ОТВЕРГНУВШИЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

[В скобках ссылки на комментарии в конце - Ю. Ревич]

Научную фантастику у нас любят. На магазинных полках она не залеживается точнее же, почти не появляется. Дефицит! Но это с одной стороны. С другой - традиционное пренебрежение ко всем этим литературным путешествиям в иные миры и времена, якобы отвлекающим молодежь от полезных книг, повествующих о времени нынешнем и мире реальном. Так рассуждают не одни ретрограды, но и кое-кто из юных читателей, которые порой проникаются недоверием к научно-фантастической литературе прежде, чем успеют понять, что это такое.

- Фантастику терпеть не могу, - сказала мне недавно одна десятиклассница. - И Шекли не любишь? - Шекли не знаю. - А Брэдбери читала? Лема? Саймака?

- Да не хочу их читать! Мне только Стругацкие нравятся, но это другое. Стругацкие, по-моему, вообще никакие не фантасты...

Такова власть предубеждения. Расстаться с ним подчас труднее, чем вопреки рассудку отлучить Стругацких от фантастики. Моя юная собеседница, любительница серьезной прозы и высокой поэзии, не заметила, насколько несерьезна ее позиция, как мало возвышенного в готовности бранить то, чего, по сути, не знаешь. Впрочем, сторонников у фантастики явно больше, чем хулителей. Ведь не секрет, что среди молодежи распространено убеждение, будто из всей мировой словесности только фантастика достойна внимания читателей эпохи НТР.

Странно, что научно-фантастическая проза, обращенная к разуму, побуждающая его к активности, вызывает у многих слепое отрицание или безоговорочный восторг - самые инертные состояния ума. Однако признаем и то, что подлинное место фантастики в современном литературном процессе определить не просто. Неискушенным читателям-подросткам трудно справиться с подобной задачей. Мы же им почти не помогаем, критика долгие годы обходила стороной даже книги Стругацких, невзирая на их популярность и остроту проблематики. Вместо анализа яркого спорного литературного явления специалисты отделывались осторожными похвалами и вялыми порицаниями.

В то же самое время критики не уставали упрекать нашу литературу за отсутствие героя, которому молодежь захотела бы подражать. А ведь старшеклассники, студенты, недавние выпускники вузов, зачитываясь Стругацкимн, и впрямь нередко пытались походить на их решительных, остроумных героев. И дело здесь было не только в том, что Румата из повести "Трудно быть богом" здорово владел мечом, Жилин из "Хищных вещей века" ловко вел опасную разведку и т. п. Без этого не обошлось, но суть привлекательности повестей, думаю, все же в ином.

Фантастические империи негодяев и страны дураков, где отчаивались и боролись герои Стругацких, были в глазах юношества воплощением реального зла. Укрупненное до гротеска, оно оставалось узнаваемым. Недомыслие и корысть, бездушие и жестокость, косность и лицемерие угрожали не только персонажам научно-фантастических книжек, но и вступающему в жизнь читателю. Он, еще два-три года назад не знавший сатирических повестей Булгакова, слыхом не слыхавший о Замине, Оруэлле, Хаксли, находил у Стругацких ответ на многие горькие вопросы - своего рода социальный диагноз. Авторов и читателей связывало жаркое взаимопонимание единомышленников, сплотившихся против общей беды, вместе думающих, негодующих, смеющихся. Важно было и другое. Наперекор невзгодам герои Стругацких держались молодцами. Ввергаемые в ад бесчеловечности, они не теряли мужества, и обретали друзей, и побеждали врагов. Даже юмор - верный спутник ясности мышления покидал их лишь изредка, когда уж совсем было невмоготу.

Критики не хотели да и не могли признать, что условия эпохи исключали такого рода побудительную активность героя где-либо, кроме как в царстве вымысла. Фантасты нашли единственно возможный способ утолить эту жажду юности. И юность откликнулась с присущим ей пылом. Принадлежа к первому поколению читателей Стругацких, мне случалось встречать среди сверстников не только ценителей их творчества, но и людей, утверждавших, что знакомство с этими книгами сформировало их мировоззрение. Попадались даже горячие головы, судившие об умственном и нравственном уровне собеседника по его отношению к прозе Стругацких. Равнодушие к ней изобличало тупицу. Неприятие - врага. Зато общий энтузиазм окрылял, служа залогом родства душ.

Известность Стругацкие получили в начале шестидесятых. Незадолго перед тем внимание к научной фантастике привлек роман И. Ефремова "Туманность Андромеды". Для тогдашней литературы он был явлением исключительным: необычная книга, по свидетельству А. Шалимова ("Литературная газета", 1987, №47), "словно бы пробила брешь в некоей плотине, раскрепостила фантазию новых авторов.., показав безграничность возможностей моделирования будущего не только в области техники и науки, но и в категориях этики, эстетики, воспитания, долга, морали, социологии и психологии".

Итак, брешь пробили не Стругацкие. И авторов, увлеченных примером И. Ефремова, оказалось немало. Однако соперничать со Стругацкими не смог никто, включая самого создателя "Туманности Андромеды": в книгах молодых фантастов жило неподражаемое ощущение эпохи. Не той, грядущей, где так лихо действовали их персонажи, а этой, нынешней, идеи и иллюзии которой дышали читатели.

Юности верилось тогда в близкое преображение мира, в прогресс, путь которого труден, но прям и прост. Газеты, плакаты, ораторы повторяли призыв, прозвучавший с самой высокой трибуны: "Наши цели ясны, задачи определены - за работу, товарищи!" Многим показалось, что настала пора, когда от человека требуется одно - целеустремленность. Только обаятельно честная. Бескорыстная. И если понадобится - жертвенная.

Пафосом беззаветной работы умов и рук проникнута "Страна багровых туч", первое крупное произведение Стругацких. Перипетии полета на Венеру, испытания, перенесенные экипажем звездолета "Хиус", муки, смерть - все здесь оправдано важностью цели. Земной цивилизации нужны урановые месторождения Венеры: для тех, кто взошел на борт "Хиуса", этим сказано все. Они достигнут задуманного. Любой ценой.

