ВООБРАЖЕНИЕ И ОТОБРАЖЕНИЕ

1

Еще недавно сибирских фантастов можно было смело заносить в Красную книгу. Во всяком случае, хватило бы пальцев одной руки, чтобы перечислить их всех. Казалось, они невосполнимо исчезают с литературного небосклона. Однако где-то с середины 80-х годов заявило о себе и стало набирать силу новое писательское поколение, в рядах которого обнаружилось немало приверженцев популярного жанра, о чем свидетельствуют и многочисленные публикации молодых фантастов в периодике последних лет, и первые их книги, и. наконец, сборники "Румбов фантастики" - уникального по-своему издания, предоставляющего начинающим авторам широкие возможности для выхода в свет.

Не берусь исчерпывающе объяснить, чем вызван бум фантастики сегодня. Лет двадцать пять назад его можно было бы отнести на счет бурно наступавшей научно-технической революции. Не случайно тогда, в середине 60-х, в полный голос заявили о себе многие ныне широко известные писатели-фантасты. Конечно, впечатляющих научных и технических достижений и сегодня предостаточно, но, честно говоря, мы уже попривыкли к ним и относимся к ним как к некой естественной норме прогресса. Да и не они нынче активнее всего работают на воображение. Все чаще современные фантасты "танцуют" не от "печки" научной или технической идеи или гипотезы (хотя, разумеется, и о них не забывают), а от тех или иных вызывающих глубочайшую общественную озабоченность проблем: социально-политических, экологических, нравственных. Тем более, что и само нынешнее время, полное как больших освежающих перемен, так и острых противоречий, наболевших вопросов, тревог за будущее человечества, способствует этому, дает богатую пищу для социальных ,прогнозов, попыток предугадать тенденции дальнейшего развития, а также осмыслить с помощью фантастических средств наше настоящее. Другими словами, социально-политические подвижки, которые мы наблюдаем в последнее пятилетие, несомненно, сказались как на литературе в целом, так и на некоторых ее жанрах, особенно на публицистике, переживающей подлинный расцвет, и фантастике, которая, кстати, рядом своих параметров всегда была очень близка публицистике.

Существуют, конечно, и более локальные, более субъективные факторы, способствовавшие приливу в нашу отечественную фантастику значительной массы свежих сил. Одним из них (на мой взгляд, очень важным) можно считать появление Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов при издательстве "Молодая гвардия". Основы этого объединения были заложены группой энтузиастов в 1987 году в Новосибирске, где состоялась первая встреча начинающих фантастов, которая из разового мероприятия переросла в постоянно действующий семинар, а затем и в хозрасчетное творческое объединение, где большая работа по поиску и отбору всего, что представляет интерес у пробующих себя в жанре фантастики, сочетается с публикацией их произведений. В результате с десятками новых имен читатель имел возможность познакомиться именно на страницах сборников ВТО МПФ.

Впрочем, не только здесь. Ряд инициаторов объединения и нынешних его активных функционеров путевку в большую литературу получили, например, в журнале "Сибирские огни"; традиционно много внимания уделяет молодой фантастике красноярский альманах "Енисей", да и другие региональные периодические издания (я уж не говорю о специализированном на приключениях и фантастике "Уральском следопыте") весьма охотно принимают у себя молодых фантастов. А ведь еще не так давно их шансы на появление в печати были крайне ограничены. И не только их, если вспомнить, что долгое время фантастику высокомерно оттесняли на зады отечественной словесности. Нынче отношение к жанру явно изменилось, более доступным стал контакт с читателем, что, конечно, тоже не могло не сказаться на формировании новой плеяды фантастов.

Несомненно, немалую роль сыграл и тот факт, что спонсором молодежной фантастики стал ЦК ВЛКСМ, а его издательским фундаментом - такая мощная фирма, как издательско-полиграфическое объединение "Молодая гвардия".

Но вот парадокс: в общей массе ВТО МПФ молодых фантастов-москвичей много меньше по сравнению, скажем, с украинцами или, в собственности, с сибиряками. Хотя, с другой стороны, в таком, несколько неожиданном раскладе сил, когда, к примеру, в Новосибирске (А. Шалин, В. Пйщенко, О. Чарушников, И. Ткаченко, А. Бачило и др.) и Красноярске (О. Корабельников, А. Бушков, Е. Сыч, С. Федотов, Л. Кудрявцев), а не в Москве к концу 80-х складываются крупные группы начинающих писателей-фантастов, есть и своя закономерность.

Дело в том, что сибирская фантастика имеет глубокие корни и традиции. К ней у писателей-сибиряков всегда было самое серьезное и уважительное отношение. К ней обращались и В. Богораз-Тан, и Вс. Иванов, и А. Сорокин, и В. Итин, и В. Шукшин, и А. Якубовский, и Н. Самохин... Прочной популярностью у советского и зарубежного читателя пользуются и такие современные сибирские фантасты, как М. Михеев, В. Колупаев, Г. Прашкевич, Б. Лапин. Так что почва для нового поколения оказалась достаточно хорошо подготовленной. Находились и добрые литературные земледельцы, любовно взращивавшие хрупкие побеги талантов, передающие им живительный дух традиций.

Сегодня в стране целая сеть клубов любителей фантастики. Но едва ли не самый первый из них был создан более десяти лет назад старейшим сибирским писателем Михаилом Петровичем Михеевым. Впрочем, "создан" здесь, наверное, не совсем подходящее слово. Просто к автору знаменитого "Вируса В-13", "Милых роботов", "Запаха шипра" -щедрой души, отзывчивому человеку - постоянно тянулись почитатели его таланта, люди самых разных возрастов и профессий, коих объединяла "одна, но пламенная страсть" к приключениям и фантастике. Постепенно общение это оформилось в нечто организационно-цельное, что стало называться клубом "Амальтея", со своим уставом, ритуалом, рукописным журналом, нарождающимися традициями, своей особой (абсолютно неофициальной) товарищеской атмосферой, характерной доброжелательной заинтересованностью друг к другу, пытливым любопытством ко всему необычному, загадочному, что есть в мире. На клубных посиделках обменивались свежей информацией, делились наблюдениями, высказывали гипотезы, ну и, конечно, выносили на суд товарищей пробы пера, ибо воображение рано или поздно требовало выхода, того или иного способа отображения, а самый же надежный и безгранично доступный для этого, как известно, - слово. Новорожденные опусы тут же, как говорится, пробовались на вкус и на цвет... Все это, безусловно, способствовало становлению специфического дарования многих молодых фантастов, чье имя сегодня на слуху у читателей. Своим существованием "Амальтея" внесла значительный вклад в развитие молодой сибирской фантастики.

Итак, количественный взрыв молодой фантастики налицо. Ну, а что же имеем мы в плане качественном: содержательном, идейно-художественном? Ответы на эти вопросы попытаемся найти в произведениях тех молодых фантастов, которые, как мне кажется, активнее других на данный момент участвуют в литературном процессе. Допускаю, что выбор мой страдает, наверное, некоторой субъективностью, однако же полагаю, что молодые сибирские писатели, о которых ниже пойдет речь, творчеством своим, в основном, вполне отражают те тенденции (как позитивные, так и негативные), которые характерны для всей нашей сегодняшней молодой фантастики.

2

Не секрет, что, стремясь к самовыражению, молодые обычно начинают с поисков формы. Фантастика для этого предоставляет редкие возможности, что, между прочим, тоже является одной из причин, привлекающих к ней большое число начинающих. Особенно тех из них, кто наделен богатым воображением. Поэтому вряд ли стоит удивляться тому разнообразию \рорм и приемов, которые встречаются у молодых фантастов. Тем более, что, при всем при том, они далеко не всегда действительно настолько неожиданны и новы, чтобы уже самими по себе привлекать читательское внимание. Чаще уже готовые, до них найденные формы и приемы приспосабливаются молодыми авторами к своим творческим целям и задачам, своему содержанию.

Мне показалось, что охотнее ими для этого используются детективно-приключенческая, сатирическая, а также "бытовая" фантастика, фантастическая сказка, притча, т. е, все то, что называется "фэнтези". Однако и традиционная научная фантастика в творчестве молодых по-прежнему занимает видное место, если не сказать больше - остается становым хребтом всей нынешней заметно омолаживающейся фантастической литературы. Хотя, конечно, сегодня НФ далеко не та, чем она была еще в середине века. По крайней мере, нынче она практически не берется за предвосхищение каких-либо крупных научно-технических открытий. Зато по-прежнему верна одной из важнейших своих традиций, суть которой в одной из бесед с коллегами однажды четко сформулировал И. А. Ефремов: "Научная фантастика призвана экстраполировать развитие знаний, техники, человеческого общества на неограниченное количество лет в грядущее. Призвана будить воображение молодежи, готовить ее к парадоксальным открытиям современной науки... ¹ Верность этой традиции подтверждают своими произведениями многие современные молодые фантасты.

Конкретный же разговор о них я хочу начать с новосибирца Евгения Носова. Может быть, потому, что он более традиционен и в отличие от большинства других своих коллег не увлекается формальными поисками, предпочитая обретать собственное творческое лицо в русле классического направления НФ, проложенного Ж. Верном. Г. Уэльсом, А. Беляевым, А. Азимовым, А. Кларком...

В основе почти всех фантастических построений Е. Носова, как и у классиков, лежит научная посылка и ее доступное для читателя обоснование, а также вера в безграничные возможности научно-технического прогресса. С другой стороны (в соответствии, опять же, с классической традицией), центральным нервом его произведений становится социально-философское и нравственное осмысление как сегодняшней действительности, так и вероятных последствий тенденций ее развития. В своих рассказах Е. Носов много размышляет, например, над тем, что станется в будущем с такими извечными общечеловеческими понятиями, как совесть, любовь и, особенно, душе, насколько совместимыми окажутся они с грядущей тотальной роботизацией и компьютеризацией. Не случайно одной из главных тем его произведений становится тема, волновавшая не одно поколение фантастов, - "Человек и Машина".

Разумные машины самых различных видов и способностей выступают полноправными героями рассказов Е. Носова. Но занимают они автора не сами по себе, хотя он весьма обстоятельно знакомит читателя с их свойствами, характеристиками, особенностями, словно бы лишний раз подтверждая, что он пишет научную фантастику, а прежде всего в свете проблем взаимоотношений и взаимовлияния Человека и Машины - проблем неоднозначных, непростых и уже сегодня приобретающих глобальные масштабы.

Весьма показателен в этом плане рассказ Е. Носова "И видит сны машина". Писатель моделирует ситуацию, в которой ЭВМ получает возможность абстрагироваться, то есть становится "уже не просто машиной", ибо тем самым приближается к человеку. И герой-рассказчик - программист, обслуживающий машину, - невольно встает перед щекотливым и не столько уже научно-техническим, сколько морально-нравственным вопросом: "От сердца или от ума понимать машину?" Или, выходя на общечеловеческий простор, - "чему отдавать предпочтение - сердцу или разуму?" Позиция самого автора сомнений не вызывает. Конечно же, без души нет и не может быть человека, но без ее зачатков не в состоянии приблизиться к человеку и самая совершенная, самая разумная машина, в чем и старается Е. Носов убедить читателя в другом рассказе - "Землей рожденные".

Рассказ необычен уже тем, что в нем совсем нет людей. Супергалактический рейс на гигантской межзвездной Станции совершают... клоны - самовоспроизводящиеся искусственные человеческие биокопии.

Когда-то, чувствуя себя совершенно одинокими во Вселенной, люди создали свои копии, заложили в них программу существования и развития, которая, в конечном счете, способствовала бы рождению новой, искусственной цивилизации, и пустили искусственных детей в неопределенно далекий путь в надежде, что рано или поздно, уже на новом витке времени и пространства произойдет встреча-контакт клонов с прародителями (видно, для того, чтобы понять, лучше или хуже биослепок человеческого оригинала).

Но вот, обращает наше внимание автор, какой чрезвычайно существенный изъян в непогрешимой вроде бы системе обнаруживается: "Создав копии более совершенные в физическом отношении и защищенные от случайностей лучше, нежели они сами, люди не смогли им дать только одного - человечности. Того, что делало бы их людьми... Построив Станцию, населив ее своими биокопиями, люди создали питательную среду, дали толчок для развития новой жизни, на первое время обязав ее программой поведения. Но они не заложили в свою программу определения грани между искусственным и настоящим, не обозначили .пограничной полосы между машиной и человеком..." Что и стало причиной конфликтов между клонами, руководствовавшимися только линией поведения и логикой, заданной программой, и теми, с другой стороны, кто в процессе саморазвития начинал выламываться и жестко очерченной логической схемы. Как, например, клон по имени Оранжевый, пытающийся в окружающем его мире видеть не только прагматическую пользу, что и предписывала программа, но и нечто совершенно непостижимое для большинства его искусственных сородичей, - красоту. В конце концов, лучшие из клонов Станции приходят к очень важному для себя выводу: чтобы действительно сравняться с человеком (а к тому и стремятся они, создавая собственную цивилизацию), надо обрести душу, ибо, как говорит один из персонажей рассказа "Землей рожденные" (и с ним нельзя не согласиться), "душа, пусть и слабая, поднимается над логикой".

