МОЛНИИ БУДУТ СЛУЖИТЬ ДОБРУ

НОВАЯ повесть А. и Б. Стругацких "Трудно быть богом" прежде всего необычна. Ощущение необычности возникает, пожалуй, сразу с названия, с эпиграфа, где странно соседствуют Пьер Абеляр и Эрнест Хемингуэй, и все усиливается по мере того, как переворачиваешь страницу за страницей.

"Трудно быть богом" оказалась под одной обложкой с "Далекой Радугой". Разумеется, при желании можно обнаружить некоторые сходные мотивы в этих двух повестях. Но история обитателей "царства свободы" попавших в темное, кровавое, жестокое "царство необходимости", рассказанная в "Трудно быть богом", начинается еще в рассказе "Попытка к бегству".

Там впервые возникает тот трагический конфликт, который лежит в основе "Трудно быть богом": необходимость вмешательства - и невозможность вмешательства. Но "Попытка к бегству" - лишь эскиз к великолепной трагической картине "Трудно быть богом".

Тут все не просто, все очень сложно, трагически противоречиво и запутано, как порой и бывает в жизни. И конфликт не базируется на случайности, на столкновении неравноценных противников, все взято укрупненно и углубленно, в наиболее ярком, наиболее заостренном проявлении. Со средневековым варварством сталкиваются не юноши-туристы, а зрелые, сильные, мужественные люди, прошедшие специальную подготовку, "психологическое кондиционирование", и готовые ко всему, что может их встретить на этой чужой планете.

Впрочем, для ясности следует оговориться сразу: слова "феодализм" и "средневековье" имеют здесь (как и в "Попытке к бегству") скорее символическое звучание. Внешние приметы "феодализма вообще", соединившего в себе элементы феодализма испанского, немецкого, японского, тут налицо: есть король и придворные, бароны и монахи, благородные доны и разбойники, монастыри и замки. Но, во-первых, если принимать все это за чистую монету, авторов легко попрекнуть "ненаучностью": ну; можно ли поверить, что на какой-то другой планете разумная жизнь вообще и цивилизация в частности развиваются в формах, неотличимо сходных с земными? Во-вторых же, сквозь "средневековую" маску довольно отчетливо проступает иной строй, гораздо более близкий к нашим дням. В этом "средневековье" действуют "серые штурмовички"; да и монахи тут выглядят довольно странно, и на их черных одеждах наверняка можно было бы сыскать ловко запрятанную свастику - они ведут себя как деятели ведомства Гиммлера, А когда черные "монахи" готовят переворот, при котором удар обрушивается на "серых штурмовичков", авторы и прямо заявляют: "История коричневого капитана Эрнста Рема готова была повториться". Что ж, авторы правы: "Каждый век имеет свое средневековье", - как говорит польский сатирик Станислав Ежи Лец. И от фантастики вовсе не всегда можно требовать "строго научной основы" (вернее говоря, никогда не следует требовать). Разве Марс может быть таков, каким он изображен в "Аэлите" А. Толстого или в "Марсианских хрониках" Р. Бредбери? При всей неполноте наших теперешних сведений о Марсе мы все же знаем достаточно, чтобы ответить на этот вопрос отрицательно.

Очевидно, правильней будет рассматривать события, происходящие в Арканаре, как обобщенную модель такого рода событий в истории человечества. И модель поведения тех, кто знает, что будет дальше перед лицом событий сложных, грозных, опасных. На твоих глазах гибнут замечательные люди, умные, честные, добрые - лучшие люди своей страны. А ты, зная все, видя все, обречен на бездействие. В романе - потому, что ты сотрудник Института экспериментальной истории и послан на эту несчастную планету, утопающую во тьме, грязи и крови, только как наблюдатель. В жизни... что ж, и в жизни бывают случаи, когда нельзя вмешаться, хоть сердце у тебя пополам рвется. Нельзя потому, что твое вмешательство приведет к катастрофе, вызовет неуправляемую цепную реакцию.

Посланец Земли, играющий в Арканаре роль благородного дона Руматы Эсторского, все это отлично понимает. Он знает, что нельзя поразить зло и защитить добро, не проливая крови тысяч запуганных, одурманенных, слепых, не знающих сомнений людей. Он знает, что стоит ему поддаться жажде мести, жажде немедленного действия, стоит ему перестать "быть богом" - и в стране наступит кровавый хаос, погибнут десятки тысяч людей. Он ясно видит "окаменевшее лицо того, кто будет послан с Земли тебе на смену и найдет страну обезлюдевшую, залитую кровью, догорающую пожарищами, в которой все, все, все придется начинать сначала..." Но вот он разговаривает с Аратой, "вечным главарем мятежников", с единственным здесь человеком, к которому он не испытывает ни ненависти, ни жалости; наоборот - он мечтает быть не "богом", а "именно таким вот Аратой, прошедшим все ады Вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей". Арата и вправду считает его богом, иначе он не может себе объяснить существование вертолета и скорчера, стреляющего молниями. И он просит, чтобы бог дал ему свои молнии на время, чтобы сжечь всю эту "золоченую сволочь", уничтожить крепости феодалов и их армии. "...Ваши молнии будут служить только добру. - говорит он, - и когда на Земле останутся только освобожденные рабы и воцарится мир, я верну вам ваши молнии и никогда больше не попрошу их". Румата знает и видит неизмеримо больше, чем его собеседник, и он знает, что прав, отказываясь помогать Арате. "...И тем не менее эта правота странным образом унижала его перед Аратой. Арата явно превосходил его в чем-то, и не только его, а всех, кто незваным пришел на эту планету н, полный бессильной жалости, наблюдал страшное кипение ее жизни с разреженных высот бесстрастных гипотез и чужой здесь морали".

И это неотступное чувство болезненной раздвоенности терзает его все сильнее. Оно, в конечном счете, толкает его, как н Саула, на заранее обреченный, бессмысленный бой против неодолимого зла. Трудно, невозможно человеку быть "богом", безучастным наблюдателем, даже если он понимает, что это необходимо. Антон-Румата не удерживается до конца на этой позиции, и мы понимаем, что так должно быть, что это неизбежно, потому что он - человек. Мстя за смерть любимой, он проходит свой последний путь на этой планете, оставляя за собой кровавый след. Это не выход, не сознательное решение; это лишь бурный, стихийный взрыв, калечащий душу, непоправимо ранящий сознание, Но такой - израненный, искалеченный - Румата понятен и близок нам. Неизмеримо более понятен и близок, чем был бы, если б до конца остался на позициях "бога", предписанных ему "базисной теорией" и условиями эксперимента. Потому что человеком во всем значении этого слова быть тоже нелегко.

Вот об этом и о многом другом заставляет глубоко задуматься яркая и страстная повесть "Трудно быть богом".

Ариадна ГРОМОВА