ЭТИ СТРАННЫЕ, СТРАННЫЕ ИСТОРИИ

Начнем с цитаты: «Может быть, только Тургенев так очаровал мир, как Верн...» ¹. Не правда ли, подобное сопоставление способно вызвать у образованного читателя если и не недоумение, то уж по крайней мере удивление. А особо консервативные и вовсе побагровеют от гнева (такую реакцию мне, кстати, не раз приходилось наблюдать).

Будем объективны, ведь и в самом деле, эти два имени, каждое из которых замечательно в отдельности, в контексте литературной истории несовместимы, полярно различны и по методу изображения действительности, да и – чего греха таить! – по степени писательского дарования. Но ведь и Ян Неруда, автор приведенной выше цитаты, так же ясно представлял это различие, и тем не менее поставил в один ряд классика русского реализма и классика научной фантастики. На самом деле – обоснованно, ведь степень популярности этих двух писателей была равнозначной, в 60–70-е гг. ХIХ века Тургенев и Верн – одни из самых популярнейших авторов Европы. Раз уж мы заговорили о Жюле Верне. Сам Иван Сергеевич, между прочим, более чем высоко ценил творчество французского фантаста, о чем свидетельствуют и слова Л. Н. Толстого (не менее ценившего романы Ж. Верна), услышанные в 1891 г. известным физиком А. В. Цандером в Ясной Поляне: «...Послушали бы вы, с каким восторгом отзывается о нем (о Ж. Верне. – Е. Х.) Тургенев! Я прямо не помню, чтобы он кем-нибудь так восхищался, как Жюль Верном».

Вы, вероятно, уже догадались, что такой зачин в нашем очерке неслучаен. Наш прославленный классик не только почитал сочинения фантаста Верна, но и в своем творчестве имел изрядное пристрастие к «фантазму», и даже оставил заметный след на скрижали российской фантастической прозы.

Удивительного в этом, разумеется, ничего нет, в истории мировой литературы достаточно примеров, когда писатели «реалистического цеха» проявляли себя незаурядными фантастами. Вспомним, хотя бы, Гоголя, Достоевского, Амфитеатрова или Щедрина. Настоящий талант многогранен. Удивительно другое: широкому кругу современных читателей Иван Сергеевич в большей степени известен как автор именно (а нередко приходится употреблять определение «только») реалистической прозы. Вероятно, причины недостаточного внимания к другой стороне писательского таланта кроются и в отрицательной критике фантастического в ХIХ веке (вспомните разносы «Неистового Виссариона» фантастической прозы В. Одоевского и Н. Гоголя), да и советская придворная критика и литературоведение не питали особых симпатий к фантастике как художественному методу. Впрочем, справедливости ради заметим, что классикам в данном случае повезло несравнимо больше, нежели их менее известным коллегам по перу. Классиков по крайней мере продолжали печатать.

Почему мы снова и снова обращаемся к творческой судьбе Великих? Ведь написано и сказано о них, казалось бы, немало. Но всегда остается что-то недосказанное или нерасслышанное, но о чем лишний раз сказать всегда кстати. Наш рассказ как раз из такого порядка – нерасслышанная (или недослушанная?) судьба фантастических историй И. С. Тургенева.

* * *

Перечитывая (или открывая впервые) «таинственную прозу» И. С. Тургенева, перед нами открывается совершенно другой Тургенев – один из самых поэтичных и ярких фантастов дореволюционной России... Непривычно звучит? Увы, даже сегодня до конца не изжита закостенелая тенденция к отторжению русской дореволюционной фантастики из художественной родословной мировой фантастической и научно-фантастической прозы. Такое отношение порождено, по меткому замечанию Е. П. Брандиса, «школярским разграничением жанров». Видимо, не так легко оказалось преодолеть инертность устаревших, заведомо снобистских догм западных исследователей, упрекавших в... заимствовании и неоригинальности русских «фантастов» Гоголя, Одоевского, Тургенева и др. (особенно в этом преуспел Ч. Пэсседж, автор крайне претенциозной и легковесной книги «Русские гофманисты»).

Впрочем, о заимствованиях и литературных ассоциациях мы еще вспомним.