Это выглядело бы похвально, но скучно, если бы не обаяние героев книги. Замкнутый, втайне чувствительный инженер-механик Быков, планетолог Юрковский - "бесстрашный красавец", "пижон" и поэт, добродушный толстяк штурман Крутиков симпатичны, им сочувствуешь Здесь уже проявилось присущее авторам умение создавать несложные, но колоритные и привлекательные образы.

Математики и историки, геологи и астрономы, врачи и пилоты космических кораблей, персонажи Стругацких прежде всего отличные парни, бесстрашные, находчивые удальцы. Для писателей важно, что любая из этих профессий может потребовать от героев не меньшей доблести, чем требовала от мушкетеров королевская служба или от пиратов - погоня за сокровищами. Историк Антон, представитель грядущей земной цивилизации, проводя Эксперимент на планете, погруженной во мрак средневековья, должен выступать в роли искателя приключений, дуэлянта и обольстителя дона Руматы ("Трудно быть богом"). Коллектив НИИ Чародейства и Волшебства от лаборантов до маститых ученых занят утилизацией вурдалаков и джиннов, Змея Горыныча и гекатонхейров, Колеса Фортуны, волшебной палочки и других сказочных и мифических существ, явлений, предметов ("Понедельник начинается в субботу"). Астроному Малову и его друзьям, чтобы продолжить свои мирные кабинетные штудии, нужно проявить неслыханное мужество (повесть "За миллиард лет до конца света"). Железными бицепсами и нервами наделен и Максим Каммерер, который в "Обитаемом острове" пробует совершить на чужой планете государственный переворот, а в повести "Жук в муравейнике" выполнит головоломное спецзадание. Бесстрашны Иван Жилин, по поручению международного разведцентра изучающий нравы одной крайне неблагополучной страны ("Хищные вещи века"), и Питер Глебски из повести "Отель "У погибшего альпиниста", поскольку этот Глебски - полицейский инспектор.

Стругацких интересуют не просто приключения, а приключения профессионалов. Напренность фабулы, острота конфликтов, обилие загадок - все в их книгах связано с профессией, дающей герою самое для него насущное: ясную цель.

В творческой манере фантастов вольно и причудливо сочетаются элементы самых различных традиций: от восточной литературы до кинобоевика, от русского фольклора до Дюма, от кафкианских фантасмагорий до романов Ильфа и Петрова. Все это создает дразнящее мелькание отражений и отзвуков, по которому безошибочно узнаешь стиль авторов. Между тем вопреки внешнему разнообразию в их прозе угадывается один, самый главный герой - активный, я бы даже сказала, воинствующий разум. И цель у него одна: рациональное переустройство мира. Это особенно заметно, когда читаешь книги Стругацких подряд. За похождениями героев проступают комбинации идей, и кажется, будто наблюдаешь за серией художественных экспериментов. Пожалуй, это напоминает завораживающие игры, каким предается Малыш - юный инопланетянин из одноименной повести, - раскладывая на песке узоры из камней и палок. Ему они помогают думать, а в души наблюдателей-землян вселяют безотчетную тревогу.

Однако тревога, которую будят в сознании книги Стругацких, не безотчетна. В их вопросах и ответах не забавы ума, а обостренная чуткость к злобе дня. Поэтому немудрено, что бесхитростная картина мира, намеченная в "Стране багровых туч", вскоре усложнится. Даже по таким, на сегодняшний взгляд, наивным повестям, как "Стажеры", "Полдень, XXII век" и т. п., заметно, что недавние иллюзии дают трещину. В повестях "Обитаемый остров", "Трудно быть богом", "Хищные вещи века" трещина эта становится все глубже, болезненней. Героям противостоят уже не трясины и скалы дальних миров, а коварство и тупая свирепость людей. И возникают проблемы иного рода: например, как быть, когда инопланетный "волосатый молодчик" направляет в живот просвещенному сыну Земли "толстую металлическую трубу самого зловещего вида", причем ясно, "что ни о высшей ценности человеческой жизни, ни о Декларации прав человека, ни о прочих великолепных изобретениях высшего гуманизма, как и о самом гуманизме, он слыхом не слыхал, а расскажи ему об этих вещах - не поверил бы".

Сталкиваясь с миром варварства, герои повестей переживают тяготы уже не столько физические, сколько духовные. "Робинзон", "Легионер", "Террорист", "Каторжник" - по одному оглавлению "Обитаемого острова" можно вообразить, какие превратности выпали на долю землянина Максима, попавшего на мрачную планету Саракш, а главное, сквозь какие искусы прошла его человечность. Испытание гуманизма героя, попавшего в экстремальные условия, становится у Стругацких одной из главных тем. Испытание на прочность - так это принято называть. Но если вспомнить ситуации, создаваемые воображением фантастов, хочется прибавить - и на растение, сжатие, скручивание... В повести "Трудно быть богом", оказавшись в казематах тирана Рэбы, чтобы не выдать себя, Румата принужден спокойно смотреть на пытки - и не вмешиваться. В "Обитаемом острове" прогрессор-землин, сумевший стать одним из местных правителей, "очень немолодой, очень добрый и очень уязвимый человек", скрывается под "омерзительной маской холодного убийцы", ибо на злосчастном Саракше нет иного способа удержать власть, а его задача - остановить войну...

Итак, жестокость во имя гуманизма предстает как нравственна норма. Жизнь в книгах Стругацких - всегда борьба, в них действуют законы военного времени. "Между мной и Вечеровским навсегда пролегла дымно-огненная непереходимая черта, - так представляется Малянову из повести "Миллиард лет до конца света" его расхождение с другом. - Я остановился на всю жизнь, а Вечеровский пошел дальше сквозь разрывы, пыль и грязь неведомых мне боев". Заметим действие повести происходит в наши дни, и речь в ней не о воинской службе, а о служении науке. Сближение одного с другим не случайно. Ведь идет битва за прогресс, то есть, по Стругацким, за устранение всех препятствий, мешающих людям жить интересами познающего духа.