Мысль о приоритете души, сердца над голым разумом, рационализмом, о человечности, без которой любая разумная жизнь заходит в тупик, вырождается, чрезвычайно близка и новосибирцу Анатолию Шалину.

Герои его повести "Вакансия" волею загадочных обстоятельств (неведомая гравитационная сила буквально стаскивает их звездолет с намеченного маршрута) оказываются на странной планете Синкс. Как и у Е. Носова на Станции, здесь тоже нет людей. Планета населена роботами, в том числе и человекоподобными. Все хозяйство полностью автоматизировано, производит массу высококачественной продукции, которая потом... уничтожается за неимением потребителя. В том и парадокс, и странность планеты Синкс. "Здесь создали все условия для существования человечества - этакий заповедник для людей", которых в наличии нет.

И еще с одной странностью столкнулись земляне. В одном из изданий "были собраны и персонифицированы в виде различных зверюшек и карликов черты характера, чувства, когда-либо свойственные людям". Кто-то пытался моделировать человеческие чувства, эмоции, привычки. Планетолог Роман, наткнувшийся на это необычное хранилище, резонно предполагает, что "роботы Синкса стремились стать людьми". Но зачем? И куда вообще подевались отсюда люди? Поиски ответов на эти вопросы и составляют основу сюжетного развития повествования. А оно весьма насыщенно, динамично, увлекательно, и немало еще приключений придется пережить экипажу звездолета, немало неожиданного узнать, прежде чем рассеется туман над тайнами планеты Синкс.

И постепенно вырисовывается такая вот гипотетическая картина общественной эволюции Синкса, приведшей к исчезновению людей на этой планете:

"Древний Рим погубила роскошь, - рассуждает планетолог Роман. - Почему бы не предположить, что на Синксе происходило нечто похожее. Ведь легко представить развитую цивилизацию технического типа, которая на определенном этапе пренебрегала своим духовным развитием. Когда-то у людей Синкса появился культ машин... И вот появилась цивилизация, в которой в одну из эпох машины, роботы не только выполняют все общественные функции человека, но и становятся, если так можно выразиться, человечнее самого человека. Люди же, потеряв творческую инициативу, сделались всего лишь потребителями благ техники... В этот "золотой" век потребители купались в роскоши и удовольствиях... И постепенно умертвили свои мозги. Для развлечений ведь особого напряжения умственных способностей не надо. Потребность в мышлении игнорировалась. Люди не только ленились думать, но и постепенно теряли вкус к жизни, само существование становилось им в тягость... Лень жить, но и умирать еще неохота. И здесь поможет всемогущая техника - ваш мозг, простите, центр удовольствия, пересаживают, вживляют в электронную систему, и вы счастливы окончательно. Вы почти бессмертны, вы кукла.

Со временем прошедшее по этому тупиковому пути человечество вырождается, подменяется кибернетической цивилизацией, которая, пытаясь копировать человека буквально во всем, не заботясь об отборе наиболее ценного и прогрессивного, тоже замыкается, закольцовывается в своем существовании. Отсюда и бессмысленное производство материальных благ, которые следом уничтожаются. Ведь, как верно замечает автор, "техника - средство достижения каких-то чисто человеческих целей" и "сама по себе, без человека, техника смысла не имеет", поскольку самим роботом, электронным системам ничего такого не надо. Они функционируют по программам, цели которых им чужды и не нужны". А целеустремленность, как известно, еще один отличительный признак человека разумного. И совершенно закономерно, что в современном ее состоянии главной для планеты Синкс становится "проблема человека", вакансия которого оказалась незаполненной.

Создавая в повести "Вакансия" ситуацию, при которой фетишизация техпрогресса вытравливает в человеке все духовное, человечное, а затем и его самого превращает в робота, в механическую куклу с человеческим обличьем, живущую только потреблением благ и удовольствий, А. Шалин как бы предупреждает нас, современников, куда может завести бездумный, безудержный технократизм. И не столь уж фантастичен прогноз автора повести, если принять во внимание стремительность научно-технического прогресса.

Несколько смазанным показался мне финал повести. По сюжетным условиям для того, чтобы вырваться из плена Синкса, из лап его роботоцивилизации, кто-то из экипажа звездолета должен был остаться на планете и дать команду киберам об освобождении землян. И не просто остаться, а занять "вакансию человека", стать властителем кибернетического царства. Кибернетик Виталий идет на такое самопожертвование. Тут бы, на этой напряженно-драматической ноте и закончить повествование, поставить точку, поскольку идея произведения полностью реализована, сюжет исчерпан. Но автору, видимо, до слез жалко становится своего героя, и он, растянув повесть еще на десяток страниц, "спасает" Виталия сложным фантастическим путем (нет, наверное, смысла пересказывать его технологию), возвращает его на борт корабля. Правда, из-за наложения во времени он успел пробыть на Синксе десять лет и навести кое-какой там порядок, а также найти себе замену, однако, увы, этот натужный хэппи-энд равносилен лишней щепоти соли, от которой суп становится пересоленным.

3

Молодые адресуют свои произведения прежде всего молодым, поэтому вполне закономерно, что многие их вещи пронизаны героико-романтическим началом, которое, как мы знаем, особенным образом воздействует на души и сердца.

У того же Е. Носова, например, есть небольшая повесть "Солнечный Ветер". В милитаристской Японии Солнечными Ветрами называли летчиков-камикадзе. У Е. Носова Солнечные Ветры - посланцы из будущего, "корректировщики случаев". Они призваны предотвращать пагубные для общественного развития катаклизмы. "Они уходили в прошлое, чтобы донести туда свет. Они были обречены на это, сотня прометеев, которые пожертвовали всем, чтобы на Земле не иссяк никогда животворный источник. Это было единственное военизированное подразделение на всю планету. Несколько сотен людей, которые... изучали военное искусство и технику уничтожения с середины двадцатого и до начала двадцать второго веков христианского летоисчисления. Но никто из них никогда еще не воевал, хотя уходили один за другим на поля сражений и никогда уже не возвращались".

Герой повести выполняет ту же благородную миссию. Он предотвращает ядерный конфликт, нейтрализуя ложную информацию о ракетном ударе врага, которую выдал спутник слежения ПВО на станцию наведения (явная аналогия с СОИ), куда в качестве американского военнослужащего и внедрился Солнечный Ветер.

Параллельно проигрывает автор и другой вариант - уже без вмешательства Солнечного Ветра, когда ошибка принята за истину и сидящие за пультом станции наведения, четко следуя инструкции, наносят контрудар, развязывая тем самым атомную войну. Монтаж двух этих параллельных планов позволяет Е. Носову полнее и ярче оттеснить ужас возможной трагедии, а также психологическое состояние людей, волей или неволей оказавшихся у ее истоков.

Я бы, правда, поспорил с автором повести о правомерности самого способа исторического, так сказать, вмешательства. Чувствуется, Е. Носов в том и сам не совсем уверен, поскольку пишет, что в эпоху, откуда появился Солнечный Ветер, ученые долго дебатировали - вмешиваться или не вмешиваться в прошлое. Решили - ради блага человечества вмешиваться. Но мне кажется, что у этой проблемы однозначное и совсем иное решение: искусственное вмешательство в историю даже с самыми благими намерениями ей совершенно противопоказано.

Впрочем, возвращаясь к мысли о героико-романтическом начале, повесть Е. Носова "Солнечный Ветер" привлекает не столько научно-фантастической интригой и антивоенной направленностью (хотя и ими, разумеется, тоже), сколько авторской убежденностью в том, что в лучших представителях рода людского самоотверженность, героизм, готовность пожертвовать собой во благо человечества никогда не иссякнут и что в громадной мере именно этим, не подвластным времени, прекрасным качествам обязан общественный прогресс.

Чаще всего, пожалуй, героико-романтическое начало в произведениях молодых фантастов выступает в детективно-приключенческой форме.

Вот и повесть красноярца Александра Бушкова представляет собой типичный боевик с научно-фантастической начинкой. Есть здесь бесстрашный супермен, он же резидент Совета Безопасности с романтическим рыцарским именем Ланселот; есть противостоящие ему (и всей остальной планете) силы в лице Полковника и Генерала из некоего самоизолировавшегося, не признающего всеземные законы ООН государства; есть слежки, погони, стрельба и убийства, причиной которых стало ...появление космического Пришельца, вернее, его очень странное поведение.

Дело в том, что Пришелец, превратившись из конусообразного вначале предмета "в четыре автомобиля современных марок", именуемых в дальнейшем "мобилями", упорно уклоняется от каких-либо контактов. Тех же, кто упорно идет с ним на сближение, он своим пагубным воздействием на человеческий мозг приводит к "моментальному помешательству, после которого люди совершали самоубийства, немотивированные убийства, поджоги и прочие эксцессы". Встает проблема: как быть с опасными "мобилями"? Уничтожить или продолжать попытки контакта? По обе стороны барьера к проблеме этой относятся по-разному (что, собственно, и дает энергию к раскручиванию сюжетной пружины), но сходятся в одном важном моменте - "к нему с самого начала отнеслись рационально и незатейливо - как к бешеному волку, которого надо обезвредить", а не как к партнеру, пусть коварному, злонамеренному, но партнеру. Особенно касается это Генерала, для которого Пришелец - отличное средство удовлетворения личных амбиций; инопланетянин позволяет ему сыграть роль спасителя человечества от внеземной агрессии.

Впрочем, Генерал, до конца остающийся на своих крайних позициях, оказывается в одиночестве. Другие же герои повести в процессе противоборства с "мобилями" приходят к пониманию того, что исходить надо не только лишь из своего представления жизни, не навязывать свои правила существования, а пытаться услышать и ощутить совершенно иное, пусть и чуждое, грозно-непонятное состояние. Только тогда, вероятно, и будет возможен контакт, правда, не совпадающий с традиционным на него взглядом. Контакт, освобожденный от агрессивного страха перед таинственным, а потому кажущимся враждебным. Но для этого, предупреждает автор, рисуя драматические перипетии погони за Пришельцем, надо быть готовым к любым, даже самым невероятным формам общения с представителями внеземных цивилизаций, чтобы в случае чего "не сводить это событие к примитивной драке с лазером в роли каменного топора", чтобы не уподобляться древним, "из трусливой предосторожности убивающих любого чужеземца". Мысль, пусть и не новая, но, безусловно, заслуживающая внимания и уважения.

Что касается "странностей" Пришельца, то для их объяснения А. Бушков предлагает не научную, как водится, а своего рода "психологическую" гипотезу:

"Почему-то мы считаем, что странствия по космосу... обязательно преследуют какую-то цель - устанавливать контакт, собирать научную информацию, искать какие-нибудь паршивые полезные ископаемые, - размышляет Полковник и задает себе вопрос: А почему, собственно, причиной космического странствия не может быть скука, тоска? - Должно быть, так с ним и случилось - непереводимая в земные образы и слова тоска гнала его сквозь холодную черную пустоту, а потом, когда на его пути оказалась планета, он также бесцельно носился по ее дорогам, и боль его, тоска его обладали такой силой, что передавались встречавшимся на пути, и те, кто был похож на него, становились его невольными жертвами? Может быть, это и есть разгадка?"

Может быть. Не буду оспаривать. Тем более, что не без помощи такого обоснования поведения Пришельца как тоскующего странника заурядный поначалу боевик обретает романтическую окраску, а к финалу даже и черты психологической драмы, ну, а сюжет находит, наконец, точку опоры.

Повесть А. Бушкова написана компактно, динамично, без каких-либо особых композиционных затей и формальных изысков. И читается этот художественный репортаж с операции по поимке космического Пришельца, несмотря на некоторые стилистические и языковые огрехи, достаточно легко. На всем протяжении повествования автору удается сохранить целостность восприятия, что уже сама по себе немало.

Если вознамериться сравнить продукцию молодых фантастов по уровню насыщенности приключениями и суперфантастическими чудесами, то, наверное, повесть Виталия Пищенко "Миров двух между" окажется среди лидеров.