Фантастику Тургенева литературоведы склонны называть «таинственной» прозой (под это же определение подпадают и многие произведениях русских романтиков, да и реалистов ХIХ века). Ближе всего эта литература – отталкиваясь от современных градаций жанров – к фэнтези, нежели к научной фантастике (далее – НФ). Читатель НФ не найдет в «таинственной» прозе ни головокружительных приключений на иных планетах, ни урбанистических полотен воображаемого будущего, ни даже привычных уже в то время историй о безумных ученых. Но вдоволь магии, мистики, выходцев из потусторонних миров. Это литература о приключениях Тайны, о загадках человеческой психики, природы, бытия вообще.

И. С. Тургенев, как и большинство прогрессивных писателей второй половины XIX века, проявлял известный интерес к достижениям науки. Научная мысль современности находила свое отражение и в творчестве. В отличие от сказочных законов, авторы «таинственной» прозы пытались дать рациональное объяснение тайнам и загадкам в своих произведениях. Поэтому фантазии Тургенева, говоря простым языком, это уже не сказка, но еще и не научная фантастика. Наука в этой литературе неизменно смещается на второй план, выдвигая на первый человеческую психологию, его реакцию на Чудесное. Поскольку человек и есть главная загадка, достойная всестороннего исследования.

Фантастическая сторона тургеневского таланта открылась читателям в 60-е гг. XIX в., но первые – пока еще неуверенные – попытки освоить секреты нового для него жанра Иван Сергеевич предпринял в 1842 г. Время особенное – расцвет романтизма в русской литературе, еще не смолкли фанфары «фантастических романтиков» князя Владимира Одоевского, Антония Погорельского, Александра Вельтмана... Но влиться по-настоящему в течение романтиков Тургенев так и не смог. Первый же рассказ – «Похождения подпоручика Бубнова» – написанный под явным влиянием гоголевской гротесковой фантастики типа «Носа» и «Заколдованного места», писатель не решился опубликовать. Быть может, Иван Сергеевич чувствовал «несамостоятельность» своего сочинения? Так или иначе, рассказ этот (названный писателем «романом») увидел свет, правда, уже после смерти автора, в 1916 году, как архивная публикация.

В том же 1842 году он начал работу над драмой «Искушение святого Антония», в которой опять же отдал дань чертовщине. В драме, построенной на историко-мифологическом материале, вовсю действуют «адские» персонажи: Сатана, чертенята и «любовница черта» Аннуциата. Однако работу над этим сочинением писатель бросил, едва дописав до половины... Можно предположить, что эти два произведения были случайным явлением в творчестве Тургенева, их даже не указывают в одном ряду с другими «таинственными» повестями писателя.

Впрочем, этот момент в творческой биографии писателя всего лишь предыстория. Если же мы поставим своей задачей написать историографию тургеневской фантастики и выявить в ней наиболее значимые вехи, то начать нам придется с письма писателя редактору «Современника» М. Н. Каткову, датированному ноябрем 1855 г.: «Любезный Катков, <...> Вы желаете знать заглавие моего рассказа, предназначенного в Ваш журнал, – вот оно: «Призраки»...» ².

Однако работа над повестью «Фауст» (в которой тоже, кстати, присутствуют фантастические элементы), романом «Рудин» и бурная полемика вокруг «Отцов и детей» задержали появление рассказа на целых десять лет. «Призраки» были напечатаны только в 1864 году, и не в «Современнике», а в журнале братьев Достоевских «Эпоха».

Фантазия о фантастических полетах романтического героя по странам и эпохам в компании с таинственным существом (не то призраком, не то упырем) по имени Элис, была встречена читателями и критикой настороженно. Не только форма произведения, но и пессимистическая философия «Призраков», восходящая к учениям Экклезиаста и Шопенгауэра, вызвали хотя и немногочисленные, но по большей части недоуменные и даже негодующие отзывы. Встречались и настоятельные рекомендации не печатать рассказ.

Опасения Тургенева подтвердились: обращение писателя к фантастической тематике публика расценила как начало творческого кризиса. «Нет никакого сомнения, – сочувственно писал Тургеневу П. В. Анненков, – что в теперешнее время никто не даст себе труда уразуметь этого автобиографического очерка» ³.

«Призраки» создавались в сложное время: социальные и философские противоречия эпохи достигли своего накала, это угнетало писателя и заставляло искать выход в мире ирреального, в «альтернативной» реальности сновидений и небытия. И хотя сам Иван Сергеевич призывал не искать в «Призраках» «никаких аллегорий и скрытого значения, а просто видеть в ней ряд картин, связанных между собой довольно поверхностно», мастерски написанный рассказ ярко отразил настроение своего времени: действительность – как сон. Фантастика лишь усилила психологическое правдоподобие идеи «Призраков». Между прочим, историки научной фантастики умудрились-таки не заметить, что «Призраки» – это еще и одно из первых в мировой литературе произведений о путешествиях во времени.

