... И УВИДЕЛ Я НОВОЕ НЕБО

В который раз вспыхнул интерес к Концу Света. Чем он вызван - понятно: нестабильностью, страхами и чаяниями нашего мира. Как он проявляется - известно каждому: проповедники, регулярные предсказания, которые столь же регулярно не сбываются, поделки масскультуры и шедевры искусства.

Страх и надежда.

Визионерам средних веков являлись, как правило, картины ада. Наши современники, выйдя из комы, вспоминают, как правило, врата рая. Изменилась общественная психология? Безусловно. Но предел остался тем же: Армагеддон, за которым... Каждому по вере его. Ядерная зима; экологическая катастрофа; гибель; возрождение; новая земля и новое небо. Будущее множится, расплывается, оно давно уже "не в фокусе", и мы даже не знаем, каким будет наш Противник. Мы не знаем, на чьей стороне сражаемся.

В рамках христианской доктрины такие вопросы, разумеется, не стоят. Но беда в том, что современное массовое сознание христианским не является. Попытки "перевести" Откровение Иоанна Богослова на язык самого масового из искусств - вроде тривиального "Омена" или тем более "Армагеддона" - иначе как профанацией не назовешь. Можно было бы объяснить это спецификой кино как массового искусства, но ведь "Седьмая печать", "Апокалипсис сегодня", да и "Иисус Христос - сверхзвезда" "переводят" миф на совсем другой язык - авторский, поэтический. Все же и в этих фильмах по ТУ сторону нет ничего. "Ужас. Ужас. Ужас". "Отче! для чего Ты меня оставил?" (по-английски даже сильнее: "Почему Ты забыл меня?"). Смерть у Бергмана сама не знает, что она такое.

И - слово сказано.

Апокалипсис - сегодня.

Будущего нет. Утопии нового времени подменили религиозный идеал, а XX век уничтожил утопии (или реализовал их, что одно и то же). Даже у Андрея Тарковского апокалиптические финалы двусмысленны: мир спасен подвигом одного человека, но - безумца ("Ностальгия", "Жертвоприношение"). "Главное... верить!" - говорит Сталкер своим спутникам на пороге Комнаты; и, уже вернувшись в "нормальный" мир, который куда хуже Зоны, выплескивает отчаянное: "Разве такие могут во что-нибудь верить?.. И никто не верит. Не только эти двое. Никто!.. А самое страшное... не нужно это никому..."

Кино наиболее ярко, ЗРИМО - в буквальном смысле слова - отразило очень важные культурные тенденции. Но отталивается оно от СЛОВА. От литературы.

Парадоксальная характеристика постмодернизма как пост-современности нашла продолжение в расхожей шутке, которая постепенно стала едва ли не теорией, во всяком случае - научной концепцией: Конец света уже состоялся, но люди его не заметили. Ураган, завершивший сто лет одиночества в Макондо, остался для нас мелким атмосферным явлением где-то на краю цивилизованного мира.

Итак: мы живем ПОСЛЕ Апокалипсиса; ВО ВРЕМЯ его; или же НАКАНУНЕ. Это не первые века христианства и не средневековье. Это двадцатый век. Почти двадцать первый.

Об Армагеддоне можно говорить только образами, параболами. Языком условности. Языком фантастики. Ведь и сам Иоанн Богослов излагал свое видение, используя заведомо условные образы Ветхого Завета.

Ортодоксальности ожидать не приходится.

Зачастую авторы "апокалипсических текстов" в той или иной степени следовали духу и букве Библии. Честертон, Льюис, Толкин, безусловно, не схожи по характеру дарования, но в центре их знаменитых произведений всегда стоит одно событие: Великая Битва, исход которой известен только Богу; судьба же человека - сражаться, даже не надеясь на победу. Сражаться, свободно избрав свой путь. Христианское содержание "Человека, который был Четвергом" и "Неведения отца Брауна", "Хроник Нарнии" и "Мерзейшей мощи", "Властелина Колец" и "Сильмариллиона" - несомненно для любого внимательного читателя. Но, несмотря на это, "вторичные миры", созданные английскими писателями, содержат и нехристианские, а иногда и прямо еретические элементы. Это и понятно: жесткие рамки догмы не только скрепляют воедино христианский мир, но и отчасти сдерживают творческое воображение. Отсюда - высокая ересь художника, которая не имеет ничего общего ни с вульгарным мистицизмом, ни с примитивным богоборчеством. Которая не подрывает, но расширяет и утверждает веру.