В этой борьбе самым острым оружием фантастов стал смех. Отсюда триумф повести "Понедельник начинается в субботу", беспримерный даже для Стругацких. Книжка сразу стала бестселлером. Ее живописные персонажи, уморительные эпизоды, хлесткие афоризмы вошли в повседневный обиход, ее литературные недочеты были благодарно прощены. Рыхловатость композиции и дидактичность в глазах современников искупались задорным юмором ребят из НИИЧАВО, их пылкой верой во всесилие науки. А главное, насмешливой зоркостью авторов, разглядевших в жизни волшебного НИИ реальный конфликт, о котором теперь, в эпоху гласности, говорят многие, но в пору выхода повести не говорил, помнится никто.

"Под защитой Системы лжепрофессора ставили лжеопыты. Писались лжеучебники, защищались лжедиссертации. Журналы, кафедры, издательства, лаборатории, посты в министерствах захватывали Бесы, разглагольствуя о науке, они решали свои задачи, удовлетворяли свое честолюбие и корысть", - эти слова, как и другие положения известной статьи Г. Попова "Система и зубры (Размышления экономиста по поводу повести Д. Гранина "Зубр")", вполне применимы к тому, что происходит в книжке Стругацких. Представители прессы осаждают не кого-нибудь, а профессора Выбегаллу ¹, наглого невежду, чьи опыты едва не приводят к катастрофе. Меж тем ученых, занятых делом, терроризирует величавый бюрократ Камноедов. Когда он подкреплят очередной идиотский запрет излюбленной присказкой: "В таком вот аспекте" ², - у магов опускаются руки. Похоже, камноедовское заклинание сводит на нет всю их мощь.

Да, Стругацкие еще в шестидесятые годы заметили проанализированный Г. Поповым компромисс между Административной Системой и творческими работниками, ценой послушания покупающими право на относительную независимость в профессиональной области. Догадка, на сей раз доведенная до логического завершения легла и в основу "Сказки о Тройке". Задуманная, как продолжение "Понедельника...", "Сказка о Тройке" написана в иной интонации, ритм повествования замедляется, авторский смех глуше. Тому есть причина. В первой повести побеждают ученые: вопреки помехам им удается работать. Во второй верх берет Система: магам, творившим чудеса в "Понедельнике...", теперь противостоит несокрушимая ТПРУНЯ - Тройка по Распределению и Учету Необъяснимых явлений под руководством Лавра Вунюкова, который не чета Камноедову. Тот ссылался на инструкции, этот душит всякую инициативу от имени народа: "Народу не нужны...", "Народ не позволит...". Достигшая совершенства Система больше не намерена терпеть самостоятельность творческой мысли. Что до развития науки, ТПРУНЯ предоставляет эту задачу "профессору Выбегалло, связанному с народом пуповиной общего происхождения".

Застой охарактеризован Стругацкими точно, можно сказать, научно. Не просто как всеобщая замедленность и сонная одурь, а как процесс разложения. В "Сказке о Тройке" без устали заседает ТПРУНЯ, действующие лица спорят, плетут интриги, дерзают и страшатся, а толку чуть. В "Улитке на склоне" сотрудники Управления Леса аж с ног сбиваются от деловитости, но в их суете нет уже и проблеска смысла.

Проводятся какие-то мероприятия вроде "одержания", после которого целые местности приходят в запустение. Статистические данные подсчитываются на машине, которая врет. Все знают об этом, но данные используют. Ведется работа с думающими механизмами, но так как механизмы думающие, они частенько сбегают. Массы людей устремляются на поиски, однако ищут с завязанными глазами, поскольку беглецы засекречены: увидевшему их грозят неприятности. Неприятности, впрочем, грозят всем, если судить по зловещим намекам сотрудника Домарощинера. Единственное, что в этом призрачном мире незыблемо, - необходимость регулярно издавать директивы. Без них, как объясняют герою, разладится установленный порок, настанет хаос!

Сидение Переца в приемной директора, посещение столовой, поездка за зарплатой, служебные разговоры, интрижка с Алевтиной из фотолаборатории - из подобных эпизодов в "Улитке на склоне" складывается сюжет, по части загадочного риска не уступающий похождениям Руматы, Максима и прочих отважных исследователей, просветителей и покорителей неведомых миров. Но положение героя сатирической повести принципиально иное. Здесь отсутствует почва для действия, нет ни друга, на которого можно опереться, ни врага, повинного в торжестве зла. Есть лишь привычный маразм и люди, которые, слившись с ним, поглощены убогими сиюминутными надобности.

В других книгах фантастов герой, кроме жажды знаний, отличается пылкостью нрава, стремлением защищать угнетенных, просвещать неразумных, мстить злодеям. Герою "Улитки", этому пленнику безумного мира, остается одно: искать в происходящем логику, пытаться нащупать причинно-следственные связи явлений. В лучшей, на мой взгляд, вещи Стругацких "Улитка на склоне" герой предстает только как носитель активного разума, без бурных страстей, стальных мышц, милых чудачеств. Катастрофическая ситуация повести делает все это столь же излишним, как средневековый наряд Руматы, боевое снаряжение легионера или скафандр звездолетчика. Теряет значение профессия героя, и даже его судьба, по-видимому, мало занимает авторов. В "Улитке" происходит самое страшное: разум пасует перед бюрократическим разложением. Его уделом становятся унылые блуждания и напрасные хлопоты, схожие с муками обреченного Иозефа К. из "Процесса" Кафки.

Помнится, Бредбери говорил, что фантасты не предсказывают будущее, а предотвращают его. Цель сатиры Стругацких - отразить опасность, грозящую разуму и прогрессу. Их ненависть ко всему, что таит в себе подобную угрозу, горяча, умна, изобретательна. В этой борьбе искусство фантастов проявилось с блеском, который не тускнеет даже при сравнении с острыми социально-критическими публикации наших дней.

Однако Стругацкие не только сатирики. На протяжении десятилетий они создавали цикл повестей, представлявших картину грядущей цивилизации. Усердный читатель, открывая новую книжку, вступает в мир, уже ставший привычным. Ему многое говорят названия открытых землянами планет - Амальтея, Пандора, Саракш и пр., ведомы истории космических экспедиций, загадки века, бытовые реалии. Если в повести мелькнет, допустим, фамилия Юрковского, читатель вспомнит красавца планетолога, что покорил Венеру в "Стране багровых туч", героически погибал в "Стажерах", а в "Хищных вещах века" памятником высился на городской площади. Так же известны ему рассеянный психолог Комов, обходительный десантник Горбовский, врач, звездолетчик и шутник Вандерхузе - добрые знакомцы, с которыми есть шанс встретиться вновь. И конечно, не обойдется без чудес техники: фотонных ракет, нуль-транспортировки, юрких исполнительных киберов и прочих благ, с которыми мысленно сжился каждый знаток прозы Стругацких.

