ДО БАРНАРДА БЫЛ... ДОУЭЛЬ

"Даже если умрет последний пациент Барнарда - значение этой операции огромно. Дан толчок науке. Зажглась новая надежда для многих больных..."

Вы, конечно, догадываетесь, о чем идет речь? Сенсационные сообщения об эксперименте доктора Барнарда обошли в конце 1967 года всю мировую прессу. Ученые оживленно комментировали на страницах газет дерзкую попытку хирурга из Кейптауна пересадить неизлечимо больному человеку чужое сердце. Читатели с волнением ждали новых сообщений. Успех? Или опять горькая неудача?..

В те дни мне невольно приходили на ум прочитанные когда-то строки:

"Голова внимательно и скорбно смотрела на Лоран, мигая веками. Не могло быть сомнения: голова жила, отделенная от тела, самостоятельной и сознательной жизнью..."

В волнующую, неправдоподобно волшебную историю уводили эти строчки, - в историю, где была тайна, было преступление, была борьба простых и честных людей за торжество правды, за разоблачение жестокого преступника. Было все, что так завораживает нас в детстве...

И вот - давняя уже теперь статья в февральском номере "Литературной газеты" 1968 года, - цитатой из нее начаты эти заметки.

"Еще не улеглись страсти с пересадкой сердца, а уже говорят об изолированном мозге...

Нет, не следует думать, что проблема изолированной головы может быть решена в течение нескольких месяцев. Нужна очень большая работа, но мне не представляется это более трудным, чем анабиоз или преодоление индивидуальной несовместимости тканей..."

Известный советский хирург Н. М. Амосов - член-корреспондент Академии медицинских наук СССР, лауреат Ленинской премии - детально обосновывал в этой статье все "за" и "против" фантастической операции... Мог ли я не вспомнить снова об Александре Беляеве?

Мне захотелось перечитать его книгу об удивительной жизни головы, отделенной от тела, неудержимо захотелось как можно больше узнать и о самом фантасте.

В 1925 году во "Всемирном следопыте" был напечатан первый рассказ А. Беляева - "Голова профессора Доуэля". Первоначальный вариант едва ли не самого знаменитого ныне его романа. А в 1941 году - перед самой войной - в издательстве "Советский писатель" вышла последняя при жизни Беляева книга - роман "Ариэль".

Между этими двумя датами уместилось шестнадцать лет. Шестнадцать лет поисков, надежд, разочарований. Больших творческих удач. Горьких (потому что вынужденных) перерывов в работе. Шестнадцать лет - и десятки рассказов, повести, пьесы, сценарии, наконец, семнадцать романов!..

В предвоенной советской литературе не найти больше примеров такой удивительной верности научной фантастике.

Кто же он - Александр Беляев? Каким путем пришел он в ту область литературы, где тогда, вроде бы очень четко отграничившись один от другого, еще почти безраздельно властвовали Жюль Верн и Герберт Уэллс? И какая сила помогла ему не только выдержать мелочную, часто незаслуженную придирчивость современников - не читателей, нет, критиков! - но и утвердить в заповедной Стране Фантазии свой, истинно беляевский, неповторимый уголок, своих героев: мужественного мыслителя Доуэля, жизнерадостного Тонио Престо, изобретательного профессора Вагнера, отважного метеоролога Клименко, любознательного "небожителя" Артемьева, наконец, парящего в небе Ариэля и восторженно трубящего на спине дельфина в свой рог Ихтиандра?..

К моменту появления первого рассказа фантасту было уже сорок.

Семь отроческих лет под строгим надзором духовных отцов, - Беляев-старший, сам будучи священником, и сыну своему прочил духовную карьеру. А порядки в Смоленской семинарии были действительно суровые: без "особых письменных разрешений ректора" семинаристам запрещалось даже чтение газет и журналов в. библиотеках!

Безудержное увлечение театром. "Если вы решитесь посвятить себя искусству, я вижу, что вы сделаете это с большим успехом", - это замечание К. С. Станиславского (в 1914 году Беляев "показывался" ему как актер), право же, имело под собой почву. "Г-н Беляев был недурен... г-н Беляев выдавался из среды играющих по тонкому исполнению своей роли..." - так оценивала местная газета роли, сыгранные Беляевым на сцене смоленского театра. "Г-ну Беляеву" в те дни шел восемнадцатый год...

Демидовский юридический лицей в Ярославле, и снова - Смоленск. Теперь "г-н Беляев" выступает в роли помощника присяжного поверенного. И одновременно подрабатывает в газете театральными рецензиями.

Но вот скоплены деньги - и преуспевающий молодой юрист отправляется в заграничное путешествие. Венеция, Рим, Марсель, Тулон, Париж... В Россию Беляев возвращается с массою ярких впечатлений и мечтою о новых путешествиях: в Америку, в Японию, в Африку. Он еще не знает, что путешествовать ему больше не придется. Разве что переезжать с места на место в поисках целительного сухого воздуха.