Однако "ересь" может иметь и другую сторону: сознательное экспериментирование с шокирующими темами, - вернее, шокирующее истолкование традиционных тем. Не дешевая бульварщина, а исследование религиозных проблем (в данном случае, проблемы Апокалипсиса) с иной, НЕрелигиозной точки зрения (что не обязательно означает - АНТИрелигиозной). Основная проблема при этом - сохранить такт и меру. Сюжет может шокировать читателя, но не должен оскорблять его религиозные чувства.

...Мир, в котором Бог не благ. Мир, в котором человеческой жизнью управляют силы, не имеющие ничего общего ни с землей, ни с преисподней. Люциферианский, бунтарский мир. Мир, в котором "вы до такой степени одиноки, что у вас и врага нет", как сказал один из героев Стругацких. Мир, в котором люди "обречены на свободу". Мир, лишенный логики и смысла.

Вариантов много. Но в каждом случае Человек противостоит Миру. Не менее. Противостояние трагичное и безнадежное, но неизбежное. И в этом пункте две линии "религиозной фантастики", как ни странно, сходятся. "Почему каждое земное творенье борется со всеми остальными? Почему самая малость борется со всем миром?" - вопрошал герой Честертона. Ответом ему была великая христианская надежда, которая невозможна, к примеру, в космосе Стругацких.

Каким предстает Апокалипсис в столь различных мирах?

Конец света, созданный руками самих людей, изображается, в общем-то, одинаково - или, во всяком случае, схоже. Разница, разумеется, в том, что в "ортодоксальной фантастике" присутствует категория Провидения (как, например, у Уолтера Миллера в романе "Песнь для Лейбовича", действие которого происходит в католическом монастыре после ядерной войны).

Куда более интересен другой случай - когда причиной Апокалипсиса (как его ни называй) становится некая внешняя по отношению к человечеству сила. Эта тема оказалась актуальной для позднесоветской и в особенности постсоветской фантастики. Понятно, почему: слишком глубоко в нас сидит ощущение того, что поступки наши, судьбу и историю определяет Некто или Нечто, от нас не зависящее. Едва ли не первыми об этом написали Стругацкие в "Граде обреченном". А после них - "Затворник и Шестипалый" В.Пелевина, "Гравилет "Цесаревич" В.Рыбакова, "Многорукий бог далайна" С.Логинова, "Поиск предназначения" С.Витицкого, "Герой должен быть один" Г.Л.Олди...

Человек при этом отнюдь не лишен свободы воли. Просто "объект служения или бунта дан извне", по словам Лема. А вслед за осознанием своего места в мире, как правило, следует именно бунт. "Богоборчество" (и "богоискательство"!) постсоветской фантастики - глубоко прочувствованное; его корни - скорее в особенностях отечественной истории, чем в каких-то жанровых канонах (хотя и в западной фантастике эта тема - не редкость). Относиться к нему можно по-разному (показательно, что Рыбаков и Логинов заняли в споре противоположные позиции). Несомненно одно: ответственность человека за все, что происходит в мире и, казалось бы, от него не зависит, остается нерушимой.

И тогда Апокалипсис внешний становится продолжением внутреннего. Его причины, вернее, механизмы могут быть неизвестны, - но ведь они, по сути, не важны. Апокалипсис - сегодня, это не миф, не пророчество и не сказка. Это - среда обитания.

"Армагед-дом".

Марина и Сергей Дяченко пишут о людях, а не идеях, о судьбах, а не учениях. На пересечении жанров - фэнтези, любовного романа и романа мушкетерского, триллера и научной фантастики, а также фантастики социальной и философской. При этом авторы сохраняют верность проблематике, найденной уже в ранних романах - "Привратник", "Ритуал", "Шрам". Судьба героя, его выбор, его ответственность определяют судьбы тех, кто ему дорог и даже судьбу всего мироздания. Это гипербола? Вряд ли. Спасение души и спасение мира оказываются если не равнозначными, то тесно соотнесенными ("Ведьмин век"). А если мир и нельзя спасти - не под силу это человеку - то возможно, по крайней мере, понять его и попытаться изменить хоть немного ("Пещера", "Казнь"). Несколько особняком стоит "Скрут" - не по теме, а, скорее, по настроению. Мрачный, жестокий мир, словно бы изначально не приспособленный для нормальной человеческой жизни - но и там возможны любовь и честь, хотя и искаженные, изуродованные...