Действие ее происходит в очень далеком будущем, когда человечество на нашей планете, объединившись, живет одной семьей. Оно совершает сверхдальние космические рейсы и осуществляет фантастические проекты, такие, например, как создание искусственной копии Земли, где все как настоящее, только первозданное, нетронутое человеческой цивилизацией. Терра (так названа земная копия) - "слепок, появившийся при мгновенной остановке планеты во времени и пространстве с одновременным воздействием Л-генераторов". Невероятный сей момент трудно поддается нашему воображению, поэтому остается только согласиться с одним из героев повести, который говорит: "Многое из того, что мои предки сочли бы сказкой, и я, и мои друзья, и знакомые принимаем как должное". Что ж, примем и мы как должное те многочисленные чудеса, которыми буквально нашпигована повесть "Миров двух между". А это и "оптическая невидимость", которой можно отгородиться от внешнего мира в нужный момент; и силовое поле индивидуальной защиты, делающее неуязвимым; и космодесантные чудо-боты, летающие, плавающие по воде и под водой, преодолевающие любые препятствия, снабженные удивительной аппаратурой, вплоть до "датчиков уровня интеллекта" и многое другое. Тем более, что и тут не самим В. Пищенко значительная часть этого фантастического реквизита выдумана, она кочует по страницам или современной фантастики, становясь своего рода визитной карточкой жанра.

Но вернемся непосредственно к содержанию повести "Миров. двух между". Герои ее - егерь заповедника на Терре Джеральд Линекер, космодесятник в отставке Юрий Старадымов, учитель-филолог Богомил Геров - по стечению обстоятельств собираются вместе на кордоне у егеря. Линекер получает информацию о появлении в заповеднике необычных волков, не встречавшихся до сих пор на Земле, ни на Терре, и друзья вылетают на космоботе к месту появления - в зону аномалии ирия, металла с загадочно-чудесными свойствами. И здесь они неожиданно попадут... в "параллельный мир", где с ними происходит множество невероятных приключений...

Не буду их пересказывать. Скажу лишь, что время в параллельном мире, который герои повести назвали "Терра Инкогнита", хотя правильнее было бы - не неизведанная, а промежуточная земля (отчего, собственно, и возникла в заглавии произведения хлебниковская строчка), сдвинуто на несколько тысячелетий назад, и участники экспедиции оказываются в далеком прошлом Земли.

У героев повести возникает две версии возникновения Терры Инкогниты. По первой - "параллельный мир" этот "сотворен при посредничестве разума". По второй - она есть следствие столкновения с мощным метеоритом, вызвавшим мгновенную остановку "Земли во времени и последующем образовании Терры в параллельном пространстве". Участники экспедиции пытаются проверить обе версии и приходят к неожиданным результатам. Совершая облет Терры Инкогниты, Старадымов, Линекер и Геров обнаруживают... Атлантиду.

Самое бы, наверное, время и одернуть автора: мол, ври, да знай меру, дескать, это все-таки одна из величайших загадок земной истории. Однако В. Пищенко, предвидя подобного рода упреки, гипотетически обосновывает появление на выдуманной им Терре Инкогните легендарной страны. По его разумению, "она не исчезла под водой, а просто-напросто осталась в параллельном пространстве... Видимо, при образовании Терры Инкогниты произошел какой-то из пространственных парадоксов. Атлантида не была продублирована и осталась в единственном экземпляре".

Надо сказать, В. Пищенко в своей повести вообще щедр на гипотезы. Одна любопытнее другой, они становятся неотъемлемой частью повествования, сопровождая многие его сюжетные повороты. К тому же, запутывая, усложняя событийную канву, автор как бы провоцирует персонажей на все новые идеи и предположения, что, впрочем, вполне в традициях научно-фантастической классики.

Да и читателю автор тоже расслабиться не дает, а постоянно подталкивает его к разгадыванию "научно-детективных" (да простится мне столь странное, на первый взгляд, но по сути точное определение) ребусов. Погружаясь, например, вслед за участниками экспедиции в жизнь и обычаи Атлантиды, которым автор посвящает немало страниц, он, читатель, сталкивается со странным явлением: в глубоком историческом прошлом происходят вещи, возможные лишь при наличии очень высокого научно-технического уровня цивилизации. Скажем, жрецы Атлантиды используют для религиозных эффектов инфразвук, плазму. И, естественно, у читателя едва ли не раньше, чем у участников экспедиции возникает предположение, что тут без вмешательства землян не обошлось.

Что ж, прозорливость читательская будет вознаграждена: владыками Атлантиды, Сыновьями Бога действительно окажутся земляне гораздо более поздней эпохи.

Темп повести в последней ее трети заметно убыстряется: стремительнее разматывается клубок тайн и загадок, активнее становятся персонажи. Распутывается, наконец, детективная интрига, и мы узнаем, что Сыновей Бога изображали из себя двое подонков, совершивших на Земле ряд преступлений.

Под стать им их шеф, ученый Веркрюисс - злой гений, использовавший идеи своего учителя, убитого им, в корыстных целях. Веркрюисс доводит до кондиции начатую учителем машину прокола пространства и с ее помощью преступная компания попадает на Терру Инкогниту.

Веркрюисс - маньяк с наполеоновским комплексом. "Стремясь стать сверхчеловеком, потерял родину, друзей, даже право человеческого общения... Фактически как человек он давным-давно умер, хотя и продолжал существовать..."Уединившись на острове в глубоком подземелье, он выводит новую человеческую породу - послушных людей-рабов, используя для страшных опытов юношей, которых жрецы Атлантиды регулярно приносят в жертву Сыновьям Бога.

После захватывающих единоборств, погонь, пленения Сыновей Бога, сладостраствующих в Жертвенном храме, участники экспедиции добираются и до оборотня Веркрюисса... Все трое, в конце концов, благополучно возвращаются на исходную точку - кордон Линекера.

Довольно сложна и композиция повести, что в какой-то степени способствует поддержанию детективно-приключенческой напряженности, сохранению читательского внимания до последних страниц, хотя и мешает целостности восприятия.

А вот о повышенном интересе к личностям героев повествования, говорить, увы, не приходится, ибо полноценными художественными образами они не стали в силу явной своей условности, схематичности, этакой компьютерной смоделированное(tm), которая, рисуя четкий контур той или иной фигуры, не в состоянии придать ей необходимые глубину и объемность.

Впрочем, чувствуется, автор не особенно-то и стремится к хорошо прописанным психологическим портретам и характеристикам. Это, конечно, снижает художественный уровень произведения, но, с другой стороны, надо учесть и то, что повесть "Миров двух между" держится больше острым сюжетом с неожиданной сменой ситуаций, атмосферой таинственности, фантастическими эффектами и антуражем, динамизмом, наконец, а это все как-то уравновешивает отсутствие самобытного лица у персонажей. Хотя и не компенсирует полностью, поскольку подлинно художественная вещь (а фантастика, надо не забывать, какой бы научной ни была, остается все-таки полноправным жанром художественной литературы) немыслима без полнокровных человеческих образов.

Романтикой и приключениями насыщена и повесть "Пленники Черного Метеорита", написанная новосибирцами А. Бачило и И. Ткаченко. В ней группа старшеклассников, совершая экскурсию по краеведческому музею, который расположился в средневековом замке, вдруг попадает совершенно в иной мир. Мир этот причудлив. В нем смешались эпохи и исторические формации: древние пращи и мечты здесь запросто сосуществуют с пулеметами и бронетранспортерами, а средневековые обычаи и обряды - с... современным телевидением. Возникают и чисто литературные реминесценции.

Но, как может поначалу показаться, что это не эклектическая смесь. Дело в том, что юные персонажи произведения под воздействием удивительных свойств находящегося в музее в качестве экспоната космического пришельца - Черного Метеорита - попадают в ту среду, которая материализовалась из их собственного неустоявшегося и противоречивого воображения. Тоже своего рода "параллельный мир", где, по словам одного из героев повести, "все, что там происходило, было, строго говоря, лишь усиленным вариантом, инсценировкой" той или иной воображаемой ребятами картины. "При полной достоверности ощущений... все реалии того мира были, вероятно, порождением... собственного сознания и подсознания.

А. Бачило и И. Ткаченко данный прием понадобился не просто для создания сюжетного напряжения и возбуждения крутой приключенческой волны, но и для целей нравственно-этических. Юные персонажи повести "Пленники Черного Метеорита" получают возможность увидеть себя как бы в зеркале собственного реализованного воображения, собственных мечтаний, во всей совокупности своих сильных и слабых сторон. Пережитое же ими здесь, кроме того, испытывает их на прочность. Ну, а в результате, под увеличительным стеклом Черного Метеорита, герои произведения приходят к пониманию того, какими следует, а какими не следует быть.

Вот, скажем, лидер, компании Арвид. В "параллельном мире" он попадает солдатом в центурию. Его спортивность, суперменистость помогают ему выжить, выстоять, закалиться, стать настоящим бойцом, воином. Но главное, что содрали с него жесткие здешние приключения лоск самоуверенности и эгоизма, заставили прийти к важному для него выводу, "что быть сильным - не значит применять силу, а быть решительным - не значит решать, не думая".

"Лоск самоуверенности и эгоизма" слетел и с первой красавицы класса Марины, убедившейся на собственном опыте, что кинотелевизионная популярность далеко не всегда связана с настоящим искусством, что чаще это - коммерция.

Или вот "деловой человек" Боб, вечно что-то обменивавший, достававший, перепродававший. В стране, куда попадает он, ему также предоставляется возможность полностью реализоваться в соответствии со своими представлениями о жизни, развернуться на всю катушку. Боб становится королем подпольного бизнеса, всемогущим Маэстро, способным все достать, кого угодно подкупить, использовать в своих целях власть имущих. Но от этого он не получает удовлетворения, какое дает любимое дело. И в конце концов догадывается - почему. "Слишком легко все далось, так легко, словно все сговорились играть с ним в поддавки. Словно все решили играть на него, Боба, и посмотреть, что из всего этого выйдет, до чего он дойдет или... докатится". А "докатился" он не только  до смертельной скуки и пустоты существования, но и, главное, до понимания того, что в мире сомнительного бизнеса, нечистоплотных связей нет места настоящей дружбе, чести, совести.

Полезный нравственный урок извлекает для себя и активистка - зануда Зойка. По-своему это тоже весьма примечательный тип. Чуть ли не с первого . класса Зойка на командных постах школьной общественности. Поэтому иной жизни, кроме как наставлять на путь истинный, отдавать распоряжения, непременно регулировать в нужном русле жизнь товарищей она себе не представляет. Она внутренне справедливый человек, но понимание справедливости у нее извращено, искажено средой, в которой она с детства вращалась. (Ведь школьный коллектив - часть всего нашего большого и больного общества с его командно-административным механизмом, который еще совсем недавно задавал всем нам движение и направление). Не случайно поэтому символом порядка и справедливости становится для Зойки Ее Величество очередь (совершенно в духе времени!), ибо, уверена она, "только внутри стройной, упорядоченной системы, каковой является очередь, возможно установление полного равенства между людьми". Зойке тоже предлагается воплотить в жизнь свою идею, поверить на практике, чего она стоит. Очередь обретает при этом "глобальные масштабы". Сама же героиня (не без помощи, разумеется, авторов) приходит к выводу, что отнюдь не очередь решает проблему социальной справедливости. Хуже того - очередь - "образование еще более зловещее, чем толпа", ибо "толпою, по крайней мере, может двигать общий, лишенный корысти интерес. Очередью - никогда".

В повести "Пленники Черного Метеорита" немало аллегорий и проекций на современность, однако сатирический образ нескончаемой очереди, теряющейся в глухих недрах неприступной Главной администрации, где население вынуждено проводить большую часть своего существования, - пожалуй, наиболее впечатляющ.

Как видим, через поведение и поступки своих героев А. Бачило и И, Ткаченко удалось показать и определенные социальные типы, отражающие соответствующие общественные отношения, и окружающий их социальный и духовный климат.

Вот только порой, может быть, слишком назидательно, прямолинейно-дидактично преподносятся нравственные уроки и звучат воспитательные мотивы. Но это, наверное, связано еще и с тем, что авторы, четко представляя себе читателя "старшего школьного возраста", к которому они адресуются, предпочитают говорить с ним доступно, просто, ясно, без недомолвок и околичностей (речь, естественно, о стилистике, а не о сюжетно-содержательной стороне).

