ЛЮДИ И РИТУАЛЫ

Ритуал вездесущ. Более нигде и никогда Ритуал не был столь требователен и обязателен к исполнению. Ритуал, унаследованный от незапамятного прошлого, Ритуал, слепо исполнявшийся предками и нынешними обитателями Замка. Несть им числа...

Мервин Пик

Я - бабочка в душной сети Ритуалов.
Свободнорожденный, свободным я не был
Без тебя. Покажи мне, где небо.

Арм-Анн

На корешке этой книги вполне могло быть написано "том второй": первый сборник повестей и рассказов Марины и Сергея Дяченко - "Корни Камня" - вышел в серии "Заклятые миры" год назад. И вот теперь - продолжение: короткий роман "Ритуал", новые повести и рассказы, в большинстве своем написанные за последний год.

Итак, перед нами - полное собрание малой прозы Дяченко (за исключением чУдных "Сказок для Стаськи"), а значит, можно подводить "предварительные итоги".

Обрывки:

Дяченко Марина и Сергей... Киевские писатели... Дебютный роман "Привратник" (1994), первая часть тетралогии "Скитальцы"... На сегодняшний... одиннадцать романов и пять повестей... Премии "Интерпресскон", "Меч в камне", "Лунный меч", "Еврокон", а также...

Дочь Стася... кот Дюшес...

...в число лучших отечественных фантастов.

Началось все именно с повестей. Первый вариант "Горелой Башни" и литературный сценарий "Лунные братья" были написаны еще до "Привратника" и долго ждали своего часа. "Башня" промелькнула в книге о заклятьях, которую судорожно перелистывает в "Шраме" Эгерт Солль, и, переработанная, стала одним из лучших творений Дяченко. "Братья" - история легендарного разбойника-опришка Олексы Довбуша - перекинули мостик между этнографической фантастикой Михаила Коцюбинского и мистерией "Ведьминого века".

И не случайно вторая книга Дяченко (и, увы, последняя, изданная на Украине - сборник "Ритуал" 1996 года) имела подзаголовок: "Роман. Повесть. Рассказ". Именно в этих трех измерениях и существует до сих пор проза киевского дуэта. Впрочем, последние повести явно перешагнули границы жанров и видов: даже если не знать, что "Зеленая карта" и "Последний Дон Кихот" стали основой для сценария и пьесы, - их "киношная" и "театральная природа" очевидна для читателя. Авторы и не скрывают этого, даже с удовольствием подчеркивают.

Набоков называл свои рассказы куколками романов - или, продолжая аналогию, особым видом бабочек, более мелким и со своей расцветкой.

Малая проза Дяченко спряталась в тени их романов. Это и понятно: рассказы более похожи на этюды, в которых действие прерывается, как раз когда читатель входит во вкус; вот - эпизод, показанный сторонним наблюдателем; вот - концентрированный сюжет, который вполне мог бы стать (а может быть, и станет) основой для романа; странный гибрид футурологического очерка и лирического наброска... Фэнтези, притча, вполне реалистическая повесть о сегодняшнем Киеве...

Одно из двух наиболее распространенных обвинений в адрес Дяченко гласит: "Они совершенно не прорабатывают мир" (второе - "У них во всех книгах один и тот же сюжет"). Не уверен, что это относится ко всем романам Дяченко, но в рассказах и повестях мир, где происходит действие, и в самом деле едва намечен.

Вопросы о мироустройстве "Пещеры", "Казни" или "Армагед-дома" возникают сами собой, ответы же не даются. Отчасти потому, что они очевидны для героев (которые об этом даже не задумываются, как мы не вспоминаем каждый день об уставе ООН), отчасти - потому, что ответы никому не известны (как возникла Пещера? кто насылает на мир апокалипсис?). Масштаб и впрямь мировой - но главные события происходят в одном городе и, более того, в одной душе. Все, что происходит за этими пределами - не более чем дальнее эхо.

"Я забирался немыслимо далеко от родного замка, я бродил в чужих землях, служил актером в бродячей труппе, полгода плавал матросом на пиратском корабле, я был главным судьей в большом городе, название которого ничего тебе не скажет..." Эти слова произносит герой повести "Бастард"; он обошел весь мир, но сына обрел, только вернувшись.

В самом деле - не все ли равно, в какую эпоху живет Алонсо Кихано Последний и какой строй царит там, за стенами замка? И что лежит за пределами того двора-колодца, который наблюдает с балкона мальчик-калека? И откуда приходят люди-василиски? И...