Любопытно, что если большая часть читателей критиковала рассказ именно за его фантастичность и непонятность, то Ф. М. Достоевский, высоко оценивший произведение, упрекнул Тургенева в ином: «Если что в «Призраках» и можно было бы покритиковать, так это то, что они не совсем вполне фантастичны. Еще бы больше надо. Тогда бы смелости больше было бы» ⁴.

Сам Федор Михайлович был убежден в необходимости публикации фантастических произведений, поскольку фантастика – считал он – побуждает в «здоровой части общества» интерес к «поэтической правде». Этой мысли придерживался и Анненков, правда, предостерегая Тургенева от чрезмерной увлеченности введения в повествование необычного, необъяснимого: «Вы лучше моего знаете, что фантастическое никак не должно быть бессмысленным...» ⁵.

Предвидя негативную реакцию читающей публики, Тургенев, однако, не остановился на «Призраках». Вскоре появились и другие его фантастические повести: «Собака» (1866), «История лейтенанта Ергунова» (1868), «Странная история» (1870), «Сон» (1877), «Рассказ отца Алексея» (1877) ... В этих произведениях писатель продолжил исследование тем, определяемых идеей о воздействии на человека таинственных сил, скрытых как внутри его, так и во вне, в природе: тайны законов наследственности, гипноз, загадки природы сна, таинственная власть умерших над чувствами и, особенно, над волей живых. Емкое и оригинальное определение дал тургеневской фантастике Ф. М. Достоевский: «Этюд мистического в человеке» ⁶.

Как и предполагал писатель, пресса обрушилась новым шквалом негодования. Больше всех досталось повестям «Собака» и «Сон». О первой из них С. А. Венгеров отозвался так: «Как сказка – она не интересна, как факт – невероятна...» ⁷.

Популярный «Будильник» поместил едкую эпиграмму П. И. Вейнберга, высмеивающую «мелкотемье» «Собаки». Рецензент «Биржевых ведомостей» назвал «Сон» и прочие фантастические повести Тургенева «чудовищной фантасмагорией», «творческим грехом», не заслуживающим никакой критики.

Споры продолжались и после смерти писателя. Удивительно, но даже В. Я. Брюсов, автор нескольких фантастических повестей, активно пропагандировавший этот вид литературы, увидел в «таинственной» прозе Тургенева только «шаблонное» подражание Э. По.

Как будто сговорившись, критики не желали замечать того, что скрыто за фантастическими образами: Откровение Художника, мысли Человека, живущего проблемами мира реального, его болью и радостями, мечтами и чаяниями. Чудесное и ординарное, правда и вымысел переплелись, образовав единый организм. Так в повестях Тургенева. Но так и в самой жизни. Тургенев очень тонко, даже изящно сумел передать эту двойственность человеческой природы, сложную механику окружающей нас действительности... Много позже, уже после смерти писателя, литературоведы откроют глубину фантастического мира тургеневских повестей, напишут монографии, защитят диссертации...

А пока... без особого сожаления рецензент «Московских ведомостей» констатировал, что «фантастические повести его (Тургенева. – Е. Х.) не очень ценятся в русской литературе» (1877. № 47). Высказывание весьма примечательное в своем роде, поскольку «характеризует» отношение критики ХIХ века не столько даже конкретно к фантастике И. С. Тургенева, сколько вообще к фантастической прозе того времени. Она существует, имеет определенный успех у читателей, даже именитые авторы нет-нет, да и сочиняют что-нибудь такое эдакое, но как литературный объект ее по-прежнему не замечают, в лучшем случае рассматривают в русле бульварного чтива.

Критикуя тургеневскую фантастику, писателя чаще всего упрекали в пристрастии к спиритизму и всякого рода мистике. И. С. Тургенева раздражали подобные истолкования его произведений. В 1870 году он писал М. В. Авдееву: «Что собственно МИСТИЧЕСКОГО в «Ергунове» я понять не могу – ибо хотел только представить НЕЗАМЕТНОСТЬ перехода из действительности в сон, что всякий на себе испытывал; <...> меня исключительно интересует одно: физиономия жизни и правдивая ее передача; а к мистицизму во всех ее формах я совершенно равнодушен...» ⁸. Ну, тут Иван Сергеевич явно лукавил, – мистикой он и в самом деле увлекался, это заметно и во многих его рассказах, повестях («Собака», «Конец света», «Старуха», «Клара Милич»). Но дело как раз не в этом, а в неубедительности критических выпадов. Ведь вся русская литература изначально содержит в себе некую религиозно-мистическую концепцию мировидения. Сама история наша, наше мироощущение пропитаны мистицизмом; отрицая его, мы неизбежно устремляемся в моменты безысходности под его манящие, таинственные покровы. Материалистическое и идеалистическое парадоксальным образом уживаются в русском человеке...