С чем в повести я бы все-таки решительно не согласился (что, кстати, тоже играет на прямолинейность и назидательность), так это со стремительной и безусловной перековкой в конце повести некоторых ее героев. Пожалуй, более всего логичны изменения, происшедшие после посещения "параллельного мира" с Арвидом и Ростиком, поскольку им пришлось по большей части не переделывать резко себя, а развивать и совершенствовать лучшие свои качества, в них преобладавшие, и отбрасывать все лишнее, ненужное, мешающее. Каждый из них (а к ним можно отнести и Марину) как бы преодолевал свои детские болезни: один - зазнайство, эгоизм (Арвид, Марина), другие (Ростик) - робость и неуверенность в себе, ощущение собственной неполноценности. А вот резкая перемена Боба и Зойки (он решительно и бесповоротно бросает свое "деловое королевство", она - столь же решительно ликвидирует Главную Администрацию, свое детище) кажется искусственной, психологически неподготовленной. , Существует в повести А. Бачило и И. Ткаченко еще один любопытный герой - Черный Метеорит, странствующий по просторам Вселенной вопреки всем законам физики, посещающий с загадочными целями обитаемые планеты. С одной стороны, Черный Метеорит в повести выступает как своеобразная машина времени (ребята и попадают в другой мир после того, как Ростик, обидевшись на Арвида, стукнул по метеориту-экспонату кулаком), а с другой - в качестве этакого генератора, материализующего человеческое воображение.

Но это, так сказать, функциональная сторона. Есть еще одна грань проявления его чудодейственности. Черный Метеорит становится как бы катализатором-ускорителем, заставляющим человека раскрываться с максимальной полнотой в кратчайшие сроки. И не просто раскрываться, но и достаточно четко определяться в краеугольных человеческих ценностях и ориентирах.

4

В начале статьи я говорил о воздействии нынешней общественно-политической ситуации на оживление современной фантастики. Но происходящие в нашей стране процессы обновления, освобождение литературы и искусства от идеологических шор способствуют еще и тому, что в словесности нашей вообще, а в фантастике (особенно молодой), в частности, стало явно нарастать социально-политическое звучание. Проявляется оно по-разному, в том числе зачастую и в форме социально-политической сатиры, к которой охотно прибегают как приверженцы НФ, так и поклонники "фэнтэзи".

Элементы такой сатиры хорошо видны в "Пленниках Черного Метеорита". Но, пожалуй, еще более красноречивым примером такой сатиры может служить повесть А. Шалина "Путешествие Тимофея Авоськина за пределы Солнечной системы".

Несмотря на космический антураж и детективно-приключенческую сюжетную канву, это яркий политический памфлет.

Вместе с главным героем произведения аспирантом Тимофеем Авоськиным читатель попадает сначала на планету Арис, а затем на Свербу. Планеты эти разительно похожи, но обе становятся сатирическими объектами. И, как убедимся, не случайно.

Взять Арис. Планета уникальна тем, что все ее жители "одинаково талантливы", а "искусство на Арис стало этаким двигателем прогресса".

"Жителям планеты не приходилось, как, например, землянам, покорять природу, бороться с голодом, холерой, засухой, наводнениями. Поэтому, очевидно, все технические достижения Арис шли от искусства и совершенствовали его... Возникла очень интересная, даже экзотическая форма общества, цивилизации, у которой техника искусства, образное мышление развились настолько, что само искусство превратилось уже в некое чародейство, всемогущую силу, для которой нет ничего невозможного. Жители Арис научились силой воображения не только придумывать героев, ситуации, пейзажи, различные предметы, но и могут делать этих героев и придуманный мир реальными. Они научились вписывать свои фантазии в действительность планеты, научились материализации, овеществлению образов".

В "Вакансии", вспомним, А. Шалин изобразил доведенный до логического абсурда технократический рай, в котором, в итоге, оказалось вакантным место человека. В "Путешествии Тимофея Авоськина..." писатель предложил другую фантастическую версию, когда человек становится способным пересоздать реальность на основе искусства. Но в сущности это две стороны одной медали: как то, так и другое без человека подлинно творческого, целеустремленного, - ущербно. На планете Синкс в "Вакансии" мы видим полностью копирующих, но оттого вовсе не заменяющих человека кукол. Арис же наводнили химеры примитивного обывательского воображения: "здесь на планете и в ее окрестностях развелось столько всякой нечисти - и бандиты, и контрабандисты, и пираты, и маньяки..." Вся эта убогая, халтурная... вторичная реальность" воссоздается жителями Арис не без помощи землян. "Было время, когда наши звездолеты поставляли для жителей Арис (а многие материализованные объекты их воображения имеют своим источником земную литературу - А. Г.) в огромном количестве исторические и приключенческие романы, фантастические повести и детективы. Мы тогда не подозревали с кем имеем дело, и просто привозили требуемую информацию..."

Что ж, и в таком не совсем обычном свете можно предположить влияние одной цивилизации на другую. И дело не во влиянии как таковом, а в том, что всякие эскалация, экспорт пошлости, безнравственности, цинизма при отсутствии подлинно творческого начала рождают далеко небезопасные эрзацы и суррогаты псевдокультуры, убивающие самобытность и оригинальность.

Поучительную эту мысль автор иллюстрирует притчей, рассказанной возлюбленной Авоськина Терзалией. Однажды к известному на Арисе художнику пришел некто в сером и за огромную сумму заказал изобразить мираж. Если учесть, что "раж" на Арисе - денежная единица, а "ми" - обозначает миллион, то "неизвестный миллионер заказал картину, которая бы изображала миллион ражей - мираж. Так сказать, богатство в натуральную величину". Художник взялся за дело. Он тщательно выписывал все новые и новые банкноты и алчно любовался ими. Заказ, наконец, он выполнил, но после этого, за что он ни брался, у него выходили только купюры. Художником быть он перестал.

Серый человек в этой притче - символ потребительского отношения к искусству, и приходит он к тем, кто забывает о высоком предназначении последнего, кто на халтуру разменивает свой талант...

Но проследим за дальнейшим развитием сюжета.

Посадка на Арис н^ прошла бесследно. Кто-то в отсутствие экипажа загружает в звездолет два контейнера с электронными "мышами-киборгами, которые в пути захватывают корабль и вынуждают экипаж совершить посадку на Свербу. Здесь и разворачиваются основные события повести, которые сводятся к следующему.

Военно-диктаторскому режиму, установившемуся на планете, земляне нужны для сборки и наладки савробов - киборгов новейшего поколения, способных из любого подсобного материала производить любые вещи, в том числе, если на то их запрограммируют, и оружие (что особенно прельщает свербских правителей). Захваченные в плен земляне ищут выход из создавшегося положения, а попутно вынужденно знакомятся с устройством здешней жизни. А оно заслуживает того, чтобы и нам к нему повнимательнее присмотреться. Вот как, например, описывает автор государственную структуру Свербы:

"Во главе правительства планеты стоит громдыхмейстер Хопс Двадцать Девятый Дробь Один... личность незаурядного темперамента, всеобщий благодетель, отец народа... Существует всепланетный парламент, в котором представлены три главные официальные силы общества Свербы: правительственная партия (или, как ее называют, Партия Всеобщего Процветания), оппозиционная (или Партия Умеренных Вздохов и Нежных Чувств) и так называемая партия "Молчаливое Серое Большинство". Все программные различия между первыми двумя группировками сводились к количественным установкам. Так, правительственная партия собиралась, защищая интересы Свербы, завоевать ни больше, ни меньше как весь окружающий сектор галактики и устремиться дальше. Оппозиционная партия ограничивала свои притязания планетой Арис и десятком других планет близлежащей системы звезд. Молчаливое же серое большинство никакой определенной программы завоеваний не имело и всегда руководствовалось двумя девизами в своей политике. Первый девиз - "Когда нам хорошо - мы молчим", второй девиз - "Мы молчим - потому что нам хорошо". Как правило, "молчаливые серые" присоединялись к партии, стоящей у власти. Были в социальной организации общества Свербы и другие странности. Так, громдыхмейстер планеты, он же учредитель и вдохновитель правящей партии, одновременно считался и лидером оппозиции, а также избирался пожизненным почетным опекуном и меценатом партии "молчаливое Серое Большинство", что якобы было необходимо "для сохранения единства населения Свербы перед военной угрозой с Ариса". В чем она - никто на Свербе толком не знал, но верили в нее чиновники свято.

Сегодняшний, крепко политизированный читатель без труда найдет в картине государственной жизни Свербы черты многих существовавших и существующих на Земле политических режимов (здесь и доморощенный тоталитаризм сталинского пошиба, и пиночетовщина, и полпотовский социализм, и брежневский застой), а также явные приметы нынешних реалий. Говорит это о том, что перед нами собирательный, типизированный, хотя одновременно и гротескно-утрированный сатирический образ жестко-авторитарной власти, образ, сфокусировавший в себе все худшее, зловещее и антигуманное, что несли и несут в себе антинародные режимы.

В самом деле, разве не что-то хорошо знакомое звучит в свербских лозунгах типа "Если природа не отступает перед свербским гением, ее уничтожают!", или "История - это то, какими бы мы желали видеть себя в прошлом!" И не программу ли "всеобщей идиотизации населения" осуществляли в свое время в полпотовской Кампучии, Китае времен "культурной революции", да и в известные периоды и у нас тоже? И уж до боли знакомое ощущается в "грандиозных по своей нелепости проектах и планах", находивших у свербских чиновников, отметавших "все более-менее рациональные и разумные решения", горячую поддержку.

Я уж не берусь, дабы не утомить читателей, анализировать самих представителей свербской верхушки, хотя есть среди них очень яркие и колоритные экземпляры (один громдыхмейстер, живо напоминающий незабвенного Леонида Ильича Брежнева, чего стоит!), выписанные автором с убийственным сарказмом. Скажу лишь, что они обобщенный образ тоталитарной власти конкретизируют, углубляют, добавляя в него сочные сатирические штрихи. Являясь составляющими цельной картины, они, однако, имеют и вполне самостоятельное художественное значение, что выгодно отличает персонажей А. Шалина от героев произведений многих других фантастов.

Демонстрируя читателю галерею власть предержащих планеты Сверба в контексте общественно-политической ее жизни, автор не просто высмеивает, шантажирует, создает прозрачные ассоциации и параллели, но и подводит к серьезной и важной мысли: "Во Вселенной пока еще не появилось ничего более глупого и страшного, чем обладающие властью тщеславные дураки". То, что это действительно так, с потрясающей силой сто лет назад доказал в "Истории одного города" М. Салтыков-Щедрин. Подтвердил это, заглянув далеко в будущее, используя научно-фантастические средства, и А. Шалин.

И снова вернемся к сюжету. Намеренно, нет ли, но повесть "Путешествие Тимофея Авоськина..." распадается на два сюжетных потока, один из которых связан с планетой Арис и Терзалией, а другой - со Свербой. В критический момент красавица Терзалия появляется на Свербе и спешит на помощь Тимофею Авоськину и его друзьям.

Как и почему оказалась здесь Терзалия? Она именно была "автором того нелепого приключенческого романа", в который угодили земляне. "Планета Сверба, .громдыхмейстер Хопс, генерал Ниве и другие - все они созданы воображением самой Терзалии... А потом туда, на Свербу, попали и мы, пришельцы из обычного мира. А затем и сама Терзалия уже в качестве героини своего же произведения (вспомним, жители Арис способны материализовать собственное воображение - А. Г.) кинулась нас спасать, пытаясь выправить свой же сюжет..." Иначе говоря, Терзалия становится как бы "редактором придуманных действительностей". А их в повести кое-где явный перебор, хотя, надо отдать должное автору, в причудливости фантазии ему не откажешь, финала заранее не предугадаешь.

Правда, читая А. Талина, иной раз ловишь себя на ощущении, что люди отдаленного будущего, а с ними разумные существа далеких планет, живут и действуют слишком уж по-земному, слишком по образу и подобию представителей страны Советов второй половины XX столетия. И невольно возникает вопрос - а нет ли тут авторской натяжки?

В какой-то степени - да. Но есть и своя логика. Помнится, С. Лем, размышляя о труде писателя-фантаста, писал: "В сущности, говоря о будущем и жизни на других планетах, я говорю о современных проблемах и своих современниках, лишь облаченных в галактические одежды". Я думаю, что слова эти применимы и к А. Шалину.

К тому же, как мне показалось, А. Шалин в реализации своих замыслов не в последнюю очередь исходит из известной теории И. Ефремова, согласно которой жизнь разумной Вселенной, в будущем интенсивно осваиваемой человеком Земли, основана на принципах сходства и всеобщности процессов и явлений. То, что когда-то происходило или происходит на нашей планете, может по аналогии возникнуть в любом обитаемом уголке космического пространства.

"Не следует забывать, что все мы, в сущности, герои и соавторы одной и той же истории, которая называется историей человечества, а потому, помогая друг другу в беде и творя добро, мы исправляем наш общий сюжет", - говорит на последних страницах повести "Путешествие Тимофея Авоськина..." капитан звездолета Прохор. Но меньше всего хотелось бы, чтобы читатель в этих словах увидел лишь вариацию классического - "весь мир - театр". За внешней похожестью уже иной поворот мысли, за которым земной мир расширяется до бездонных пределов космоса, где, как и на Земле, все взаимосвязано, взаимозависимо, и нарушение единого космического сюжета - великой гармонии Природы - чревато непредсказуемыми последствиями.