Этот мир замкнут. Принципиально замкнут. В него можно попасть, и его можно покинуть, но сама сфера останется нерушимой - до тех пор, пока герои не разрушат ее изнутри.

"- После того, как отвалится люк, назад пути не будет, - сказал Бог. - Мне, собственно все равно... Ну почему ты мне не веришь?!

Щек молчал и кусал губы.

Дана улыбнулась:

- Ты увидишь, Щек... Там облака...

Люк упал".

Короткий рассказ "Вне" написан о прорыве. Почему люди безвыходно живут под защитой купола - неизвестно. Что ждет снаружи тех, кто решил выбраться - тем более. "Только ведь жить там, Щек, нельзя. Нечего кушать и нечем дышать, и отовсюду лезет такая-сякая гадость..." Или же: "Там жизнь... там небо..." Или - или. Ответ неизвестен, непредсказуем - и тем более желанен.

"Малый", привычный мир, в котором живут герои Дяченко, зачастую неуютен и страшен - но еще больше страшит неизвестность, в которую надо шагнуть.

Причины этого "надо" не всегда очевидны. Иногда - ощущение безысходности, которую нельзя преодолеть. Иногда - неосознанный зов. И не сразу стремление становится выбором.

Роману "Ритуал" выпала не очень счастливая судьба. Нельзя сказать, что его не заметили читатели, и журнал "Если" встретил роман доброжелательной рецензией В. Ревича, - но "Шрам", опубликованный в том же году, явно затмил его. ""Ритуал"... не повторил блистательного успеха "Привратника", - заметил один критик. "...Сборник "Ритуал", составленный из вещей хороших, но не выдающихся и, как мне кажется, непринципиальных для Дяченко", - утвердил приговор другой. В результате, "Ритуал" не попал ни в один номинационный список и едва ли не затерялся среди более поздних книг Дяченко. Впрочем, я не раз убеждался: свои почитатели у него есть, большей частью, что неудивительно, среди лучшей половины человечества.

Теперь, четыре года спустя, роман выглядит несколько по-иному: не как полуудача начинающих писателей (хотя я не согласен с таким мнением), но как необходимая часть того, что можно назвать "миром Дяченко". Мира, который пока что заканчивается "Армагед-домом" - и теми повестями, которые вы держите в руках.

Из интервью Марины Дяченко: "Когда говорят о "направлении в фантастике", мне представляется этакий спрут, потрясающий щупальцами-направлениями. И мы запутались в этих щупальцах - начинали с незамутненной волшебной сказки, потом по-злодейски изменили жанру, докатились теперь до так называемой фантастики социальной".

Итак, "незамутненная волшебная сказка". Самое, пожалуй, точное определение. Причем не просто незамутненная, но и красивая. В противовес поздним романам, здесь много всего, и все - игрушечное. Кроме людей.

Уж если королевства - так три пряничных державы, и правящие династии давным-давно породнились между собой. Уж если море - то бескрайнее, со страшными подводными чудищами. Если небо - то бездонное, с облаками, пушистыми птицами и разветвленными молниями. И волшебное зеркало. И загадочные пророчества. И пыхтящие бойцовые ежи вкупе с геральдическими кошками.

Это сказка. А страна Фантазия, как все мы знаем из "Бесконечной истории", - безгранична. И главное: прежде чем стать умной, глубокой, захватывающей, сказка должна быть вкусной. Чего-чего, а этого у "Ритуала" не отнять. Многие и многие детали симпатичны сами по себе и только во вторую очередь служат ходу повествования: огромный стеклянный оргАн, заклинание-отмычка "хорра-харр" - "рраха-ррох", гнезда калидонов... Здесь еще нет четкой строгости "Ведьминого века" и "Пещеры", каждая деталь которых, как в детективе, может оказаться ключевой. Это и не нарочитая аморфность "Армагед-дома", который следует изгибам человеческой жизни. Это - просто удовольствие для авторов и читателей.

Толкин говорил, что любая сказка, подобно картине, должна быть заключена в свою рамку, между "Давным-давно" и "Жили они долго и счастливо". Есть такая рамка и у "Ритуала": бездонное прошлое, из которого вышло двести поколений драконов и - безмятежное будущее?