Но главный-то интерес литературных предсказаний не в этом. Ценитель дерзких ученых гипотез в журнале "Наука и жизнь" найдет для себя очевидно, больше любопытного, чем в измышлениях фантастов. От них ждешь иного. Хочется заглянуть в души людей, которые, если останутся жить в XXII веке, будут во многом другими. К тому же небесполезно дать себе отчет, каким мы, собственно, представляем это грядущее, ради которого, если нас послушать, всегда готовы жертвовать настоящим. Это ведь большой вопрос, не наносят ли иные наши жертвы страшного вреда будущему, не лучше ли было бы, если бы мы, наконец, научились культурнее и уважительнее относиться к настоящему.

В книгах Стругацких мир будущего деятелен. Динамичен. Бодр. В общем, славный мир, особенно когда смотришь на него глазами героя повести "Парень из преисподней", не видевшего на своей планете ничего, кроме войны, разрухи да персоны ничтожного, но обожествляемого герцога Алайского. Очарованный мудростью и мощью землян, Гаг хоть бунтует, а чувствует, что из преисподней прямиком перенесся в рай.

У читателя, соприкоснувшегося с миром Стругацких, впечатление сложнее. Если, наслаждаясь стремительным действием, он не упустит из виду социальное значение конфликтов, то вскоре заметит, что при всей чистоте, лепоте и технической оснащенности этому миру кое-чего недостает. И добро бы райской благости, но нет - богатства, тонкости и глубины человеческих отношений. Правда, и показать их для художника всего труднее. Недаром, кроме Ефремова и Стругацких, никто не отважился на сколько-нибудь серьезную попытку изобразить коммунистическое общество будущего. Смелость этого художественного и идеологического эксперимента заслуживает уважения, а его результаты - обдумывания. Это тот случай, когда и неудача интересна. У И. Ефремова, талантливого прозаика и ученого, даже в лучшем его романе "Час быка" характеры людей этого будущего схематичны, хотя полет мысли великолепен. Стругацкие достигают большей достоверности, но мысль, заключенная в их оптимистических пророчествах, бедна: жизнь при коммунизме напоминает будни идеального НИИ, освобожденного от камноедовых и вунюковых. Как истые борцы, авторы долгое время видели главную цель в устранении противника. Им, судя по всему, казалось, что при этом условии здоровый нравственный климат установится сам собой.

"Мы населили этот воображаемый мир людьми, которые существуют реально, сейчас, - признавались фантасты. - Таких людей еще не так много, как хотелось бы, но они есть, и с каждым годом их становится все больше". Увы, наши современники, по воле авторов попадая в грядущее, кроме трудолюбия да юмора, проявляют и менее привлекательные черты. Уже достаточно могущественные, чтобы вступать в контакт с обитатели других миров, они еще так неразвиты духовно, что этот контакт им, пожалуй, противопоказан. Ведь если, скажем, Голованы походят на собак, люди будущего с простодушием дикарей воспринимают этих весьма одухотворенных существ лишь как говорящих псов. Это наводит на размышления, особенно если припомнить, как в "Малыше" Стась проговаривается: мол, не стоит "впадать в сентиментальность", когда на одной чаше весов "великая идея вертикального прогресса", а на другой - страдания инопланетянина. "Он ведь все-таки не человек. Он абориген"...

Стало быть, имея дело с братьями по разуму, можно приберечь человечность - для человеков. "Только для белых", выражаясь по-нынешнему. После открытия, что в этом хваленом обществе возможна такая постановка вопроса, гуманное разрешение конфликта "Малыша" уже не утешает. Рождается сомнение: вправду ли добро правит этим миром? Оно в нем, разумеется присутствует, да ведь, если уж на то пошло, оно есть и на Саракше.

Такое беспокойство возникает и у самих Стругацких. О том свидетельствует "Жук в муравейнике" - повесть, где все бесчеловечно с начала до конца. Зоопсихологу Абалкину невдомек, что с его происхождением свана тайна. Есть основания полагать, что в его генах заложена неизвестная программа, И сделали это Странники, раса мощная и загадочная. Те, кто вершит судьбы Земли, находят ситуацию опасной. Во множестве засылая своих "прогрессоров" на другие планеты, они, оказывается намерены любой ценой не допустить вмешательства в земные дела. Мировоззренческое значение этого противоречия таково, что чем в него больше вдумываешься, тем становится тревожнее. И потом, что будет с Абалкиным?

Его удаляют с Земли, навязывают работу, чуждую ему; когда же герой, выйдя из повиновения, пытается выяснить, почему ломают его судьбу, несчастного выслеживают и пристреливают. Сию операцию проводят (скрепя сердце, бедняги) славный Каммерер, в свое время отличившийся в "Обитаемом острове", и его тогдашний шеф (помните? - "очень добрый, очень уязвимый"), а среди причастных к делу персон фигурируют герои других повестей - симпатяга Горбовский, весельчак Вандерхузе... Воистину прав герой нового романа Стругацких "Отягощенные злом, или сорок лет спустя" ("Юность", 1988. №№ 6, 7), заметивший, что "Мир Мечты - это дьявольски опасная и непростая штука".

Наверное, вряд ли стоит упрекать за это авторов. Напротив, честь им и хвала. Отвага исследователей - одна из основных черт их творчества, без нее Стругацкие не были бы Стругацкими. Создавая модель общества будущего, фантасты на наших глазах жестко испытывают ее - и мы видим неподтасованные данные эксперимента. Это не значит, что он провалился - литература, подобно науке, порой дорожит отрицательным результатом не меньше, чем положительным.