Еще один, облаченный в "галактические одежды", сатирический детектив с социальной начинкой являет собой повесть новосибирского фантаста Олега Чарушникова "Пункт проката". Еще один, однако, увы, во многом знакомый по многим другим подобным произведениям. Все тот же молодой ученый в качестве главного действующего лица бороздит просторы Вселенной, все те же криминальные страсти на чужих планетах в исполнении уже неоднократно встречавшихся космических типажей... Даже плутовато-нахальный, хотя и преданный робот, словно взят напрокат. (Только у Шалина он зовется Филимоном, а у Чарушникова - Гришей).

Такая похожесть - беда не одного О. Чарушникова. Чем больше читаю я молодых фантастов, тем чаще ловлю себя на, подозрении, что существует в их среде некая негласная биржа типовой научно-фантастической номенклатуры, которая снабжает готовыми литературными схемами и конструкциями или отдельными их узлами, стандартными НФ-шаблонами и деталями, вроде тех же прохиндеев-роботов или непременного бластера. Впрочем, есть в ассортименте и типовые идеи, и художественные приемы (желающие .могут сравнить произведение О. Чарушникова с повестями А. Шалина, а его вещи, в свою очередь, с "Пленниками Черного Метеорита" А. Бачило и И. Ткаченко.

Меньше всего хотелось бы обвинять молодых фантастов в том, что они подглядывают друг у друга, заимствуют, списывают, однако факт остается фактом: похожести у них и в общем, и в частностях предостаточно.

Хотя, если вспомнить, что почти все они долгое время варились в одном котле НФ-клубов и творческих семинаров, связаны личными контактами, это не особенно и удивительно. Напротив, наверное, и не могло не сказаться, не сформировать какую-то общность взглядов, традиций, не создать спонтанно и научно-фантастическую литературную биржу. Так что, как видим, помимо положительной стороны творческого взаимовлияния молодых фантастов, существует и отрицательная, которая выражается в недостаточной самостоятельности художественного мышления, что грозит потерей индивидуальности, самобытности. Это, в свою очередь, при тесных корпоративных связях молодых фантастов может привести к тому, зачатки чего наблюдаются уже сегодня, - к унифицированности, обезличенности фантастической продукции, конвейерности, поточности ее изготовления. Я не берусь утверждать, что в творческой этой корпоративности корень зла. Просто хочу напомнить, что литература - дело штучное, а индивидуальность приобретается только в собственных художественных поисках, только под гнетом собственного строгого критического взгляда на свою работу и постоянных сомнений.

Банальности? Но они из ряда тех вечных истин, которые вроде бы прекрасно известны, но так же прекрасно забываются. Как, кстати, забывается и то, что первооснова любого художественного произведения - язык. Именно благодаря ему научно-фантастическая идея обретает живую плоть, а ее автор - "лица необщего выражение". Однако как раз язык многих начинающих фантастов оставляет желать лучшего. И далеко не всегда потому, что очень уж коряво и косноязычно пишут (говорить скорей приходится о гладкописи), и не так, чтобы уж очень наукообразно и скучно - хватает и легкости, и раскованности, и ироничности, но... Читая и В. Пищенко, и А. Шалина, и, особенно О. Чарушникова (я уж не говорю о многих других, менее способных и интересных авторах), приходишь к мысли, что вот как раз для того, чтобы представить хотя бы в общих чертах, как станут изъясняться между собой персонажи будущего, молодым писателям воображения зачастую и не хватает. А потому и изъясняются они у них, в основном, на жаргоне интеллектуальных курилок НИИ и академических институтов 80-х годов двадцатого столетия.

Да и ассоциации у большинства героев молодежной НФ возникают слишком уж сегодняшние, от нынешнего быта неотъемлемые, будто и нет никакой временной дистанции. Я говорю не о проекциях на современность и не о параллелях с настоящим, а о конкретных ощущениях действующих лиц в передаче их авторов.

У того же О. Чарушникова, например, читаем, что межпланетный корабль, стоявший на дворе пункта проката, напоминал Пизанскую башню, "только не ту, красивую, итальянскую, а так... скорее водонапорную в каком-нибудь заштатном районном городишке, где летом, кажется, никто, кроме курей, не живет".

Само по себе сравнение с водонапорной башней и курями вокруг никаких возражений не вызывает, но корректен ли образ во временном смещении почти на столетие, не оказывается ли он для второй половины следующего века глубоким и малопонятным анахронизмом? Ведь автор ведет повествование не от себя лично, а от имени своего героя.

Или вот обращается главный герой "Пункта проката" к читателю, давая портрет одного из жителей планеты Большие Глухари, на которой он очутился: "Представьте себе на минутку: Уинстон Черчилль, только жгучий брюнет и без сигары. Измаил очень стеснялся исторического сходства и отрастил себе грозные турецкие усы".

Мне думается, что и сам-то О. Чарушников едва ли сможет отчетливо представить себе Черчилля. А вот инопланетянин Измаил, оказывается, может, да и настолько еще, что стесняется "своего исторического сходства". Поистине чудеса!

Еще пример. Герой-рассказчик размышляет о том, что стоит только задуматься на работе о футболе, философии и т. п., как вызывают "затащить на этаж новый полуторатонный сейф! Приходится срываться с места и до конца дня топтаться вокруг стальной громадины с криками: "Заводи краем! На себя принимай! Бойся, падает!..." Без сомнения, очень зримая институтско-итээровская ситуация, но каким бы ни стремился показаться парадоксальным автор, никак не вяжется она с далеким будущим.

Как не вяжется, например, и такая деталь. "Я сидел в пилотском кресле, методично тер цепь наручников о напильник, зажатый в щели пульта управления"... - читаем мы, радуясь счастливому избавлению героя от инопланетной мафии, но тут же сомнение охватывает: уж, наверное, на космическом корабле, каким бы ветхим и допотопным он ни был, да еще при наличии умного робота, нашлись бы иные способы освобождения от наручников.

И подобных примеров в повести О. Чарушникова несть числа, что, конечно же, достоверности художественной ей не добавляет.

Вообще же стиль, язык и все, что касается художественного обеспечения научно-фантастических произведений - тема отдельного серьезного разговора, поскольку и у молодых, и не у молодых писателей это самое больное, самое уязвимое место. Это тот, часто непреодолимый барьер, который мешает фантастике из ширпотребовского чтива превратиться в настоящую литературу.

Одним из популярнейших образов у фантастов новой волны, пробующих свои силы в социальной сатире, стало изображение в том или ином виде командно-бюрократической системы, в чем мы уже успели убедиться по произведениям А. Шалина, А. Бачило и И. Ткаченко, О. Чарушникова. Однако если у них это лишь звено в художественно-образной структуре, то в повести красноярца Михаила Успенского "В ночь с пятое на десятое" подобный подход становится уже не листиком или веткой на художественном дереве, а самим стволом.

Вместе с героем-рассказчиком, отправившимся искать средство от "кровососущих", то бишь клопов, мы попадаем в некую чиновничье-бюрократическую Управу в виде гигантской башни-цитадели, где знакомимся с целой галереей типов, порожденных, ло едкому, но меткому определению автора, "эпохой попустительства и развитого алкоголизма".

Вот техника-грубиянка, которая понимает, что она в большом дефиците и оттого "ей за хамство ничего не будет, вот и старается, чтобы посетители не забывали, где находятся". А вот архаичный, но все еще живучий "человек в белых бурках" - специалист по "прорывам, проранам, узким местам". Колоритен и некто "невеликий", словно хамелеон меняющийся и перестраивающийся по команде сверху. Есть в этой галерее и горе-знатоки русского языка, ориентирующиеся на газетные штампы, и кинодеятели, работающие не на зрителя, а на "закрытые просмотры"... Все они, несмотря на фантастическую условность и сатирический гротеск, очень узнаваемы, жизненно убедительны и очень точно отражают свое время.

Избранная автором композиция - путешествие главного героя по "лабиринту порядка" - дала возможность вскрыть и высмеять самые различные общественные пороки. Мы видим, как пустяковое дело превращается в неразрешимую проблему, но видим и то, что раздувание проблемы (суть ее уже не важна) становится смыслом существования многочисленных подразделений бюрократической системы.

Блестяще, на мой взгляд, М. Успенский доказывает это в главах "Теперь об этом можно рассказать" и "Во храме науки". В первой демонстрируется изощренная - и беспардонная одновременно - демагогия, рядящаяся под перестроечные лозунги и призывы. Во второй - сарказм автора направлен на приспособленчество и цинизм лженауки, для которой все таинства и проблемы природы, ею исследуемые, не дороже родного академического пайка.

Есть в повести "В ночь с пятое на десятое" образ некоего Страмцова, именем которого, как волшебной палочкой, герой-рассказчик открывает самые хитроумные бюрократические запоры. Это - образ-пароль, образ-символ, своего рода геральдический знак бюрократии, и по сей день гигантским спрутом охватывающей всю нашу жизнь. Не случайно образ этот у М. Успенского насколько многолик, настолько и неуловим в своих конкретных проявлениях и обличье. Он, видим мы, следуя за рассказчиком по этажам Управы, везде, во всех сферах, ибо он - и идеология, и дух, и мораль бюрократии, которая в своем существовании опирается на ложь, цинизм,- двуличие, примитивно-обывательскую психологию и махровую демагогию.

И не осилить, не порвать эти вязкие, липкие путы, убеждает нас автор повести, пока не назовем мы все своим именем, пока честный человек во всеуслышание, во весь голос не заявит о себе и не будет действовать на наше общее благо от своего доброго, честного имени, которое только одно и способно повернуть бюрократическо-обывательскую цитадель, воздвигнутую страмцовыми. Именно в тот момент и достигает повесть "В ночь с пятое на десятое" кульминации, когда вконец запутавшийся и отчаявшийся герой-рассказчик вдруг вспоминает, что он ведь не только от "кого-то", но и сам по себе есть "кто-то":

"- Да плевать я хотел на вашего Страмцова! - закричал я. - Кто такой этот Страмцов? Проходимец, такой же, как вы все тут! Да вы знаете, кто я сам-то такой? Колесников я, Геннадий Илларионович! Мастер участка сборки! Ясно вам? Колесников! Колесников!"

Не буду утверждать, что М. Успенский создал совершенно необычное произведение. Корни и истоки здесь те же, что и у А. Шалина - М. Салтыков-Щедрин; М. Успенский по внешнему рисунку даже ближе к великому сатирику, поскольку работает в манере "бытовой фантастики". Но, продолжая традиции, молодой писатель небезуспешно наполняет старые мехи новым, злободневным содержанием, собственным, свежим и обостренным ощущением эпохи.

Дух М. Салтыкова-Щедрина витает и в цикле рассказов А. Бушкова, который по заглавию одного из них можно назвать "Из жизни пугал". Это нечто вроде политических сказок, герои которых - а это известные деятели Сталин, Берия, Каганович, и современные ответпартработники, генералы генштаба и даже британские лорды, то есть, иначе говоря, номенклатура высокого класса - живут в сказачно-фантастической атмосфере, сатирически преломляющей как исторические, так и сегодняшние реалии нашей общественно-политической жизни.

Заглавный рассказ "Из жизни пугал" написан вообще в чисто анекдотическом ключе. На своей даче в Кунцево генералиссимус Сталин никак не может накормить манной кашей внука. Но вот является пред его ясные очи Лаврентий Павлович с мешком. "Нэ будешь есть кашу - забэрет!" - стращает внука Сталин, и эффект превосходит все его ожидания: "...внук съел кашу мгновенно, чуть ложку от страха не проглотил". Обрадованный генералиссимус тем же макаром перевоспитывает беспутного сына Василия, который тут же пообещал "переболеть без похмелки и выдал запасы спиртного". Так же Берия с мешком действует и на Кагановича, обещавшего совершить нереальное - построить на Севере металлургический комбинат за месяц. Что ж, Берия с мешком - не такой уж сказочный кошмар для миллионов тех, кому "посчастливилось" жить с ним в одно время. Не находится человека с мешком лишь для самого Лаврентия Павловича - изворотливого мракобеса и садиста, чувствующего себя в полной безопасности в тенетах тоталитарной системы, глубоко вросшей в нашу жизнь, буквально во все ее структуры, а кое-где и процветающей до сих пор.

Например, в армии, о чем нынешняя пресса много и охотно пишет, сводя, правда, чаще всего ту же, например, "дедовщину" к казарменным взаимоотношениям рядового состава и опасаясь заглядывать на верхние этажи военного здания. А. Бушков в рассказе "Как хорошо быть генералом" поступает наоборот.