Согласно Станиславу Лему (чье определение процитировал Анджей Сапковский), фэнтези - это сказка, лишенная оптимизма детерминизированной судьбы, это рассказ, в котором детерминизм судьбы подточен стохастикой случайности. Другими словами, это сказка, в которой может и не быть счастливого конца. Сказка - добавлю я, - познавшая опыт трагедии.

Вот поэтому "Ритуал" обрывается, так и не предложив читателям заветное "...стали они жить-поживать". Впервые мир Дяченко открывается будущему - вернее, предлагает каждому читателю создать свое окончание сказки. Пока что эта свобода ограничена тем самым детерминизмом, о котором говорил Лем. В финале враг повержен, принц-злодей опозорен, принцесса спасена, и, пройдя испытание, становится (вполне по законам мифа!) "невыносимо прекрасной".

"Книги обязаны хорошо кончаться", - заметил один из героев Толкина, а сам Профессор уточнил: "...сказки никогда по-настоящему не кончаются".

Новая встреча Армана с Ютой и их семейное счастье - все это за пределами романа. Вряд ли найдется такой читатель, который предположит, что Арману не выжить после сражения с Юккой, - но в книге прямо не сказано и обратного. Финал в большинстве других романов Дяченко - это стоп-кадр, резкая остановка, за которой - бесконечность вероятностей, неизвестных и самим авторам. Но если в "Ритуале" мы расстаемся только с главными героями, то в поздних романах - еще и с миром, замершим в точке, за которой возможно все - спасение, гибель, апокалипсис, Царство Божие... только не статус кво. Поздние романы показывают мир через судьбу человека; в "Ритуале" же, как и в гораздо более мрачном "Скруте", мир существует где-то на краю взгляда: герои меняются, проходя через него, но не связаны с ним. Поэтому вместо единого полотна Средиземья или водной глади Земноморья мы видим - совсем как в волшебном зеркале Армана - много разрозненных картинок. Говорю это не в упрек: целостный мир такой книге не нужен, так же как экскурсы в историю, климатологию и оружейное дело.

Главная удача "Ритуала" в том, что этот игрушечный мир авторы населили живыми людьми. Верная интонация найдена не сразу и поэтому в первых главах иногда мелькает: "августейшая пленница", "негодница Юта"... "Негодницу" вряд ли можно воспринимать всерьез, слишком уж велика дистанция между нею и "настоящей" Ютой. Но далее Дяченко, по счастью, отказываются от авторских комментариев, даже таких ненавязчивых, и возвращаются к показу, а не рассказыванию. (Как не вспомнить о том, что Марина - актриса, а Сергей - сценарист!)

Что же показано в "Ритуале"?

Тут я вынужден попросить у читателя прощения, поскольку отчасти повторю то, что уже говорил в послесловии к другой книге Дяченко - роману "Казнь". Что делать! И там речь шла о "Ритуале", а моя точка зрения на этот роман не изменилась.

Если в "Привратнике" Дяченко нашли одну из главных своих тем - тему нравственного выбора, то во второй своей книге воплотили другую, не менее важную. Это тема роли - или, если угодно, ритуала. Не прибегая к терминам социальной психологии, авторы намечают - пока еще только намечают - систему, которой останутся верны до последнего времени. Мир статичен, поскольку люди (драконы, ведьмы, мутанты, политики - не важно) существуют в рамках изначальных ролей. Каждый ведет себя так, как ему предписано обычаями, законами общества или его собственной природы. Это понятно. Это закономерно.

"Ты славен, сын... и славна твоя добыча. Исполни волю отцов и праотцов своих, вкуси венценосную пленницу в согласии с Ритуалом, как подобает носящему пламя..."

Именно поэтому герои обречены. Дракон должен пожрать принцессу, отказавшись от самого себя - поэта. Невинная девушка должна стать жертвой морского чудовища. ("Да не нужна ему супруга ваша, поверьте, - объясняет колдун королю, - ему лишь бы сожрать, ритуал свой исполнить...")

И не случайно тщательное исполнение Ритуала - кто бы его ни соблюдал - зачастую изображается в романе как нечто постыдное, нелепое или жуткое.

"...человек, который летал на драконе, не может жить согласно дворцовым Ритуалам".