Другое дело, что писателей, вынесших из шестидесятых годов мечту о преображении бытия, не устраивают отрицательные результаты. Фантасты снова и снова ищут ответа на вопрос, как бы ускорить "вертикальный прогресс". При этом они помнят об опасности, что таит в себе иллюзия всеобщего счастья. В "Обитаемом острове" ее создают гипноизлучатели, накачивая в сознание оболваненного населения экстаз веры в мудрость вождей и ярое желание крушить врага. Герои Стругацких против самообманов, они одержимы желанием указать человечеству кратчайший путь к счастью реальному.

Сделать это пробуют благодетели-пришельцы в повести "Второе нашествие марсиан". Они находят не лишенный остроумия способ покончить с нищетой и болезнями, но о последствиях такого опыта можно судить по "Хищным вещам века": гарантированная сытость, полагают Стругацкие, обрекает малокультурное общество на деградацию. С этим можно поспорить, но если верить авторам, филантропия пришельцев сулит персонажам "Второго нашествия" самую жалкую участь. Столь же напрасен подвиг героя повести "Пикник на обочине", проходящего через чудовищные испытания, чтобы, встав лицом к лицу с некоей всемогущей силой, просить невозможного: блага для всех - пусть никто не уйдет обиженным.

И все же есть у Стругацких повесть, где обновление мира наконец совершается "Время дождя". В ее финале уродливый город, обитель страха, пороков, невежества, тает в воздухе, словно призрак, и по освобожденной земле герои шагают навстречу... нет, чему навстречу, еще непонятно, однако писателям хочется верить, что произошло благодатное очищение. А по-моему, совершилось что-то вроде "одержания" - того самого, что практиковалось в "Улитке на склоне". Ведь здесь обиженным уходит весь род людской. Счастливый мир создают мутанты, новая раса сверхлюдей. Будто сор, выметаемый за порог прекрасного дома, они гонят прочь погрязшее в грехах человечество. Кроме детей - они остаются, чтобы благополучно мутировать. Когда взрослые покидают город, ни один подросток не хочет разделить участь родителей-изгнанников. Неужто все, без изъятий, были так глупы и низменны, что заслужили от детей подобный приговор? Конечно, нет. Просто они больше не нужны прогрессу.

Герой повести Виктор Банев, по возрасту негодный для перерастания в сверхчеловеки, догадывается, видимо, у победителей "есть эквивалент всему хорошему, что существует в материнстве и отцовстве".

Боль и гнев писателей, мечту оградить детские души от уродующих влияний, трагические сомнения в роде людском - все можно понять. Но насчет эквивалента... увольте. По мне она отвратительна, эта прыть удачливых молокососов, сбрасывающих с плеч бремя привязанностей, жалости, совести, чтобы налегке воспарить к высотам чистого познания. Изо всех жестокостей, что в книгах Стругацких совершались во имя добра, эта - непревзойденная. Допущение, что великая цель все-таки может оправдать средства, приводит к безотрадной утопии, сулящей вместо любви и сострадания - эквивалент. А слово-то какое! Банева, умницу и краснобая поражает канцелит, стоит ему заговорить о высоких материях. Впрочем, это общая участь персонажей Стругацких. Насколько естественна их бытовая речь, настолько тусклы и выспренни отвлеченные рассуждения, словно взятые из газетной статьи на темы морали.

Омертвение слова, обычно послушного Стругацким, - верный знак, что их героям, людям действия эта область мысли чужда, непривычна. Нравственность для них не великий закон бытия, а набор прописных истин, заслуживающих почтения, но лишь до поры, пока интересы большого дела не прикажут пренебречь ими. Конечно, с болью сердечной. И разумеется, только на время. Но потом, если потребуется, еще и еще раз.

Таков реальный тип современника, действующий в фантастических обстоятельствах повестей. Литература последних лет относится к нему настороженно, но Стругацкие, сознавая (хотя, по-моему, не вполне) его опасные свойства, все же любят этого героя. Любуются им, видят в нем борца, способного противостоять злу и в одиночку, и плечом к плечу с товарищами - передовым отрядом человечества, рвущегося к прогрессу. От остальных людей их отделяет та "дымно-огненная непереходимая черта", о которой с болью думает герой повести "За миллиард лет до конца света". Малов отстал от железной когорты, ему больше не за что себя уважать...

Пренебрежение к человеку, если он не боец передовых рубежей, - вот что смущает меня в книгах Стругацких. Не скрою, мне бы хотелось, чтобы это смущало и юных читателей, тех, кто учится у их героев упорству и отваге. Иначе можно научиться и высокомерию, даже вообразить, будто в мире есть сверхлюди, которым все позволено, и просто люди, чей удел подчиняться. Противоречие в творчестве фантастов заключается в том, что они, ненавидя эту агрессивную античеловеческую идею, посылают своих героев на бой с ней, а те в азарте поединка пускают в ход ее же - испытанное боевое средство. По-моему, бесполезно рассуждать о Стругацких, игнорируя это обстоятельство. Но и признать его до недавнего времени было боязно: существовала опасность сыграть на руку тем, кто предпочел бы оградить юношество от противоречивых книжек. Заговор молчания, окружавший Стругацких, был не только враждебным, но порой и оберегающим. В тогдашних условиях было куда как сложно подступиться, скажем, к повести "За миллиард лет до конца света". А между тем эта повесть, своей, неоднозначностью обескуражившая многих поклонников фантастики, заслуживает и даже требует анализа.

Ленинград. Конец семидесятых. Четверо ученых - астроном, математик, биолог и инженер-электронщик - хотят от жизни одного: чтобы она не мешала им работать. Каждый из них стоит на пороге значительного открытия, один даже предвкушает "нобелевку". Но вдруг начинает твориться непонятное. В налаженный быт героев вторгаются абсурдные явления. Странные звонки и телеграммы, нашествие незваных гостей, недоразумения, отдающие булгаковской чертовщиной... Обсудив ситуацию, друзья решают, что на них ополчилась какая-то темная сила, желающая притормозить их изыскания.