Некоего полковника Жмакова, добросовестно служившего в энской части, удостаивают звания генерал-майора и переводят в генштаб. И здесь он сталкивается со столь же невероятным, сколь и очевидным - "разнузданной дедовщиной", о которой он раньше только слышал, но считал "нетипичным" явлением.

"Тяжко служить Жмакову в генштабе. В столовой у него "деды" отбирали черную икру и омаров, потому что салаги генштабовские должны были пробавляться одной финской колбасой да ананасами в банках. Золотое шитье на погонах "деды" меняли каждый понедельник, а красть шитье в каптерку посылали, понятно, Жмакова... То приходилось Жмакову зубной щеткой стирать с экрана телевизора натовские танки, то по часу дуть на лампочки сверхсекретного пульта - чтобы лучше горели, объясняли "деды"..." Ситуация, конечно, парадоксально гротескная, сатирически-утрированная, даже фантастическая. Но фантастическое здесь лишь то, что "дедовшина" оказалась не на привычной нам ступени военной лестницы. Перенеся "неуставные" отношения из солдатской казармы в генштаб, автор, думаю, не ушел от правды жизни, скорее наоборот, с помощью такого перевертыша еще больше правду эту оттенил и утвердил нас в мысли, к которой мы и сами давно были склонны: "отдельные нетипичные явления" на самом деле самые что ни на есть типичные, ибо рыба тухнет с головы, и что сами-то эти явления - не что иное, как отрыжка отношений в казарменном социализме, отношений, которые многие десятилетия считались нормой. И не случайно, когда Жмаков бросается искать защиту у своей близкой к высоким кругам, заслуженной партийной бабушки-революционерки, он наталкивается на полное ее непонимание и даже неприятие. Старая революционерка Марксина Робеспьеровна, совсем в духе иных нынешних радетелей "несокрушимой и легендарной", незыблемо канонизированной Советской Армии, защищающих ее от любых критических стрел, задает внуку суровую трепку, обвиняя его в клевете на родные вооруженные силы и очернительстве. Больше того, она сигнализирует на родного внука "куда следует", не ограничиваясь моральным внушением как истинная дочь воспитавшей ее системы. И вот - развязка (тоже, кстати, достаточно типичная!): Жмаков, украв в отчаянии автомат, пускается в бега.

Марксина Робеспьеровна - женщина, конечно, реликтовая, но в своем ревностном охранении "идеалов", судя по немалочисленной рати нежелающих "поступиться принцами", резко обозначившихся и на XXVIII съезде КПСС, и на Учредительном съезде Российской компартии, - отнюдь не одинокая. Они с ненавистью смотрят на происходящие демократические перемены, их душат ностальгические слезы по благословенным временами "железной руки" и "демократического централизма", они продолжают беречь и лелеять своих идеалов-скакунов, надеясь на лучшие времена.

Таких вот пастухов, сошедших со сцены бумажных идеалов, и показывает А. Бушков в рассказе с весьма многозначительным названием - "Брежнин луг". Писатель стилизует его под тургеневский "Бежин луг". И делает это, надо сказать, изящно, остроумно, добивается весьма сильного художественного эффекта перенося на почву классической лирической новеллы ортодоксальные, мрачные фигуры, лишенные не только чувства прекрасного, но и вообще духовного начала.

"Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за охотников. Это просто были ответственные работники, которые стерегли табун Идеалов, - коней вроде Пегасов, только красного цвета, в золотистых цитатах. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун Идеалов - большой праздник для ответработников. Мчатся они с веселым гиканьем и криком, горяча Идеалов, высоко подпрыгивают, звонко хохочут, мелькают цитаты, мелькают... И даже верится в эти минуты неподдельного веселья, что ответработники, как рассказывают мудрые старики, произошли от нас с вами..."

В общем-то, и одной этой картинки достаточно, чтобы в целом составить представление о пастухах Идеалов. Но автор еще и каждому из пятерых сидящих у костра (они олицетворяют собой тот или иной тип ответработника) дает убийственную характеристику. Вот какой награждает, например, старшего их них - Федю:

"Он принадлежал по всем приметам к тем страдальцам, что вынуждены по служебной необходимости годами жить на разлагающемся Западе, о чем они сами с плохо скрытой брезгливостью и тоской вещают с телеэкрана, устроившись возле какого-нибудь псевдодостижения псевдокультуры вроде Эйфелевой башни".

Следуя классику, А. Бушков не только присматривается к бедным своим пастушкам, потягивающим коньяк и закусывающим снедью, о которой герой-рассказчик говорит, что он и не знал, "что такая бывает на свете", но и прислушивается к их разговору.

А разговор их невесел. Все труднее пасти и беречь Идеалы. Зыбок стал Брежнин луг и меньше на нем роскошного корма. Все чаще и чаще дает о себе знать нечистая сила перемен. Да и признаки беспокоят. То Дедушка (Ленин) в прозаседавшемся райкоме возникнет, гневаться начнет, железного Феликса на их голову насылает, то Осип Виссарионович пожалует. Но этот, правда, свой мужик. Не зря вспоминают о нем пастухи с придыханием и чуть что - крестятся со словами: "С нами краткий курс!".

Впрочем, не признаки прошлого слишком уж их пугают а нынешние бесовские наваждения вроде Сашки - "такой человек удивительный, который придет, и ничего сделать ему нельзя будет. Захотят ему, например, глаза отвести, выйдут на неге с липовыми отчетами и повышенными обязательствами, а он как глянет - и сразу поймет, что глаза ему отводят. Ну, и будет он ходить по селам и городам и все переделывать, ну. а сделать ему нельзя будет ничего".

В финале рассказа мимо уходящего от костра героя-рассказчика проносится табун отдохнувших Идеалов, отчего "все незыблемым казалось ненарушимым". И невесело, неуютно, даже, жутковато как-то становится от этой картины - а ну как вернутся, настигнут и стопчут в едином революционном порыве?!

История, рассказанная А. Бушковым в новелле "Казенный дом", покажется кому-то чистейшей выдумкой, плодом изощренной авторской фантазии. И, в общем-то, это действительно так. Тем не менее, на мой взгляд, из всего цикла это едва ли не самый реалистический при всей его фантасмагоричности рассказ. Чтобы сделать такой вывод, достаточно вспомнить еще недавнюю развеселую жизнь партийной элиты, устраиваемые ею (да не дадут мне соврать бывшие секретари всех рангов и уровней, ныне персональные пенсионеры союзного значения) феерии в разных там "охотничьих избушках", спецказенных дачах с мировым уровнем комфорта и т. д. Конечно, каторжный централ с кандалами и прочими атрибутами царской ссылки, который возведи остроты ощущений ради партийно-советские лидеры некого города Зачуханска, пресытившиеся "развлечениями и деликатесами по причине их неимоверной доступности", - это, быть может, действительно суперфантастика, но, с другой стороны, на что только не пойдешь от "скуки великой" и полной оторванности от реальной жизни. А скуку эту в рассказе А. Бушкова предельно контрастно высвечивают такие вот, к примеру, хотя и удивительные (фантастика все-таки!), но совершенно точные и логичные штрихи в поведении партийных персонажей:

"Первый секретарь Зеленый с превеликими трудами раздобыл черно-белый телевизор и смотрел "Сельский час".

Или:

"Предисполкома Мазаный, ошалев, ударился в извращения: забрел в рабочую столовую, скушал там "котлетку с макаронами" и чуть не помер с непривычки", а "прокурор Дыба в старом ватнике вторгся в котельную, распугав дегустировавших стекломой бичей, отобрал у трудяги Поликратыча лопату и принялся шуровать уголек, громко, объясняя, что он не пьян, что маленькие зелененькие диссиденты вокруг него на сей раз не скачут, а просто подыхает он от тоски".

Такого рода штрихи и детали позволяют А. Бушкову емко и концентрированно выразить суть изображаемых им сатирических образов, а нам, читателям, - составить о них ясное и однозначное представление.

И, наконец, еще об одном рассказе цикла - о "Курьезе на фоне феномена". Он несколько отличается от остальных тем, что автор использует в нем уже чисто научно-фантастический прием.

На город падает метеорит, что вызывает удивительный феномен - "локальное кратковременное пресечение различных временных пластов". В результате происходит ряд невероятных вещей, в частности, с главным героем рассказа Мявкиным - партийной номенклатурой среднего звена.

После падения метеорита с ним произошел крайне неприятный для него инцидент: по дороге на службу он вдруг столкнулся с... агентом царской охранки, был с пристрастием допрошен, выдал, как на духу, все служебные секреты и, наконец, дал "расписку о сотрудничестве" с означенным учреждением, получив в качестве аванса несколько царских купюр.

Выводы автор предлагает сделать самому читателю. Да они, впрочем, и очевидны. Что касается дальнейшей судьбы Мявкина, то он, конечно, сильно переживал вначале, но потом узнав из соответствующей литературы, что подобные феномены случаются раз в миллионы лет, успокоился.

Зато не на шутку встревожился сам автор, вывернув наизнанку гнилое и продажное нутро своего героя, которое тот содержит в строжайшей конспирации, на людях демонстрируя положенные по штату "ум, честь и совесть нашей эпохи". Оттого, видно, и завершается рассказ "Феномен на фоне курьеза" не индифферентной точкой, а обеспокоенным вопросом-восклицанием: "Братцы, неужели отсидится, сволочь?" Неужели отсидится, двуликий Янус и снова начнет в свете последних решений и постановлений звать нас "вперед к победе коммунизма?" - передается и нам, читателям, авторская тревога.

Да, собственно, для того и рассказывает А. Бушков нам свои веселые фантастические истории из жизни политических пугал, чтобы, высмеяв и заразив своей тревогой, остеречь от легкомысленно-беспечного беспамятства о днях минувших, тем более, что нет сегодня твердой уверенности в необратимости происходящих перемен.

5

Не все как читателя греет меня в творчестве молодых сибирских фантастов. Но то, что не уходят они от сложных социальных, политических, морально-нравственных и даже философских проблем, безусловно, радует. Как радует и разнообразие подходов к их осмыслению и отображению. И вообще, как я заметил, серьезно работающие молодые авторы не только стремятся избежать наезженной колеи, но и небезуспешно испытывают себя в самых различных формах. Тот же, скажем, А. Бушков, уверенно чувствует себя в любом формальном облачении. А один из соавторов приключенческо-романтической повести "Пленники Черного Метеорита" И. Ткаченко, "отколовшись" от своего компаньона, обращается к философской притче.

Впрочем, ее элементы проступают и в той совместной их с А. Бачило работе. Вспомним образ Черного Метеорита - странствующего отшельника Вселенной. Совершенно очевидно, что несет он в себе некое философское начало. И вот новая повесть И. Ткаченко - "Путники".

Путники, Странники, Пилигримы... Одержимые страстью вечного движения (движение - абсолютно, всякий покой - относителен), без которого нет развития и продолжения жизни, они становятся-то подданными Дорог, вечного Пути, потому что лучше и острее других понимают это.

Один из таких Путников, старик по имени Данда, приходит к вождю некогда могущественного, но сильно ослабленного междуусобицами племени Гунайху и предлагает увести его людей в края, где прекрасные условия для жизни и нет врагов - на землю обетованную.

Так начинается одна из четырех взаимосвязанных глав-новелл, стилизованной под историческую легенду. Данда выполнил свое обещание, но Гуйнах не поверил, что сделал он это бескорыстно, без камня за пазухой. Он видит умысел, заговор и убивает Путника, хотя вся-то корысть Данды была в том, чтобы люди отбросили груз прошлых обид и ошибок, вражды и начали жить с чистого листа, заложив для будущих поколений добрую и справедливую, подлинно нравственную основу. Но совсем другие виды на жизнь на новой земле у вождя племени.

"- Я назову эту землю Гуйнахорн - земля Гуйнаха! - говорил захмелевший вождь. - Построю в долине меж холмов город и обнесу его крепкими стенами! Я выставлю сторожевые посты в горах, и никто не пройдет в нашу землю незамеченным!

- Зачем посты и стены! - возразил Балиа, брат вождя. - Здесь нет никого, кроме нас, все враги остались за морем...

- Нет врагов? - рявкнул Гуйнах. - Враги всегда есть!

...Здесь наш дом и у этого дома должны быть крепкие стены".

Две совершенно противоположные позиции. Одна - желание видеть свободу для всех. Другая - везде и всюду видеть врага, создавать его образ даже там, где его и быть не может. Позиции эти размежевали братьев. Но самое печальное - преследующий вождя тотальный образ врага не позволил ему и его народу жить по-новому. Земля была новая, первозданная, но существовать на ней Гуйнах собирался старыми способами. И заложил он здесь не только крепостные стены и сторожевые посты, но и нечто гораздо большее - основу будущей государственности, идеологии, будущий образ врага, на замкнутость и самоизоляцию, на всеобщую подозрительность и нетерпимость к инакомыслию.