Очаровательны государственные праздники Верхней Конты - кто станет спорить? Но и они, в конце концов, становятся поводом для парада тщеславия - и заплаканная Юта убегает из гостиной. Принц Контестарии, по обычаю, совершает подвиг при восшествии на престол, - но чем оборачивается геройство Остина, да и каковы его причины? Ритуал пожирает человека - Арм-Анн и Юкка только реализуют эту простую метафору. Ритуал освобождает человека от необходимости выбора: все действия продуманы загодя и за него. Ритуал слеп: иной точки зрения он органически не может принять. То, что для рода непобедимого Сам-Ара "преуспеяние в промысле", для Юты - просто людоедство ("Какое... неудачное слово", - морщится Арман.) Ритуал неизменен; а тот, кто все же пытается его обойти - "выродок" и "ничтожество", даже в своих глазах.

Следование Ритуалу означает гибель человека. А в более поздних книгах Дяченко - и гибель всего мира. (Есть, разумеется, и исключение, - но о нем после.)

Назовите это не ритуалами, а "стереотипами поведения" - мифологическими (в "Ведьмином веке"), психологическими или социальными (как в "Пещере" и "Армагед-доме"). Важно одно: если люди не отбросят их, мир обречен. Поэтому перед всеми героями Дяченко стоит, по сути, одна задача. Отказаться. Отбросить. Преодолеть. А значит - принять свою инаковость, свое отличие от других. А значит - полюбить.

"...Но любовь наша возникла именно из-за различий меж нами - отнюдь не из-за сходства в облике или вкусах, нет, именно различиями была порождена эта любовь, и именно она стала тем мостиком, что неожиданно соединил края бездонной пропасти, нас разделяющей".

"Левая рука Тьмы", один из лучших романов о любви.

Герои Дяченко (в отличие от самих писателей - смотри эссе "Обратная сторона луны") не рефлексируют о любви, но их поступки определяются ею. Впрочем, об этом довольно писали критики, и нет, я думаю, такого читателя, который не заметил бы этого. Отмечу только некоторые важные моменты.

Прежде всего, любовь у Дяченко ярче всего проявляет человеческую сущность человека (простите за тавтологию). Кто предстает перед нами в финале "Ритуала"? Дракон? принцесса? "Распростертый на песке человек смотрел на женщину, прикованную к скале. В лучах высокого солнца она была невыносимо прекрасна". Человек. Женщина. Не более. Никаких определений и конкретизаций - поскольку они, как я уже говорил, навязаны героям и, в сущности, чужды им.

Любовь - это выбор. Ее приходится ежечасно подтверждать, поверять - иногда вопреки здравому смыслу, инстинкту самосохранения и соображениям высшей целесообразности. Любовь приравнивается к борьбе с судьбой или, если угодно, гомеостатическим мирозданием. В "Ритуале" и "Шраме" герои идут наперекор предсказаниям, отказываясь от спокойной, нормальной жизни ради тех, кого они любят. В "Ведьмином веке" и "Пещере" подобный выбор ставит под угрозу весь мир; может быть, спасает, может быть, губит. Во всяком случае, жизнь выходит из кругов предопределения.

Выбор - писатели не устают это подчеркивать - всегда странен. Выбор - это неестественное поведение. (Хотя... В эссе "Обратная сторона луны" речь идет, помимо прочего, о биологических корнях альтруизма.) Вспомним:

"Этот, обезумевший, шел до конца. Не ярость вела его - нечто большее, чем ярость, огромное и чудовищу недоступное. И, поняв это, потомок Юкки впервые в жизни испугался.

Не дракона - дракон издыхал. Испугался того, что двигало им. Того, что превратило страх смерти - святой, всеми владеющий страх - в посмешище" ("Ритуал").

"Назови мне слово, взмолилась она молча. Объясни мне, как это называется у людей, что за имя у этого зова, который держит меня за горло - но все равно не может вытянуть, как называется... Слово, Клавдий, назови мне...

Он молчал. Огонь поднимался и расцветал, и ветер нежно теребил его оранжевые ленточки.

ПОЧЕМУ, Клавдий? ТЫ это делаешь - почему?..

Он молчал" ("Ведьмин век").

"Он не мог осознать это чувство и не мог ему противиться - оно оказалось столь же сильным, как инстинкт самосохранения.

А этой страсти - жить во что бы то ни стало - чудовищный сааг был подвержен точно так же, как и кроткая сарна.

Потому что сейчас, в последние мгновения прыжка, он осознал своим мутным сознанием зверя, что вонзая когти в странную добычу...

Мир в его глазах раздвоился.

Тот его осколок, что не имел названия, прокричал слово, ничего саагу не сказавшее - просто набор звуков...