Так на фоне разморенного зноем города, в респектабельном кругу интеллектуалов завязывается фантастико-приключенческое действие. В солидных фигурах персонажей проступают черты бессмертных храбрецов: рыцарь от науки, элегантный и сдержанный Филипп - Атос; шумный, тщеславный толстяк Валентин - Портос; гибкий, обходительный с дамами Захар - Арамис и, наконец, главный герой, порывистый, но не чуждый рефлексии Дмитрий - д'Артаньян. Так и кажется: сейчас четверка выхватит шпаги и, привычная к победам, сокрушит противника, дерзнувшего покуситься на самое заветное в жизни друзей - научную деятельность. Остается лишь выяснить, кто он. Похоже, здесь замешан "внеземной" разум, замысливший остановить победное шествие разума земного.

Пока герои предполагают это и рвутся в бой. Но постепенно им открывается обескураживающая истина. Никакого врага нет. Но и покоя больше не будет. Они, каждый в своей области, достигли заповедной черты, переступив которую человечество превратится в сверхцивилизацию. Не кто-нибудь, а само мироздание, тяготеющее к стабильности, "защищается" от них, "ибо у непрерывно развивающегося разума может быть только одна цель: изменение природы Природы".

Один на один с неблагосклонным мирозданием герои, хоть не робкого десятка, а пасуют. Желая уберечь от неведомой угрозы свою семью, капитулирует астроном. Соблазнившись административной карьерой, устраняется от исследований биолог. Идет на попятный жаждущий покоя электронщик. Только "первый в Европе" математик, "уникальный специалист" Филипп Вечеровский, как и подобает несгибаемому Атосу, не идет на компромисс. Он-то и становится хранителем научных работ, от которых отреклись его соратники. Вечеровский полон спокойствия и уверенности (авторы это подчеркивают). Что бы ни было, для него непреложно: "Законы природы надо изучать, а изучив, использовать". Вот это самообладание! Герой еще ничего не успел понять, а уж готовится использовать даже бунт мироздания, восстающего против человеческого вмешательства.

Честь земной науки спасена, нашелся титан, которому по плечу небывалый подвиг. Казалось бы, читатель вправе гордиться величием человека, гром победы должен раздаваться в его душе. А ему, напротив, не по себе. Смутная тревога побуждает вдумываться в события, происходящие в книге, где сталкиваются, пусть в фантастическом обличье - такие силы, как мироздание и наука, разыгрываются - пусть не совсем всерьез, но и не одной потехи ради - драмы идей. Может, вся печаль в том, что из четверых ученых трое отступили? Нет, дело куда серьезнее. Если принять предлагаемые условия игры, тогда, значит, опасность грозит не только героям и их родне, но самой жизни планеты. Что делать ученым, понявшим это? Вопрос не из тех, какие решают в зависимости от личной доблести. Но вот курьез: этим-то вопросом герои повести не задаются. Для Вечеровского и его коллег существует выбор лишь между своим благополучием и опять-таки своим открытием, все прочее непостижимым образом выпадает из поля их зрения. Их раздирают противоречивые страсти, жажда борьбы, гордость, страх. Нет только беспокойства о судьбе природы. Похоже, они ее... ненавидят.

Кстати, еще в "Стране багровых туч" появлялся персонаж, охваченный этим варварским чувством: Ермаков спешил на Венеру, где погибли его близкие, чтобы свести "старые свирепые счеты", "мстить и покорять - беспощадно и навсегда". Того же в семидесятые (!) годы жаждут Малов со товарищи, буквально взбешенные строптивостью мироздания. "Матушка-природа, стихия безмозглая!" - поносит свою противницу один из этих мушкетеров от науки. "Наверное, что-то немаленькое утрачиваю, - терзается на пороге отречения другой, - если оно оказывается зародышем потрясений, против которых восстает сама Вселенная.."

Не знаешь, чему больше дивиться - безответственности героев или природе, которая в повести ведет себя донельзя пошло. Подсылает аппетитных красоток, вульгарных шантажистов, а то и просто посыльного из продмага с ящиком напитков. Все это более пристало бы бандитской шайке, чем потревоженной Вселенной. Но читатель ведь не обязан принимать на веру гипотезу персонажей. Никогда Стругацкие этого не требуют, они охотно доверяют повествование кому-либо из героев, обычно самому простодушному, который по молодости или неведению слабо ориентируется в происходящем. Этот классический прием рассказа о загадочных приключениях для авторов - еще и условие корректности художественного эксперимента. Они и на сей раз не навязывают своих соображений, а предлагают вниманию читателя "рукопись, обнаруженную при странных обстоятельствах". Стало быть, позволительно предположить, что Вселенная ни в чем не повинна. Просто герои, измученные небывалой жарой и раздраженные стечением досадных обстоятельств, выдумали нелепую историю.

Допустить это тем естественнее, что персонажи легко теряют присутствие духа. Малову в какой-то момент даже собственная мирно спящая супруга представляется затаившимся монстром. И это еще не предел, ведь вся честная компания считает агентом чуждого разума зловредного дошкольника, сына Захара и его прежней возлюбленной. Кстати, злоключения Захара крайне любопытны как сами по себе, так и в качестве повода для размышлений глубокомысленной четверки. Почему женщина, с которой Захару некогда удалось изящно, без шума, расстаться, вдруг заявилась к нему да еще попросила несколько дней подержать сына у себя? Подозрительно... И почему другие дамы, ранее не доставлявшие женолюбивому гению особых хлопот, внезапно обрушили на беднягу лавину звонков, визитов, истерик, каких-то требований, им самим не вполне понятных? Всегда все обходилось так легко, и нате вам... Весьма, весьма подозрительно!

Друзьям так и не приходит в голову, что эта кутерьма может быть закономерным следствием галантных похождений Захара. Видимо, кому-то они обошлись недешево. Душевные раны, о которых выдающийся инженер не догадывался, дети, о чьем рождении он не ведал, ревнивые мужья, беседы с которыми оказались особенно неприятными, - все это представляется пострадавшему и его коллегам не иначе как происками демонических сил. А внезапно объявившийся сынишка? Он же, подумать страшно, посягает на права законных детищ Захара - его электронных схем! Вот на какие каверзы способно пошатнувшееся мироздание...