Имели место упреки и иного рода. С подачи критики, «таинственные» повести Тургенева обвиняли в «неоригинальности», едва ли не в эпигонстве, сопоставляя его прозу с рассказами Э. По. Известно, что Иван Сергеевич высоко ценил творчество американского романтика и испытывал некоторое влияние его рассказов. Однако, как отмечает известный литературовед Л. В. Пумпянский, методы ввода в повествовательную структуру «таинственного» сильно различаются у этих писателей, «Тургенев тщательно стушевывает таинственный характер явления, растворяет его в рассказе, обставляет рядом чужеродных элементов (например, комическо-бытовых), вообще пользуется целым аппаратом средств для сплава таинственной части рассказа с нейтральным материалом» ⁹. Кроме того, частично используя приемы романтического повествования, Тургенев подчиняет их новым принципам: изображение загадок человеческой психики в соответствии с современными идеями позитивистского естествознания, и в то же время «с ясным пониманием недостаточности любых рациональных объяснений тайны» (В. М. Маркович) ¹⁰. Именно такой метод и сближает «таинственную» прозу И. С. Тургенева со спецификой современной научной фантастики.

Нападки критиков с одной стороны и почти полное равнодушие читателей с другой, казалось, должны были остановить И. С. Тургенева от дальнейших «экспериментов» в «низком» жанре. Такова формальная логика. Но Логика Художника несоизмерима с логикой формальной. Она подчинена другим законам – законам поиска творческого абсолюта. Так что уже в марте 1881 года писатель просил М. М. Стасюлевича оставить «в апрельском номере «Вестника Европы» 20 страничек для некоторого фантастического рассказа...» ¹¹. Не рассчитывая на положительную читательскую оценку нового произведения, Иван Сергеевич предупредил редактора: «Наперед Вам говорю, что ругать его будут лихо...» ¹². И в том же году, правда, в ноябрьском, а не апрельском, номере «Вестника...» появилась новая фантастическая повесть Тургенева «Песнь торжествующей любви», которая и сегодня считается едва ли не лучшим произведением, созданным писателем в «таинственной прозе»...

Заранее настроившись на очередную порцию едких выпадов, Иван Сергеевич был немало удивлен: произведение более чем благосклонно было принято читателями, и даже критикой. Вокруг «Песни...» разгорелась полемика. Многих удивляла не только необычность формы (стилизация под новеллу эпохи Возрождения) и содержания, но и неожиданность введения в такой текст смелых научных идей: телекинез, гипноз и даже возможность зомбификации. Удивительно, с каким изяществом этот «научный» посыл вкраплен в романтическую историю о трагической любви.

Слияние художественных методов разных эпох, романтическая концепция мира и человека, приправленная философскими идеями Шопенгауэра (особенно его «философией любви»), позволили некоторым критикам отметить космополитический характер повести, а В. П. Буренина, восхищавшегося столь удачным совмещением в ней «самого глубоко реализма с самым странным фантастическим содержанием» ¹³, «Песнь...» вдохновила к манифестации идеи «чистого искусства».

Немногочисленные упреки в адрес повести сводились к отсутствию в ней привязки к актуальным темам современности. М. М. Антокольский, отвечая на подобные замечания, писал: «...Большое спасибо Тургеневу: он первый показал, что нам теперь лучше всего забыться, спать, бредить в фантастическом сне» ¹⁴.

Еще более благожелательно была встречена последняя повесть писателя «Клара Милич (После смерти)» (1883), в которой И. С. Тургенев обратился к теме «двоемирия» человеческого сознания, мистической взаимозависимости жизни и смерти, таинственной власти умерших над волей живых. Сюжет повести вдохновил в 1909 году композитора А. Д. Кастальского на создание одноименной оперы, имевшей большой успех в начале века.

Но перечисленными повестями фантастическая линия творчества И. С. Тургенева не исчерпывается.