Но, вонзая когти в странную добычу, он уничтожит сам себя.

Что-то очень важное в себе.

Право на...

То, чего хочет лишить его затаившаяся в переходах, вооруженная хлыстом темнота" ("Пещера").

"Любовь" и "свобода воли" оказываются синонимами.

В послесловии к "Казни" я писал, что для Дяченко важен сам выбор, а не его последствия, которые нельзя предсказать. Теперь мне хотелось бы уточнить: непредсказуемы лишь последствия истинно свободного выбора. Если же выбор ошибочен - какими бы высокими побуждениями ни руководствовался герой, катастрофа неизбежна. Так, Арман полагает, что Юта будет с ним несчастна, и подстраивает ее спасение; Юта искренне радуется героизму Остина - и оба совершают ошибку. На другом конце "спектра" - "Армагед-дом", в котором материнская любовь заставляет Лидку совершать подлость за подлостью. И посредине - "Скрут", в котором перед героем нет иного выхода, кроме предательства любви.

"...и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе".

Финал пронзительного рассказа Чехова, который так и называется - "О любви".

Только в последних своих произведениях Дяченко вводят новый фактор - веру. С. Бережной остроумно заметил, что Бог в книгах Дяченко (нигде не названный) похож на Леонида Горбовского: он помогает героям из всех возможных решений выбирать самое доброе. Не самое рациональное, но самое доброе.

Критик в то время еще не читал "Армагед-дома", где происходит примечательный диалог:

"- Бог ведь не станет требовать человеческой жертвы? Грешно даже думать так...

- Смотря какой Бог, - сказала Лидка, еле разжимая губы. Андрей нахмурился:

- Нет... Настоящий Бог - не станет".

Если и так, то Бог этот абсолютно трансцедентен. Слишком чужды, безличны силы, которые управляют миром "Армагед-дома". Есть религия, есть церкви, даже секты, есть, наконец, мистические легенды, но Бога - нет. Человеку и человечеству не на кого опереться, только на самого себя. Поэтому и вера может быть направлена только на человека.

Подобный антропологизм - вполне в традициях советской фантастики (естественным завершением такого подхода оказалась повесть В.Рыбакова "Трудно стать Богом", а гениальным опровержением - "Сталкер"). Но корни его куда более древние, и среди других его названий есть и такое: "донкихотство".

Паломничество Дон Кихота, которое обязательно должно начаться именно двадцать восьмого июля, - это и есть тот Ритуал, который выламывается из общего ряда. Его цель и в самом деле - защита человека. Его суть - вера.

Сервантесу удалось создать образ или, вернее, ситуацию, которая, вне зависимости от его воли, наполнилась множеством взаимоисключающих смыслов. Кого мы предпочтем увидеть - фанатика, грозившего костром тем еретикам, которые не верят в истинность рыцарских романов? философа, рассуждавшего о золотом веке? безумца, затоптанного свиньями? В повести "Последний Дон Кихот" авторы нашли удачную метафору: подлинный Рыцарь был один, а все интерпретации, накопившиеся за четыре века, суть его потомки, несовершенные копии.

"-...Почему вот он, Рыцарь Печального Образа, почему он превзошел славой всех своих потомков? Которые, согласно традиции, тоже пускались в путь?

- Потому что он был первый.

- И это тоже... Но все-таки, Альдонса... вот посмотри на него. И посмотри на них, - Алонсо обвел рукой комнату, указывая на портреты предков. - Тщеславный Мигель Кихано, подражатель Алонсо Кихано-второй... Селестин, Кристобаль, Алонсо-третий... Диего... А Рыцарь Печального Образа был одновременно фанатиком, средоточием благородства, дураком, мудрецом, сумасшедшим, философом, честолюбцем..."

Конечно же, сервантесовский роман - это вовсе не роман, и его литературные достоинства не столь важны. Это не книга - это миф. ("Кроме того... ведь, если говорить откровенно, сам "Дон-Кихот" написан из рук вон плохо... Этот авторский, извините меня, непрофессионализм, неумение раскрыть характер героя...", - встревает в разговор Авельянеда.*)

Теперь к славному братству рыцарей из Ламанчи прибавился еще один - Алонсо Кихано Добрый, Утративший Веру.

Две тысячи лет длится спор Петра и Павла: что важнее - вера или дела человеческие? Дон Кихот не знает такого противопоставления - его вера и есть его дела (и наоборот); но тем больнее разрыв между идеей и результатами ее воплощения.