Да, вряд ли стоит доверять выводам героев, героев, мыслящих подобным образом. Опьяненные самомнением, глухие ко всему, кроме собственных дел, они но утратили чувство реальности. Так что же, драмы нет - есть лишь цепь недоразумений? Но к чему тогда напряженность повествования, его мрачноватый колорит, многозначительность? А если это сатира, почему авторы заметно сочувствуют героям?

Чтобы понять, что здесь к чему, стоит поискать ответа в книжках Стругацких, пленявших молодежь шестидесятых. Малянов и иже с ним - это те же повзрослевшие персонажи тогдашних повестей. Правда, те казались гораздо привлекательнее. Взять хотя бы Румату. Благодетельный для друзей, грозный для врагов, обладающий пылким сердцем и таинственными знании... Верилось, и влюбленная Кира, и мудрый доктор Будах, и коварный Рэба могли его принимать за высшее существо.

Однако вспомним: и мушкетеры двадцать лет спустя уже не те. Дружба поизносилась, одни страсти остыли, другие, не столь романтические, заняли их место, поменялись нравы и времена, так что даже и читатель-подросток дивится перемене, постигшей его любимцев. Задумавшись же серьезно, он, очевидно, не без грусти убедится, что это закономерно: те юные удальцы должны были стать такими, какими стали.

Тем паче взрослый читатель, смолоду безоглядно принимавший бравых героев Стругацких, ныне, перечитывая повести, поражается, сколь многое он тогда проглядел. К примеру, в "Далекой радуге", где ученые так мужественно встречают смерть на гибнущей планете. Да ведь они сами ее загубили!.. А неподражаемый Румата? Фанфарон, вечно переоценивающий свои силы, ставящий под удар не только себя, на месте Филиппа он бы тоже непременно рискнул мирозданием. Вспомним: когда жертвой его недомыслия становится Кира, Румата не терзается муками совести, что не уберег любимую. Как заправский средневековый дон, герой жаждет мести и, забыв моральные и профессиональные запреты, начинает крошить всех на своем пути. А мечом он орудует впрямь как бог, земная спецподготовка не пустяки.

Итак, посланец победоносного разума не сумел остаться человеком в той мере, какой требовала его миссия. Между тем в повести есть герой, с честью выдерживающий все испытания. Будах выходит из застенков Рэбы, сохранив достоинство горькой, но не ожесточенной мысли. А ведь у него нет обеспеченного тыла инопланетной цивилизации. Трудно быть богом? А легко ли Будаху быть гуманистом в мире, где бесчинства диктатуры даже самонадеянного командировочного бога превратили в озверевшего убийцу? Увы, это тоже вопрос взрослого. Юноша, утверждающий, что многому учится у Стругацких, вряд ли заметит невзрачного Будаха. Румата интереснее: он активно действует, за ним - сила, а мир Стругацких устроен так, что только сила делает героя значительным.

Отсюда и привлекательность героев "Понедельника..." Шутка ли: сверхъестественными силами распоряжаются. Но стоит приглядеться, и становится тошно от бездушия и черствости блистательных кудесников. Мне возразят: книжка юмористическая, зачем ее героям сложный внутренний мир? Нет, помню о законах жанра, но тут дело в другом. Только начисто освободившись от чувствительности, молодцы из НИИЧАВО могут быть теми задорными работягами, что так нравились нам когда-то. Ведь изучаемую природу символизируют томящиеся в виварии живые существа, наделенные речью, но беззащитные перед любознательностью магов, с шутками и прибаутками творящих свои небезболезненные опыты. Не так уж это потешно, что, например, джинна "стегали высоковольтными разрядами", а он "выл, ругался на нескольких мертвых языках" и т. п. После этого легко поверить, что сотрудники НИИЧАВО опасны и для коллег: если в момент творческого горения им помешать, они превращают ближних "в пауков, мокриц, ящериц и других тихих животных".

Жестокость здесь волшебная, невзаправдашняя и потому вроде бы забавная. Она пронизывает атмосферу книжки, придавая ей своеобразную остроту и являясь важным свойством героев, их жизненной позиции. Джиннов-то, положим, не существует, зато безжалостность - вещь реальная и необходимая в мире повести, персонажи которой до того целеустремленны, что для иных человеческих особенностей просто не остается места. Ими жертвуют без колебаний, такой ничтожной кажется эта плата за восхождение к высотам знания.

Быстрее, еще быстрее!.. За истиной гонятся, как за бегущим зверем, - лихорадочный ритм этой погони и создает динамичность повествования. О смысле бытия герои не задумываются, некогда им. Да и незачем. Свой образ жизни они считают единственно достойным и полны презрения ко всему, что находится за пределами их штудий. Даже в новогоднюю ночь, "прорвавшись сквозь пургу", энтузиасты спешат в НИИ, ибо им "интереснее доводить до конца или начинать сызнова какое-нибудь полезное дело, чем глушить себя водкою, бессмысленно дрыгать ногами... и заниматься флиртом разных степеней легкости... Сюда пришли люди, которые терпеть не могли разного рода воскресений, потому что в воскресенье им было скучно. Маги, Люди с большой буквы..."

Принято считать, что "Понедельник..." - книжка по преимуществу смешная. Нет, думаю, патетики в ней не меньше, чем юмора. Как запальчиво сказано - у Людей с большой буквы, оказывается, нет культурных интересов, нет друзей и любимых. Да что там: нет даже элементарного представления об осмысленном досуге. Жалость берет, как они наивно убеждены, что за стенами НИИ только и можно кутить да приударять за девицами. На то, как им кажется, только и существует этот бесполезный день - воскресенье.

Саня Привалов, плененный этим бездарным аскетизмом, еще мальчик. Но заметим: Малов и его коллеги, мужчины в летах, того же мнения. Они так и не освоили тонкую науку человеческого общения, далеки от искусства и литературы, равнодушны к прекрасному. Один Вечеровский кое-что почитывает и подчас даже декламирует стихи, удовлетворенно похохатывая. Лишь по этому утробному звуку приятели догадываются, что процитированный Филиппом текст был стихами.

Главная беда этих адептов цивилизации - недостаток культуры, узость духовного кругозора. Невежды во всем, кроме своих схем, "интегральчиков" и пр., они мечтают быть благодетели человечества, о котором не имеют понятия. Малов в трудный час обнаруживает, что не знает даже своей жены: что она за человек, точно ли любит его, захочет ли поддержать? А ведь за плечами годы супружества. Видно, не было времени интересоваться этим. Воскресенья не было.