В следующей главе повести как раз и рассказывается о том, каким же стало общество, основы которого заложил Гуйнах. А превратилось оно в серую, раболепно-послушную, но и агрессивную в верноподданическом запале по отношению к инакомыслящим массу.

Читая повесть "Путники", можно искать и находить параллели с конкретными историческими реалиями, но, полагаю, для автора само по себе то или иное сходство было все же второстепенной задачей. Важнее донести до читателя актуальную для любой эпохи, любого народа мысль о губительности жесткого (тем более заведомо тенденциозного, искажающего объективную реальность) идеологического излучения.

В душе героя второй главы-новеллы Джурсена, например, оно рождает моральную и нравственную раздвоенность. Ощущая глубоко в себе тягу в свободе, внутреннюю готовность вырваться за кордон Запретных гор, Джурсен тем не менее и в силу своего общественного, идеологического воспитания, и по сути будущей профессии - отыскивать и карать "отступников" - способствует искоренению духа свободолюбия.

Но уже здесь, во второй главе повести автор показывает, что в недрах послушно-лояльной массы начинает тлеть и разгораться уголек свободы. А в третьей новелле мы становимся свидетелями того, как прорывается, наконец, искусственно созданная государственная сфера.

Знаменателен финал повести. Лейтенант брошенной в панике властями заставы, охраняющий один из выходов из страны, решается взорвать отгораживающую от внешнего мира каменную стену. Подготавливая взрыв, он вдруг встречает неизвестно как здесь оказавшегося глухонемого мальчика. Лейтенант взорвал стену, но и сам был убит шальной пулей из толпы. А толпа стояла у взорванной стены, "но ни один не находил в себе силы сделать шаг вперед". Сделал его... глухонемой мальчик. И повел за собой людей...

"Он был глух и не слышал лживых истин. Он был мал и не успел совершить ошибок. Он был бос, чтобы чувствовать землю под ногами. Одежда его была цвета неба над головой; волосы цвета песка в пустыне, совесть чиста и душа исполнена любви к людям, которых он пришел спасти.

И люди сняли обувь, чтобы почувствовать землю под ногами, и пошли за ним, чтобы жить там, куда он их приведет, и ждать, когда отверзнутся уста его, и он скажет Истину. Лучшие из них стали его учениками и доносили до людей его волю и карали ослушавшихся. И будет так во веки веков".

Я привел четвертую, заключительную главу повести целиком. По форме это цитата из некоего мифического "Откровения Пустынника". Такого же рода отрывки из "святых книг" предваряют и вторую главу.

Для чего же понадобились автору эти, под "священное писание", стилизации религиозных текстов? Для пущей оригинальности? Вовсе нет. Мне кажется, что, давая, условно говоря, действительную канву событий и противопоставляя ей легендарно-религиозную, тенденциозно-идеологическую ее интерпретацию, И. Ткаченко показывает механизм рождения религиозных символов, легенд, толкований, с помощью которых в угоду власть имущим, их политическим и идеологическим догмам искажается подлинная история.

"Откровение", заключающее повесть "Путники", вызывает и такой вопрос. Почему толпа увидела именно в глухонемом, случайно оказавшемся здесь мальчике божье знамение, нового пророка, и пошла за ним? С одной стороны - недоразумение, стечение обстоятельств: ни о чем не подозревающий ребенок, ничтоже сумняшеся, бестрепетно перешагивает пролом в стене, своим поступком как бы расколдовывая, выводя, из оцепенения толпу, не решающуюся преступить рухнувшее табу. А с другой - та же самая толпа, мечтающая вырваться за пределы старого мира, к осмысленному, целенаправленному движению в запредельном пространстве попросту не готова. Любой толщины и крепости стену сломать легче, нежели самостоятельно и осознанно уйти от идеологических и психологических стереотипов. Массовое сознание, наверное, потому и массовое, что заранее готово отдать себя во власть кумира. Вот почему с такой охотой и надеждой толпа, задавленная рабской привычкой быть послушно ведомой, ждет своего лидера, мессию. И готова увидеть его в ком угодно, лишь бы созвучен он оказался в нужный момент ее настроениям, ее нехитрым представлениям о благе и мечтам, лишь бы взял на себя смелость начать желанное движение из опостылевшего замкнутого кольца.

Но и это, новое движение, не ставшее свободным и самостоятельным, не обретшее качественно иной концепции бытия, так и остается по существу движением по кругу, по более, может быть, широкому и просторному, но кругу, о чем как раз и свидетельствуют последние строки "Откровения". Ведь и нового своего поводыря толпа, перешагнувшая пролом в стене, быстренько канонизировала, возвела в ранг святых, снабдив его подобающим житием, вложив в его уста необходимые догмы и "истины". И вот уже наиболее ретивые "доносили до людей его волю и (обратим особое внимание на эти слова - А. Г.) карали ослушников".

Итак, все возвращается на круги своя, хотя, вероятно, Гуйнах, убивая Данду, и не подозревал, что пресекал смертью этой свободное развитие своего народа и обрекал его на замкнутую эволюцию с неизбежным духовным вырождением в итоге. Но ведь и народ, - невольно думаешь, читая повесть И. Ткаченко, - не должен жить с одной лишь волей божьей, иначе "воля" эта обернется для него ярмом.

С помощью И. Ткаченко "Путники" во многом перекликается прозаический цикл красноярского фантаста Евгения Сыча - "Знаки", "Соло", "Трио", который так же характерен притчевой емкостью и многозначительностью, философской наполненностью.

Действие его произведений тоже отнесено в некое условное историческое прошлое. Герой рассказа "Знаки" Анаута изобрел письменность, что сулит народу и государству неисчислимые выгоды, предопределяет качественно новый, гораздо более высокий уровень развития. Однако правители страны думают по-иному: они усмотрели в открытии алфавита ересь, угрозу подрыва государственных устоев, и суд инквизиции приговорил ученого к сожжению на костре.

"В своей гордыне решил ты, что сын Бога (Верховный правитель - А. Г) был глупее тебя, раз не дал этих знаков-букв, столь способных, по твоему разумению, облагодетельствовать человечество. Ты кощунствуешь, твои измышления кощунственны в самой основе",- внушают инквизиторы Амауте, полагая, что уже само то, что ценная идея исходит не от "отца народа", всевидящего, всепонимающего, а от простого смертного, - преступно. Да и сама идея, поскольку она не выдвинута "отцом народов", ложна, антиобщественна и не имеет права на жизнь.

Впрочем, намеренный отказ от прогрессивной идеи не есть в данном случае следствие тупости и беспросветного невежества Верховного правителя и его окружения. Скорее это тонко рассчитанный политический ход, что подтверждается в рассказе "Знаки" беседой по этому поводу "двух солнц" страны инков - племянника и дяди - Инки, Верховного правителя, "отца народов", и Верховного жреца, главного идеолога государства.

Оказывается, сам Инка ничего крамольного в письменности не видит. Исключительно опасной считает ее Верховный жрец, потому что он и правящая верхушка с письменностью, когда "любой человек в состоянии овладеть значением букв", теряет монополию на информацию - важнейший инструмент воздействия на массы.

Выясняется, что Амаута - не первый, кто придумал алфавит. Еще несколько веков до него письменность уже зарождалась, но была запрещена основателем царской династии инков. И Верховный жрец, напоминая об этом правителю, уверен, что такой запрет необходим, "иначе мы выпустим знание из стен правительственного дворца, и тогда его не сдержат никакие границы". А это ведет к тому, что "если сегодня народ слышит правду только от наших глашатаев, воспринимает ее на слух и принимает к сведению даже не очень размышляя о ней, - все равно мысли скоро забываются и особого значения не имеют, - то узнав письменность, они смогут фиксировать информацию, обмениваться ею... Устная история, хранителем которой сейчас являются наши жрецы, отсеивает все лишнее, отделяет зерна от плевел и уже в таком виде передает следующему поколению. Мы бережем чистоту истории и ее соответствие авторитету династии. Прямо - должны быть уверены, что народ пользуется только этим, чистым знанием, а никаким иным. Лояльность обеспечивается всеобщей и полной ликвидацией всякого самопроизвольного знания, всякой незапрограммированной мысли".

Как это все знакомо нам по собственной, а не мифической, не фантастической истории нашей страны! Впрочем, монополия на знания и информацию, их жестокое дозирование и регулирование в соответствии с правящим курсом, всегда были характерным признаком любого тоталитарного режима, теми крепкими политическими вожжами, с помощью которых можно было управлять историческим процессом, подправляя, сглаживая, рафинируя его. И важнейший этот признак Е. Сычу удалось почувствовать и передать в своем рассказе.

Но все это, так сказать, высший трагедийный слой в рассказе "Знаки". Автор же дает нам художественный срез трех уровней трагедии личности, не совпавшей с общественно-политической системой. В трагедии этой задействованы, помимо властной верхушки, народ, масса, а также некий средний слой, олицетворяемый в "Знаках" фигурой лейтенанта, приставленного охранять место сожжения Амауты. Если народ в рассказе можно уподобить той легендарной старушке, которая не по злобе, а по дремучему невежеству подбросила полешек в костер Галлилея, то готовый на все ради карьеры лейтенант представляет собой не менее мрачную и грозную в своем черносотенном мракобесии силу, нежели жрецы.

Лейтенант прекрасно осознает, что для его сословия, в отличие от народа, письменность вовсе не благо, так как овладев знаниями, ему составили бы жесткую конкуренцию те, кто пришел бы в армию по призванию, а не получал, как он, чины и звания по наследству. Так что для него Амаута - враг даже более конкретный, более личный, нежели для высших кругов. И не случайно лейтенант решается на отчаянный шаг - становится десятым в команде поджигателей (по закону костер должны одновременно со всех сторон запалить сразу десять добровольцев. Даже если не хватает одного, казнь отменяется).

Смущают в рассказе Е. Сыча опять-таки некоторые языковые издержки. Перенеся действие в глубь веков, автор иной раз заставляет изъясняться своих героев совершенно современным штилем. Так, "два солнца" беседуют, словно это нынешние члены Политбюро ЦК КПСС, а средневековый ученый Амаута говорит, например, лейтенанту: "Зря, что ли, тебя двадцать лет калорийно кормили и квалифицированно учили". Подобного рода осовременивание языка вызывает определенное недоверие.

Правда, есть у автора довольно веское смягчающее обстоятельство - он не настаивает на какой-то конкретной исторической эпохе: "... я даже не знаю, что это за время, где его начало и конец. Возможно, что оно даже и не существовало вовсе, либо - но это только предположение! - что оно бесконечно".

Данное признание есть не только попытка оправдания исторической неконкретности рассказа, но и подтверждение тою главного художественно-философского вывода, который без труда просматривается в произведении, торможение общественного прогресса в угоду политическим или религиозно-идеологическим мотивам - увы, не исключение и может при определенном стечении обстоятельств возникнуть в любое время, в любую историческую фазу.

В повести "Соло": Е. Сыч предлагает несколько иной вариант существования личности - когда перестают действовать привычные, четко регламентирующие жизнь общественные законы, когда человек попадает как бы за пределы общепринятой морали и остается один на один с собой и особыми обстоятельствами существования. И тогда может оказаться, что прямая дорога к цели (свободе ли, к успеху) далеко не самая короткая, если идет она через нравственное падение, если в пути теряется в человеке человеческое.

Высокопоставленный чиновник империи инков (а историко-фантастические декорации здесь, в принципе, те же, что и в предыдущей повести Е. Сыча) по имени Рока за участие в политическом заговоре подвергается жестокому наказанию - сбрасывается в каменный колодец-пропасть, по дну которого течет горный поток. Рока, благодарение судьбе, удачно минует при падении камни, попадает в поток, выплывает на голый островок. Он питается моллюсками из потока, но. в сущности, обречен. Есть, правда, выход в виде конца свисающего с вершины скалы каната, но он высоко, чтобы допрыгнуть до него, нужны немалые силы, а это немыслимо при скудном питании.

Но вот, спасшись подобно Роке, появляется на островке плебей Чампи. Разные они совершенно люди. Один - умный, образованный, можно сказать, интеллигентный. Другой - "крохотной вороньей душой, полной ненависти", лишенный каких бы то ни было моральных принципов. Чампи мог "нарушить закон уже потому, что его на миг возвысило бы в собственных глазах, дало ощущение превосходства над остальными. Рока этого не понимал. У него самого никогда таких побуждений не было, и если существовали законы, которые его не устраивали, то он лично предпочел бы не нарушать их, а добиваться изменения в самих законах". Но судьба свела их вместе, более того, поставила в жесточайшие условия выживания. И что же? При внешней несовместимости не так-то и далеко оказались они друг от друга. Добропорядочный Рока сначала закрывает глаза на то, что Чампи убивает еще одного, спасшегося от казни, несчастного, а потом - о, ужас! - соглашается и съесть его на пару с Чампи. И не от страха перед последним. Просто внутренне он уже готов к этому.