Спор о том, нужны ли обществу дон-кихоты, начатый еще Тургеневым, ко времени действия повести Дяченко уже давно закончен. Нужны, как оказалось, Авельянеда и "Амадис против Фрестона". Но не случайно и Авельянеда, и Карраско чувствуют себя в присутствии Алонсо не очень уверенно. Они полностью убеждены в своих принципах, они, если вспомнить афоризм Уайльда, всему знают цену и ничему - ценности. И все же... мысль, что есть человек, который, несмотря ни на что, выйдет на дорогу в шлеме - бритвенном тазике, не дает им покоя. Он - другой, и такая жизнь - возможна.

"- Золотой Век никогда не настанет, - жестко сказал Алонсо. -Вернее... нет. Не так. Не знаю, настанет ли Золотой Век. Знаю, что должен идти... Что на дороге должен быть Дон-Кихот. Что он должен любить Дульсинею..."

Никакой пользы от странствия Дон-Кихота не будет. Будут унижения, поражения и, вероятно, смерть. "Потому что это путь Дон-Кихота, иначе нельзя..." "...Хоть один человек среди всего этого прекрасного и несправедливого мира пустится в дорогу не ради собственной выгоды, а ради тех, кому кроме Дон-Кихота - никто не поможет..."

Бессилие Алонсо задано изначально - он не может защитить Панчиту, он не отвечает на филиппики Карраско и Авельянеды, его мучают наследственные страхи. Он предан любимым человеком; он отрекается от своей цели.

"- Я не верю, - с ужасом сказал Алонсо. - У меня будто веру... удалили. Вырезали, как гланды. Я не могу! Все..."

С ужасом, потому что вера - естественное состояние человека, а Дон Кихот, безусловно, - естественный человек, существующий вне общественных договоров, среди незамутненных моральных понятий. Но времена, как было сказано, изменились, и теперь только вера и любовь (что, в сущности, одно и то же, подобно Альдонсе и Дульсинее) - только вера и любовь могут поддержать решимость последнего из рода Кихано. Исчезла вторая - пропала и первая. "...Дульсинея мертва. А если нет Дульсинеи - к чему все это? К чему все? Грязь ради грязи, блевотина ради блевотины?"

Та "вера", которую обретают в финале Альдонса и Алонсо, имеет мало общего с верой в человечество. Миссия Дон Кихота теперь окончательно избавилась от земных целей. "Пусть наш мир невозможно изменить к лучшему... но если мы не попытаемся этого сделать - мы недостойны и этого, несовершенного, мира!" Новый Дон Кихот - не борец или, точнее, не столько борец (потому что великаны и мельницы никуда не делись), сколько напоминание и символ. "А пока Дон-Кихот идет по дороге... есть надежда".

По отношению к "Последнему Дон Кихоту" повесть "Зеленая карта" построена зеркально: Алонсо терпит поражение, отказываясь покинуть дом, но такое же решение Димы Шубина означает его победу.

"Внешний мир" в "Дон Кихоте" - "Пустыня. Горячий ветер, растрескавшаяся земля. Белые кости... И стервятники, стервятники в небе, орды стервятников, на всех не хватит добычи..." Соединенные Штаты Америки в "Зеленой карте" - такой же антимир, тот свет, в котором все не так, как здесь, и живут там словно инопланетяне. Ламанчскую деревушку необходимо покинуть, чтобы люди получили надежду на нормальную жизнь; из Киева необходимо уехать, потому что нормальной жизни в нем не будет никогда. Путь Дон Кихота - паломничество и подвиг; путь семьи Шубиных - бегство от чумы.

"- Только не подумай, что Америка поголовно питается чизбургерами, - усмехнулась Ольга. - Штамп номер пятьдесят два. Человеку, который никогда там не был, очень легко оперировать штампами. Америка - страна целлулоида, Америка - страна бездуховности, прямо советская пропаганда сразу вспоминается... Блин. Диснейленд, Мак-Дональдс, Голливуд.

Дима молчал".