...Рассказывают, будто некий лаборант вздумал похвастаться Резерфорду, что он работает всегда - и утром, и днем, и вечером. "Черт возьми, - возмутился великий физик, - когда же вы думаете?" Именно этот вопрос хочется задать героям Стругацких. Гордясь своей наукой, герои эти уподобляются мальчику из книжки о Винни-Пухе, который "обалдевал знаниями". Им примерещились происки чуждого разума - не оттого ли, что, отчужденный от человечности, их собственный разум обернулся злой силой, впрямь способной разрушить их жизнь, а в конечном счете и вызвать мировую катастрофу? Мощь современной пауки в неумных руках - трудно вообразить что-либо более кошмарное.

"За миллиард лет до конца света" - завершение темы, давно занимавшей Стругацких. Фантастам близки их герои, истово работающие, чуждые корысти, питающие благие намерения. И, однако, от повести к повести все очевиднее, что, обедняя свой внутренний мир в надежде стать богами, магами, они чем дальше, тем больше смахивают на дублей - упрощенные модели человека, которые кудесники из НИИЧАВО создавали для выполнения конкретных работ. Один умник даже к Верочке на Новый год вместо себя дубля послал. Еще хвалился: "Хороший дубль, развесистый... Анекдоты, стойку делает, танцует, как вол..."

И вот жалкая распря с природой (собственной, взбунтовавшейся), истерика некультурного и извращенного сознания - финал личности, презревшей в себе человеческое. Стругацкие замечательно показали это, хотя, как можно предполагать, стремились написать о другом. Снова о том, что ради высокой цели подобает жертвовать всем, это как на войне... Но ведь война не норма бытия, а худшее из бедствий. Ее мораль ущербна, и путь "сквозь разрывы, пыль и грязь боев" не ведет к счастью.

Впрочем, новый роман "Отягощенные злом..." никакого счастья нам и нашим потомкам не обещает. Ни в смутах 2033 года, описанных в дневнике лицеиста Игоря, ни в таинственных событиях, на полстолетие ранее переживаемых ученым Манохиным в стенах некоей коммунальной квартиры, ни в перегруженной памяти его соседа, бессмертного Агасфера, нет ничего отрадного. Людское безумие и злоба вечны, как Агасфер, а люди мыслящие и совестливые редки. Георгию Анатольевичу Носову, "заслуженному учителю, и лауреату, и депутату, и члену горсовета" не суждено отвратить ярость толпы от Флоры - мирного, но уж очень своеобразного молодежного объединения. Одинокий голос Носова заглушен воплями тех, кто спешит "призвать граждан к поганым метлам, каленому железу и ежовым рукавицам".

Перед нами, конечно, не предсказание, а попытка "предотвратить будущее". Ведь если человечество не образумится, ему вряд ли суждено дожить до 2033 года и уж тем более - до 2073-го, когда постаревший Игорь сопоставляет свои заметки с еще более древней рукописью Манохина. Художественно неровный, с чертами торопливой злободневности роман обращен к читателям-современникам с горячей мольбой "только об одном, замолчите и задумайтесь. Ибо настало время, когда ничего другого сделать пока нельзя".

В устах Стругацких, всегда так ценивших отвагу и энергию действия, этот призыв впечатляет. И пропадает охота толковать о недостатках стили замысла романа. Слишком ясно, что перед нами произведение переломное. Как судить о нем более глубоко, думаю, покажет будущее.

Пока очевидно одно. Соглашаясь или споря со Стругацкими, надобно признать, что их творчество накрепко связано с реальностью, эпохой. Читатели старшего возраста, на чьих дорогах если не гремели разрывы, то пыль и грязь скапливались в угрожающих количествах, понять Стругацких просто. Но хочется все же надеяться, что поколениям, подрастающим сегодня, мир героев прозы братьев Стругацких покажется не столь близким.

Однако также важно, чтобы они разглядели в книжках нашей юности не одни приключения, но и упорную работу мысли, ищущей выхода. В ней есть сходство с усилиями узника, роющего подземный ход. Такой труд требует бодрости и мужества, он не знает воскресений, в нем мало доброты, но удивляться этому не стоит.

Чтобы молодые читатели осознали это и тем более чтобы помочь им по достоинству оценить творчество таких непростых зарубежных авторов, как Шекли или Лем, "нужен обстоятельный и дельный разговор о проблемах, связанных с фантастикой". На этом настаивает автор письма в редакцию "Знамени" А. Абляисов, житель поселка Магнитка Челябинской области. Убежденный защитник научно-фантастической литературы как "превосходнейшего средства для развития особых, неординарных качеств интеллекта и души", он мечтает о времени, когда издатели, критики, составители школьных программ поймут, что фантастика - "значительный элемент художественной культуры". И верно, пора.

P. S. Эта статья уже стояла в номере, когда в "Литературной газете" (№ 13, 29 марта, 1989) появились заметки С. Плеханова "Когда все можно", посвященные творчеству А. и Б. Стругацких. Соглашаясь с некоторыми (впрочем, немногими) положении этой работы, не могу не возразить ее автору в главном. Он позволяет себе свысока третировать фантастов за то, что, творя в эпоху застоя, они пользовались эзоповым языком, уподоблялись, по выражению критика, "скоморохам, потешавшим рабов". Не знаю, чего здесь больше - непрофессионализма или неблагодарности, оскорбительных не для одних Стругацких. Статья походя наносит обиду всем, кто в годы бесправия с помощью благословенного "эзопова языка" напоминал согражданам о неуничтожимости мысли, совести, смеха. Культура только поэтому и существует, что умеет выживать под гнетом. Ее создатели - мыслители, художники и, если угодно, "скоморохи" - наперекор любой тирании учат людей не быть рабами. Отплатить им за это пренебрежением нельзя даже тогда, когда, если верить С. Плеханову, "все можно".

Комментарии.

1. Не опечатка. Так у Васюченко.

2. Помнится, Камноедов говорил "аксепте". Сам вот уже 35 лет так говорю.