Последний и самый жесткий роман Дяченко - тот, который читатель держит в руках. Так же, как и в других романах последних лет, писатели изображают некую европейскую страну... впрочем, почему - "некую"? Реалии, имена, названия городов и улиц, национальные особенности не оставляют никакого сомнения в том, КАКАЯ ИМЕННО страна описана. Мне уже приходилось писать о "минимизации" фантастики, последовательно проведенной Дяченко: каждая их книга последних лет содержит всего один, но сюжетообразующий фантастический элемент.

В "Армагед-доме" это - Апокалипсис.

Циклическая модель истории, столь популярная у философов, доведена в романе едва ли не до предела. Мир рушится каждые двадцать лет - и каждый раз уцелевшим людям приходится восстанавливать цивилизацию, технику, образование, культуру... Результаты очевидны: "Апокалипсис - намордник, поводок, надетый на человечество. Кольцо, не дающее нам расти дальше..." Но неизвестны причины. Почему на человечество две тысячи лет назад свалилась эта напасть? По какому признаку Ворота "отбирают" людей, да и есть ли он вообще? Как вернуть мир к обычному, по нашим меркам, существованию? И почему в конце концов Апокалипсисы-"мрыги" все-таки прекращаются?

Ответов слишком много - а это равноценно тому, что их вовсе нет. Остаются только вопросы.

И человеческая судьба. Жизнь одного человека, благодаря которой - через которую - нам открывается этот странный мир. Наш мир.

Петербургский критик С.Бережной заметил, что Бог в книгах Дяченко - впрочем, ни разу не упоминаемый - похож на любимого героя Стругацких, Леонида Горбовского: он помогает героям из всех возможных решений выбирать самое доброе. Не самое рациональное, но самое доброе.

Я сомневаюсь, что это верно по отношению к "Армагед-дому". Слишком уж чужды, безличны силы, которые управляют этим миром. Они даже не проявляют себя иначе как в пламени "мрыги". Только "ощущение чужого присутствия" в створе погибших Ворот. Не более. (Но и не менее: это не вера, а знание. КТО-ТО загнал людей в колесо Апокалипсиса.) Есть религия, есть церкви, даже секты, есть, наконец, мистические легенды, но Бога - нет. Человеку и человечеству не на кого опереться, только на самого себя. Поэтому и Армагеддона - битвы с силами зла - быть не может: силы эти неизвестны.

"- Бог ведь не станет требовать человеческой жертвы? Грешно.

- Смотря какой Бог, - сказала Лидка, еле разжимая губы. Андрей нахмурился:

- Нет... Настоящий Бог - не станет".

В религиозном плане "Армагед-дом" - едва ли не зеркальное отражение "Властелина Колец": у Толкина Бог не упоминается, но Его присутствие должен ощутить читатель; у Дяченко - наоборот.

Социальные силы, которые действуют в "Армагед-доме", столь же безличны и неумолимы, как и силы мистические. Сменяются режимы, колеблясь между тоталитаризмом и охлократией, но неизменными остаются гигантский аппарат Гражданской обороны и "условленное время" эвакуации. Люди и страны лишены перспективы: загадывать можно лишь на ближайшие пять, десять, двадцать лет, за которыми... за которыми начнется то же самое.

"Армагед-дом", как и другой "женский роман", "Унесенные ветром", - книга о выживании любой ценой.

Если мир устроен настолько жестко, то есть ли смысл в попытках его изменить? Кто бы эти попытки не предпринимал - альтруист Зарудный, демагог Стужа или Великов, помимо воли ставший основателем секты. Ведь попытки эти обречены.

Но почему же тогда пятьдесят шестой Апокалипсис не состоялся?