В 1915-м, на тридцать первом году жизни, Беляев заболевает. Туберкулез позвоночника. "Обречен..." - считают врачи, друзья, близкие. Мать увозит его в Ялту. Постельный режим, с 1917 года - в гипсе.

В 1919 году умирает его мать, и Александр Романович, тяжелобольной, не может даже проводить ее на кладбище...

В 1921-м Беляев все-таки встает на ноги. Работает в уголовном розыске, в детском доме, позднее в Москве, в Наркомпочтеле, юрисконсультом в Наркомпросе. Вечерами пишет, пробуя силы в литературе. И вот в 1925 году, в третьем номере только-только возникшего "Всемирного следопыта", появляется неведомый дотоле фантаст - А. Беляев.

За полтора десятилетия Александром Беляевым была создана целая библиотека фантастики.

Ее открывали книги, рисовавшие печальную участь талантливого изобретателя в буржуазном обществе, в мире всеобщей купли-продажи. Знаменитейшими из этих книг стали "Человек-амфибия" и "Голова профессора Доуэля".

В конце двадцатых годов в произведениях Беляева широко зазвучала тема противоборства двух социальных систем. "Борьба в эфире", "Властелин мира", "Продавец воздуха", "Золотая гора"... Даже вооруженные новейшими достижениями науки, силы зла терпят неизбежный крах в этих произведениях, оказываются бессильны перед лицом нового мира, на знамени которого объединились серп и молот.

Одновременно писатель успешно разрабатывает в своих рассказах традиционный для фантастики прием парадоксально-экстремальной ситуации: "что было бы, если бы.."? Что произойдет, если вдруг замедлится скорость света ("Светопреставление")? Или исчезнет притяжение Земли ("Над бездной")? Или будут побеждены вездесущие коварные невидимки-микробы ("Нетленный мир")? Или человек получит в свое распоряжение органы чувств животных ("Хойти-Тойти")? Или сумеет расправиться с потребностью в сне ("Человек, который не спит")? Героем многих подобных историй стал один из любимейших беляевских персонажей - Иван Степанович Вагнер, профессор кафедры биологии Московского университета, человек исключительно разносторонних знаний, вершащий свои открытия отнюдь не только в биологии, но и в самых далеких от нее областях. "Изобретения профессора Вагнера" - таким подзаголовком отмечен целый цикл беляевских рассказов.

А в тридцатых годах - с самого их начала - Беляев ставит главной своей задачей заглянуть в завтрашний день нашей страны. Его герои создают подводные дома и фермы ("Подводные земледельцы"), возрождают к жизни бесплодные прежде пустыни ("Земля горит"), осваивают суровую северную тундру ("Под небом Арктики").

В целом ряде своих произведений писатель активно пропагандирует идеи К. Э. Циолковского: межпланетные путешествия (романы "Прыжок в ничто" и "Небесный гость"), строительство и использование дирижаблей ("Воздушный корабль"), создание "второй Луны" - исследовательской внеземной станции ("Звезда КЭЦ"). "За эрой аэропланов поршневых последует эра аэропланов реактивных", - предсказывал ученый. И в рассказе "Слепой полет", написанном для довоенного "Уральского следопыта", Беляев показывает испытания первого опытного образца такого самолета.

Вплотную подходит Беляев к созданию широкого полотна, посвященного грядущему; в многочисленных рассказах и очерках уже найдены, нащупаны им новые конфликтные ситуации, которые позволили бы обойтись в таком произведении без избитого, приевшегося читателю уже и в те давние дни шпионско-диверсантского "присутствия". Предтечей многопланового романа о грядущем явилась "Лаборатория Дубльвэ" (1938), сюжет которой строился на соперничестве научных школ, разными путями идущих к решению проблемы продления человеческой жизни. Но начавшаяся война перечеркнула замыслы писателя; уже не Беляеву, а фантасту следующего поколения - Ивану Ефремову - суждено было создать "энциклопедию будущего", каковой по праву можно считать "Туманность Андромеды"...

Углубляясь в историю нашей фантастики, изучая условия, в которых формировалось творчество Александра Беляева, мы невольно задаем себе вопрос: был ли он первооткрывателем в своих книгах? Задаем - и, естественно, пытаемся на него ответить.

...Жил когда-то во Франции такой писатель - Жан де Ла Ир. Особой славы он как будто не снискал, однако книги его охотно издавали в предреволюционной России: "Сверкающее колесо", "Искатели молодости", "Иктанэр и Моизета", "Тайна XV-ти", "Клад в пропасти"... Так вот, в одном из этих романов (в каком именно, нетрудно догадаться по сходству его названия с именем едва ли не самого популярного беляевского героя) талантливый ученый Оксус приживляет человеку акульи жабры. И тот вольготно - вполне как рыба - чувствует себя в водной стихии...