Е. Сыч верно подмечает, что "в подавляющем большинстве случаев выполнение приказа означает, что исполнитель - пусть непроизвольно, пусть неосознанно, инстинктивно, подкоркой, нет, даже не подкоркой, а самыми тайными ее уголками - был согласен с приказом". Отсутствие прочного нравственного стержня и душевная аморфность приводят к тому, что оказавшись за пределами "лабиринта порядка", направлявшего его в нужную сторону, да еще в ситуации выбора между жизнью и смертью, неволей и свободой. Рока на наших глазах становится перевертышем. Хотя... может быть, просто самим собой настоящим, лишенным всяких вуалирующих наслоений. Не в пример, если вспомнить "Знаки" несгибаемому, неподвластному инквизиторскому огню Амауте, оказавшемуся в не менее трагическим положении.

Приняв из инстинкта самосохранения мораль Чампи. Рока постепенно входит во вкус убийства и каннибальства (кстати, в конце концов убивает и своего напарника), и вот наступает день, когда окрепнув, набравшись сил на людоедском промысле, он смог допрыгнуть до каната и выбраться по нему из пропасти. Как желанная награда, венец помыслов, на вершине его ожидают ему теперь принадлежащие носилки Верховного жреца и свита. Вершина власти и успеха у его ног.

Но прочна ли власть? Рока долго не размышляет, как сие испытать. Он приказывает одному из слуг убить другого. Приказ незамедлительно исполнен, и Рока чувствует громадное облегчение, а нам совершенно очевидным становится, каким будет дальнейший путь новоиспеченного жреца, что будет проповедовать он своей пастве. Убийство, каннибальство стало .его способом существования, его моралью и нравственностью.

Вспоминается известный рассказ О. Генри "Дороги, которые мы выбираем". В сущности, и в нем о том же: предательство, кровь друзей и близких, насилие ради достижения цели, попрание человеческого в человеке - вот зачастую какой ценой становятся "сильными мира сего". Уже своими средствами Е. Сыч продолжил и развил эту, наверное, всегда актуальную тему. И небезуспешно.

Из всего цикла Е. Сыча повесть "Трио", пожалуй, наиболее аллегорична и мифологична. К тому же и особо затейлива по своему стилистическому и композиционному рисунку. Сюжет повести скачет, дробится на отдельные мифологизированные истории-эпизоды либо иллюстрации к высказываниям и сентенциям персонажей. А порой и автор собственной персоной вклинивается в художественную плоть, переключая ее на себя, свои личные ассоциации (например, начало главы "Бред"), еще более усложняя восприятие и без того непростого в силу аллегорическо-философского подтекста произведения. Из всех трех повестей цикла "Трио" еще и самая у Е. Сыча экспериментаторская. Но экспериментаторство здесь не самоцельно, не просто способ самовыражения. Автор пытается отыскать все новые формы и средства, чтобы привлечь читательское внимание к важной для него мысли о вневременности и всеобщности краеугольных проблем человеческого бытия: добра и зла, любви и счастья, пастырях и паствы.

Проблемы эти в повести "Трио" возникают не из искр каких-то конфликтов (в традиционном понимании конфликтов здесь вообще нет), не на крутых сюжетных поворотах, а, как Ева из ребра Адама, из существа самих персонажей, которые представляют собой некие аллегорические фигуры, несущие в себе как философский, социальный, так и нравственный смысл.

Главные действующие лица повести "Трио" - непобедимый когда-то воин, а теперь бессмертный отшельник У, его сын Я - возмутитель спокойствия, старый знакомый. У - Пастырь, скитающийся по дорогам и проповедующий добро и мир. При первом знакомстве с ним. наверное, могут возникнуть некоторые прямолинейные ассоциации. Ну, скажем, если У занимается самобичеванием, осоложась в процессе побоев, то, значит, он символизирует битый-перебитый, но только крепнущий от этого русский народ, или непротивление злу. Пастырь может быть воспринят как Христос. Но я бы не спешил с такого рода параллелями. Е. Сыч не так прост. Его персонажи многозначительны, а его собственное отношение к ним как носителям определенных идей, символов, линий поведения тоже достаточно сложно, о чем говорит- хотя бы та ирония, которая сопровождает описание их жизни, их деяния, ирония, заставляющая сомневаться в избранном ими способе существования, а заодно и в эффективности моральных заповедей, если преподносятся они в чистом виде без учета реалий раздираемой противоречиями обыденной жизни.

"- О, люди! - сказал на это Пастырь. - Учу их, учу - и все без толку. Хоть бы отзвук какой был! Многие лета прихожу я к ним и занимаюсь как с детьми малыми, и они каждый раз сопротивляются, ругают, казнят. Но, в конце концов, вижу - уверовали. Тогда я оставляю их и отправляюсь в другие края, нести истину, и там та же картина. Опять предстоят мне долгие труды, пока убеждаюсь, что и эти уверовали. Но грустно мое возвращение, потому что заранее знаю я: все, чему учил, уже забыто, все извращено. Одни и те же заповеди повторяю я, но каждый раз из учения выхватывают какие-то мелочи, и видно, что в них тоже запутались..."

Как видим, если это и Христос, то отнюдь не библейский. Да и не стремится автор к сходству. Речь, несмотря на иронические покрывала, о трудном пути добра, о драме непонимания, подмене и смешении добра и зла.

Отшельничество У тоже трагикомично. Парадокс в том, что, удалившись от людей, У без их участия в его жизни не в состоянии просуществовать (от местных крестьян получает он пищу, на большую дорогу спускается он, чтобы получить очередную порцию живительных для него побоев).

Колоритен и, кстати, очень современен, очень узнаваем сын У - Я. Он из тех, кто умеет накалить обстановку.

И опять, как видим, возникает разговор о власти - разговор, который не обошли в своих произведениях ни А. Шалин, ни А. Бушков, ни А. Бачило с И. Ткаченко, ни, наконец, сам Е. Сыч, заведя его в рассказе "Знаки", и, уже на новом уровне осмысления, продолжая в повести "Трио". Если в предыдущих вещах цикла Е. Сыч касается отдельных граней проблемы, то здесь возникает нечто вроде общей концепции государственной власти (не демократической, разумеется), а также образ-метафора, образ-символ сцементированного этой властью государства и его исторического пути.

"Властвовать, значит, притеснять. Не убивать подряд, не награждать огульно, а притеснять, чтобы тесно было человеку со всех сторон, кроме одной. И чтобы двигаться человек мог только в одном направлении - заданном", - вот смысл такой власти. То есть опять-таки строго направленное твердой рукой очередного вожака-лидера, политического пастыря движение. Отсюда и возникающий в последней главе повести образ.

У и Пастырь ведут Я на гору, чтобы с высоты ее вершины показать неразумному экстремисту человечество. Их взору предстает нескончаемая, неостановимо куда-то идущая людская колонна. Присмотревшись, они видят, что авангард колонны догоняет арьергард, наступает задним на пятки, не узнавая, топчет. зазевавшихся. Все идут плотными сомкнутыми рядами, боясь ступить с колеи в сторону, поскольку вне строя, вне колеи человеку - "существу общественному" - нельзя. Впереди колонны - лидер. Он движется... спиной вперед. Но это, оказывается, не странная прихоть, а суровая необходимость. "Оглядываться лидеру никак нельзя: к тем, кто пробился в первую шеренгу колонны, поворачиваться спиной не рекомендуется, они ведь и выделились именно благодаря умению бить в спину". Есть опасность и самому споткнуться упасть, быть растоптанным, но уж тут все зависит от ловкости лидера. "Находились такие лидеры, которые умели угадывать путь, и всю жизнь так и шли во главе колонны, и умирали на боевом посту спиной вперед. Но для этого необходимо, чтобы колонна двигалась медленно... И потому злейший враг любого лидера тот, кто движется быстрее остальных (как, например, Амаута из рассказа "Знаки" - А. Г). Таких шустрых стремятся немедленно устранить... Первые ряды хорошо усвоили, что если слишком быстро идти вперед, под откос вслед за лидером полетят прежде всего - они, им не удержаться под напором движущейся массы. Они тормозят, хотя и их, конечно, влечет вперед открывающийся из-за спины лидера простор... Так и идет колонна. Вперед - для всех. Назад - для лидера. По кругу - если сверху".

Аллегория, полагаю, вполне ясна. С одной стороны, народ, которого несбыточными посулами счастливой жизни, как осла морковкой, лидеры увлекают за собой, а с другой - сами эти лидеры, которые вовсе не прогрессом, не благом народным озабочены, а собственным благополучием, тем, чтобы подольше удержаться у власти. Все это вместе "сверху" - исторически - и образует бесконечную круговую замкнутость... Ту самую замкнутость, которую в повести "Путники" по-своему выразил И. Ткаченко.

Нельзя не упомянуть еще об одной важной в идейно-художественном плане повести "Трио" аллегории, связанной с проходящей через все повествование легендой-мифом о Драконе. Собственно, и не об этом даже, а о нескольких Драконах, каждый из которых соответствует той или иной эпохи, его взрастившей, и с каждым из которых человек в разное время по-разному боролся. Одного побеждал герой-рыцарь, другого по совету мудрого правителя задабривали жертвоприношениями в лице ослушавшихся граждан, третьего "усмиряют формулой". Но все это временно. Уничтожить же навсегда никто никогда Дракона не мог. Он просто притаивается. впадает в летаргическую спячку до лучших времен, чтобы при наступлении благоприятных условий возродиться, восстать из пепла, ибо Дракон этот олицетворяет Зло мира, которое на какое-то время можно нейтрализовать, усмирить, найти компромисс, но с которым всегда надо быть бдительным и не жалеть сил, чтобы в очередной раз Дракон Зла, Дракон Жестокости и Насилия не вырвался на свободу, не наделал бы бед. С той целью, думаю, и поведал автор эту легенду. И, надо сказать, очень своевременное предупреждение всем нам, живущим в мире современного многоликого зла!

"...Но воссияло все, что могло воссиять. И колонна сошла с круга и двинулась по спирали, поднимаясь с каждым витком все выше. Все ближе к вершине, где много простора и света. Где холодно и нечем дышать".

Так, вроде бы оптимистически заканчивается повесть "Трио". Но советую обратить внимание на эту, портящую все благолепие, оговорку - "Где холодно и нечем дышать". Она, на мой взгляд, не случайна. Теоретически-абстрактные идеалы счастливого будущего, конечно, светлы и чисты, но и отстраненно-холодны в надмирно-недостижимой своей перспективе. Да и так ли они нужны не некоей идущей "правильным" курсом массе, а конкретному живому человеку, жаждущему хлеба, тепла и добра? Потому, верно, и спешит напомнить автор о ледяном холоде и разреженной атмосфере оторванных от живой человеческой жизни разного, рода религиозных и идеологических догматов...

Впрочем, я высказываю свою точку зрения, а все, может быть, вовсе не так. И в том не будет ничего удивительного, поскольку проза Е. Сыча сама провоцирует на неоднозначное ее прочтение, вызывает на дискуссию. Она заставляет напряженно размышлять над нею, увлекает не столько коллизиями, фабулой, сколько сюжетом мысли и тем, главным образом, интересна, тем и отличима.

6

... Мои заметки разрастаются, как снежный ком, а я еще не успел поговорить о популярной у молодых фантастической сказке и некоторых других разновидностях фантастики освоенных ими, о нередко возникающей в их произведениях теме экологии; не вспомнил таких, например, интересных авторов, как В. Клименко, Л. Кудрявцев, В. Карпов, чей голос тоже уже хорошо различим в общем хоре. Жаль, конечно. Материала, пищи для разговора больше, чем достаточно.

Но, с другой стороны, я и не претендую на какой-то законченный всеобъемлющий обзор, в котором выделены все акценты и выставлены все оценки. Пока это лишь первые, возможно, беглые впечатления, предварительные наблюдения. Не всегда, вероятно, и точные, в чем-то, видимо, спорные. Да ведь и окончательные выводы делать рано. Молодая, в том числе и сибирская, фантастика еще на влете, еще, расправляя крылья, набирает высоту. И серьезный разговор о ней, я думаю, только начинается.

1. См. сб. "Миров двух между". М.: Молодая гвардия, 1988, с. 274.