Читатель задает себе те же вопросы, что и Лидка в финале романа. Мы ПОЧТИ уверены, что причиной стал "детский, в общем-то, поступок" "экзальтированного сопляка" - Андрея Сотова. Но мы не знаем этого наверняка. Был ли услышан "рожденный яростью ЗОВ" Лидки? Вряд ли. Слишком много было матерей, терявших детей перед самыми Воротами, - а "мрыги" не прекращались.

Любое рациональное объяснение - вмешательство Бога, дьявола, инопланетян или "гомеостатического мироздания" - сделало бы Апокалипсис хотя бы отчасти понятным, объяснимым и тем самым определило бы поведение героев. Целенаправленные усилия дали бы хоть какую-то надежду на победу; действия же людей, которые не знают о "мрыгах" НИЧЕГО, изначально бесплодны.

Поведение человека в мире, лишенном ориентиров - вот, на мой взгляд, основная тема романа. Если жизнь лишена смысла и цели, человек создает их сам по своему разумению. Это не приводит к моральному релятивизму, напротив: только основные, элементарные моральные принципы и могут удержать мир от падения в тартарары. Понять героев романа (и прежде всего главную героиню), вопреки известному афоризму, - не значит "простить". Но понять человека необходимо.

Лидия Сотова - слишком сложная личность, чтобы ее можно было оценить однозначно. Закон исключенного третьего ("плохой - хороший, и никак иначе") не срабатывает. Г.Померанц изящно применил принципы индийской логики к художественным образам: "Раскольников добр. Раскольников не добр. Раскольников и добр, и не добр... Раскольников неописуем". Человек в рамках формальной логики неописуем. Банальность? Но как сложно все время помнить об этом!

Лидка постоянно меняет социальные роли, каждое изменение судьбы для нее оказывается катастрофическим. Школьница - "кризисный историк" - человек из свиты Президента - учительница - няня - ученый... Смена масок, смена приоритетов. Одиночество и предательства. Любовь. Три пережитых апокалипсиса. Память. Лидка меняется - и остается прежней, несмотря ни на что. От девчонки-старшеклассницы до усталой старухи на берегу моря - сохраняется ли человеческое "я" неизменным? Что общего между Лидкой, которая боится своего первого апокалипсиса, и старухой, которая знает, что его больше не будет? Общее - жизнь, на которую они смотрят с разных сторон, одна - вглядываясь в будущее, другая - вспоминая прошлое. Апокалипсис как состояние души, которое надо преодолеть "усильем воскресенья". (Вспоминается мрачный финал лучшего романа Ф.Дика: "Есть такая вещь, как спасение души. Однако... Не для всех.")

Лидка, подобно Мастеру, не заслужила свет, но и ей дарован покой. "Равноправие" с камнем на берегу. За страдание? За бесплодные поиски? За гибель сына? Может быть, дело в том, что Лидия Сотова утратила все, что имела, - и приобрела больше, чем надеялась. В финале она - часть истории, осколок предыдущей эпохи, и все, что случится в будущем, - случится без нее. Лидка пережила Откровение (буквальный перевод слова "Апокалипсис"): "Старуха, глядящая на море, верит, что апокалипсиса не будет вовсе. Более того - иногда ей кажется, что она ЗНАЕТ это".

"Армагед-дом" - книга сложная для восприятия: необходимо войти в ее ритм, зачастую обрывочный: каждый фрагмент представляет собой законченную миниатюру. Необходимо войти в мир, слишком напоминающий наш. Необходимо, как я уже говорил, понять героиню, с которой совсем не просто отождествиться... Но книга стоит этого. Эмоциональное напряжение в ней соединилось с точностью мысли, актуальность - с обобщенностью. Тревожность пролога "рифмуется" с открытостью эпилога в будущее: растерянное человечество спасено - может быть, благодаря одному человеку. Избавленные от явной угрозы (надолго ли? ведь только апокалипсисы сдерживали развитие ядерного оружия), люди сами начинают неуклонно "собирать свою мрыгу по камушку". Это очень важно - САМИ. Потому что наконец появилась - пусть иллюзорная! - возможность выбора пути.

Ответов нет. Есть вопросы.

"И что будет теперь? Что будет со всеми нами?"

Михаил Назаренко