Повторяется ситуация "Дон Кихота": возразить нечего, потому что все равно ничего не объяснишь. Не случайно "Зеленую карту" обрамляют мысли школьника Жени Шубина о Киеве. В начале: "За что я люблю свой город. Сочинение. План. Первое - Киев древний город со славной историей. Скукотища... Второе - Киев красивый город с зелеными насаждениями, парками, памятниками архитектуры, музеями... что там еще? Цирком. Зоопарком". И в конце: "Я люблю мой город... да не знаю, за что его люблю". Любовь к родине, как и всякая любовь, иррациональна. Патриотизм, насаждаемый сверху, внушаемый в школах, газетах и телепередачах - лжив от начала до конца. Лжив, потому что формализован. Еще один ритуал.

Женя не хочет бросать футбольный клуб; Дима, советский интеллигент, не может и не хочет оказаться в абсолютно чужом для него мире. Но в основе их решений и поступков - не логика, а инстинкт. "Синдром кота". Мораль повести - если из нее можно вывести мораль - тавтологична: дом там, где дом, и никак иначе. "Зеленая карта" - вовсе не о том, почему "нашим" не следует уезжать в Америку; она, скорее, о том, почему именно эти люди не смогут там жить.

Ольга лишена чувства дома. (Вообще, надо заметить, что уверенные в себе, самостоятельные и деловые женщины у Дяченко - Тория, Лидка, Альдонса, Ольга - гораздо чаще склонны совершать ошибки, а то и предательства, чем пассивные и рефлексирующие.) Все, что она делает, все, чего добивается - в первую очередь для сына; но - и тут снова приходится вспомнить Лидку - тем самым она разрушает семью. Для Ольги закрыты и мир Женькиных фантазий, где даже монахи играют в футбол и разговаривают фотографии, и жизнь мужа, который для нее - пусть только на время! - становится "неудачником" и "попрошайкой". То, что она делает - правильно, разумно, рационально, жестко. Она как профессиональный журналист лучше других видит, что происходит в стране. Она знает, что в Америке семье будет лучше. Ольга - человек нового мироощущения, приспособленный к той эпохе, в которой Дима никогда не будет своим.

Старые подгнившие журналы для Димы - память, для Ольги - мусор. В "Последнем Дон Кихоте" нет сцены сожжения рыцарских романов; костер из старых подшивок в "Зеленой карте" как бы восполняет этот пробел.

Конечно, я несколько утрирую, но мне важно подчеркнуть именно эти черты характера Ольги. В конце концов, каждый из персонажей "Зеленой карты" закрыт в себе и не может - не хочет - поставить себя на место другого. И все-таки повесть - в такой же мере о распаде семьи, в какой - о попытках преодолеть отчуждение. Вполне в духе классической литературы: история одной семьи как пример того, что происходит со всем обществом. Все русские семейные романы - романы социальные. ("У нас теперь это все переворотилось и только укладывается". Какой публицист дал столь точную характеристику великих реформ? Герой "Анны Карениной".)

Я не знаю, есть ли надежда для страны; но для человека надежда остается.

"Все правильно, - думает Дима, выбросив самолетик, сложенный из авиабилета. - Теперь все будет хорошо". (Еще одна внутренняя перекличка сборника: самолетик Димы, который "не должен был лететь", "слишком узенький клочок бумаги, слишком малая площадь крыла" - и миниатюрная модель Егора, мальчика-инвалида из рассказа "Крыло", - воплощение мечты, которая продолжает жить и после смерти.* Первый самолетик - окончательный отказ от бегства, второй - неосуществимое стремление.)

Надежда для человека - в чем она? В том, что не исполняются футурологические прогнозы; в том, что люди останутся самими собой и через сто лет (эссе "Обратная сторона луны"). В человеческом достоинстве. В одиночестве, благодаря которому мы познаем самих себя. В любви, сочувствии, понимании и прощении.

А иначе - "мы недостойны и этого, несовершенного, мира".

* Имя этого персонажа - шутка авторов, понятная каждому, кто хорошо помнит второй том "Дон Кихота" или хотя бы биографию Сервантеса.

* Здесь я говорю лишь об одном из двух равноправных (равноправных ли?) вариантов финала. И на авторской странице Дяченко, и в сборнике представлены два эпилога: первый - условно-оптимистичный и второй - трагичный. После весьма оживленного обсуждения рассказа в Интернете авторы так и не смогли решить, какой из двух финалов лучше - и в результате решили сохранить оба. Игровой момент (гипертекст в духе Павича) здесь играет роль второстепенную. Конечно же, восприятие "Крыла" зависит от того, в какой последовательности вы прочитаете эпилоги; обладатель книжного варианта возможности такого выбора лишен.

Михаил Назаренко