когда фантазирует, мечтает сама наука, за ней мысленно угнаться все труднее, хотя в то же время расстояние между наукой и ее практическим воплощением сокращается.

Самое главное состоит в том, что научно-фантастическая литература – это литература отнюдь не о науке как таковой, не о ее завоеваниях и возможностях, а литература о человеке, вооруженном наукой. К научной фантастике в полной мере относится все то, что характеризует художественную литературу вообще.

Как и все искусство, она есть, по превосходному определению А. В. Луначарского, «гигантская песнь человечества о себе самом и о своей среде», «лирическая и фантастическая автобиография нашего рода», «художественная автобиография человечества». Ее цель как формы человековедения, по словам А. М. Горького, – «помогать человеку понимать самого себя, поднять его веру в себя и развить в нем стремление к истине, бороться с пошлостью в людях, уметь найти хорошее в них, возбуждать в их душах стыд, гнев, мужество, делать все для того, чтобы люди стали благородно сильными и могли одухотворить свою жизнь святым духом красоты».

Конечно, писатель – научный фантаст – должен быть достаточно грамотным в той области человеческой деятельности, которую он подвергает художественному исследованию. Конечно, он пропускает создаваемое им изображение сквозь призму определенных социальных отношений и сам действует в рамках возможностей, порожденных этими отношениями. Отсюда с неизбежностью вытекает противоречие оптимистической и пессимистической тенденций в научной фантастике таких, например, писателей, как И. А. Ефремов и Р. Бредбери. Вполне понятно также, что обстановка, при которой теория относительности или кибернетика рассматриваются как лженауки, сковывает научную фантастику и искореняет ее. Но, принципиально говоря, границы полета научно-фантастической мысли обусловлены лишь одним – границами возможностей самой науки, самого человека, самой действительности. Практически это означает безграничность возможностей научной фантастики в том же смысле, как безграничны возможности вооруженного наукой человечества.

И величайшая задача научной фантастики – раскрывать эту безграничность, звать человека к неустанному движению вперед, помогать ему превращаться в силу, сознательно управляющую развитием природы и общества.