«И вдруг – словно по манию волшебного жезла – со всех голов и со всех лиц слетела тонкая шелуха кожи и мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили синеватым оловом обнаженные десны и скулы.

С ужасом глядел я, как двигались и шевелились эти десны и скулы, как поворачивались, лоснясь при свете ламп и свечей, эти шишковатые, костяные шары и как вертелись в них другие, меньшие шары – шары обессмысленных глаз».

Оговоримся сразу: это анатомическое описание позаимствовано не из романа ужасов. Что же такое случилось с героем? Почему вдруг он стал видеть внутренности людей? «Вероятно, речь идет о рентгеновском зрении», – догадается начитанный поклонник фантастики. И будет прав. Действительно, тема рентгеновского зрения давно волновала фантастов. Первым к этой проблеме обратился еще в 1920-е годы остроумный болгарский фантаст и сатирик Светослав Минков в блестящей новелле «Дама с рентгеновскими глазами». Дотошные книгочеи вспомнят тут же и рассказ советского фантаста Александра Беляева «Анатомический жених». Но, как оказывается, классики реалистической литературы и тут умудрились общеголять фантастов по крайней мере на полвека. Необычную, сюрреалистическую ситуацию, в которой оказался герой, вдруг увидевший анатомическое строение гостей одной вечеринки, Тургенев описал еще в 1878 году в коротеньком (всего 23 книжных строки) этюде под мрачным названием «Черепа», вошедшем в состав цикла «Стихи в прозе». Много занятного обнаружит в этом традиционно считающемся далеком от фантастики цикле любитель путешествий по истории жанра: апокалипсическая картина гибели мира («Конец света») и страшная аллегория о неизбежности смерти («Старуха»), запросто украсившая бы любую антологию литературы ужасов. Популярную в XIX веке тему раздвоения личности Тургенев поэтично раскрыл в этюдах «Соперник» и «Когда я один (Двойник)». Найдем в цикле образец сатирической утопии – рассказ «Два четверостишия» о двух поэтах-цивилизаторах, решивших каждый по своему преобразить жизнь некоего вымышленного города; и «традиционную» утопию («Лазурное царство»), и даже утопию космогоническую («Пир у Верховного Существа»). А под занавес – совсем уж научно-фантастическая миниатюра «Насекомое» – сюрреалистическая история о мухе-мутанте...

Рассказы цикла – суть литературные обработки снов писателя, что, кстати, вполне укладывается в традиции русской художественной фантастики. И, разумеется, рассматривать их исключительно в рамках научно-фантастической прозы – вопрос спорный. Но ведь что такое фантастика? Как мы определяем, что относится к фантастике, а что является лишь аллегорией, литературной условностью? Абсолютной дефиниции фантастического до сих пор не существует в литературоведении, и вряд ли вообще когда появится. Часто выявление степени фантастичности (в соответствии со спецификой жанра) того или иного литературного текста происходит интуитивно. Настроение, фон, система образов, художественная идеология, наконец, пространство языка – все это служит своеобразным определителями «принадлежности».

Фантастика многогранна, и тургеневская фантастика – одна из великолепнейших ее граней. Перечитайте его «таинственную» прозу и, быть может, перед вами тоже откроются двери волшебства этого «властелина полуфантастического, ему одному доступного мира» (Д. С. Мережковский) ¹⁵.

Примечания

1. Народни листы. Прага, 1874. 15 окт.

2. Тургенев И. С. ПСС и писем. М., 1983. Т. 9. С. 377–378.

3. ИРЛИ, ф. 7, № 8.

4. Достоевский Ф. М. Письма, Т. 1, с. 344.

5. ИРЛИ, ф. 7, хр. 8.

6. Лит. наследие. Т. 83, с. 409.

7. Венгеров С. А. Русская литература в ее современных представителях. СПб., 1875. Ч. 2. С. 148.

8. Тургенев И. С. ПСС и писем. М., 1981. Т. 8. С. 431.

9. Тургенев И. С. ПСС и писем. М., 1982. Т. 10. С. 431.

10. Русские писатели: Биогр. словарь. Ч. 2. М., 1990. С. 325.

11. Тургенев И. С. ПСС и писем. М., 1982, Т. 10. С. 413.

12. Там же. С. 416.

13. Там же. С. 417.

14. Там же.

15. Мережковский Д. С. О причинах упадка и о новых течениях современной рус. литературы. СПб., 1893. С. 44–46.

Е. В. Харитонов,

1994 г.