Роман этот, по-видимому, попался когда-то в руки молодому юристу (как попал он, к примеру, и Валерию Брюсову, пересказавшему занятный сюжет в не опубликованной при жизни поэта статье "Пределы фантазии"). Но наш юрист еще и не помышлял тогда о литературном поприще, а потому роман де Ла Ира попался ему и... отложился в памяти, как откладывается в ней многое, не имеющее прямого отношения к насущным нашим заботам. Однако много лет спустя газетная заметка о чудо-хирурге профессоре Сальваторе (именно из этой заметки выводит замысел "Человека-амфибии" О. Орлов - ленинградский исследователь жизни и творчества А. Беляева, в результате неустанных поисков воссоздавший для нас многие подробности биографии писателя) напомнила о старом романе, породив желание написать о том же, но - лучше. Примерно так, как "Путешествие к центру Земли" - с точки зрения В. А. Обручева, самый слабый из романов Жюля Верна - побудило нашего академика написать "Плутонию".

Воздадим должное таланту Беляева: забытый ныне роман де Ла Ира, герой которого оставался всего лишь случайным научным феноменом, жертвой поданного вне социальных связей преступного эксперимента, попросту бессилен соперничать с "Человеком-амфибией". Романом не только остросоциальным, но и по-жюльверновски провидческим. Вспомним речь беляевского Сальватора на суде: "Первая, рыба среди людей и первый человек среди рыб, Ихтиандр не мог не чувствовать одиночества. Но если бы следом за ним и другие люди проникли в океан, жизнь стала бы совершенно иной. Тогда люди легко победили бы могучую стихию - воду... Эта пустыня с ее неистощимыми запасами пищи и промышленного сырья могла бы вместить миллионы, миллиарды человек..." Разве не эта глубоко человечная цель экспериментов профессора Сальватора является главным для нас в романе Беляева? Главным в наши дни, когда вполне реальный герой морских глубин - прославленный Жак Ив Кусто - публично заявляет: "Рано или поздно человечество поселится на дне моря; наш опыт-начало большого вторжения. В океане появятся города, больницы, театры... Я вижу новую расу "Гомо Акватикус" - грядущее поколение, рожденное в подводных деревнях и окончательно приспособившееся к новой окружающей среде..."

Еще один старый роман - "Тайна его глаз" Мориса Ренара. Он появился в переводе на русский язык в 1924 году и рассказывал о необычайной судьбе молодого француза, потерявшего на войне зрение. С корыстными (опять!) целями таинственный доктор Прозоп заменяет ему глаза аппаратами, которые улавливают электричество, излучаемое различными предметами, "как ухо ловит звук, как глаз ловит видимый свет...". Но точно так же - лишь электрический облик внешнего мира - видит и электромонтер Доббель в рассказе Беляева "Невидимый свет" (1938)! Опять заимствование? Темы - пожалуй, да. Но не сюжета!

Ренар написал добротный - по тем временам - детектив. Однако, как и у де Ла Ира, события в его романе носят сугубо частный характер, они никак не окрашены социально: и злодей Прозоп, и жертва его обитают словно бы в мире абстрактных межчеловеческих отношений.

Сюжет беляевского рассказа имеет в основе своей четкий социальный конфликт. Обретя в результате новой операции полноценное зрение, Доббель, не сумевший найти работу, через месяц-другой возвращается к своему спасителю с просьбой... опять сделать его слепцом, видящим только движение электронов! Но поздно: "спаситель", усовершенствовав свой аппарат, уже запатентовал его. Ясновидящие слепцы никому больше не нужны, и безработному Доббелю (жертве не частного преступника, но - преступного общества) одна дорога - на улицу...

Мы могли бы найти литературные параллели и для некоторых других произведений А. Беляева. С его романом о Штирнере, возмечтавшем - при помощи чудесного аппарата - стать "властелином мира", можно было бы, например, сопоставить повесть "Машина ужаса" не переводного - отечественного фантаста двадцатых годов В. Орловского. С повестью В. Орловского же "Человек, укравший газ" могли бы мы сопоставить роман "Продавец воздуха". В пару к беляевскому "Хойти-Тойти" можно было бы подобрать еще один роман М. Ренара - "Новый зверь (Доктор Лерн)", где взаимно пересаживались мозг человека и мозг быка... Но, оставив напоследок одно подобное сопоставление, воздержимся от всех прочих. Ведь и без того уже ясна истина, которую мы констатировали и в предыдущих очерках: выйти на оригинальную фантастическую идею (кстати, в беляевских книгах поистине оригинальных сюжетов и замыслов больше чем достаточно!) - это еще не все; самое главное - как и во имя чего эта идея используется.

И вот в этом-то главном Александр Беляев, соединивший в своем творчестве научный оптимизм и социальную глубину с органическим синтезом фантастической идеи и динамичного сюжета, безусловно, явился новатором, несомненным первопроходцем в нашей советской фантастике.

А теперь вернемся к первому рассказу Беляева.

В 1978 году в "Искателе" был перепечатан рассказ немецкого фантаста начала нашего века Карла Груннерта "Голова мистера Стайла". Содержание его сводится к следующему. Появляются в популярной газете острые публицистические статьи, стилем своим заставляющие вспомнить талантливого журналиста, погибшего незадолго до того в железнодорожной катастрофе. И выясняется: доктору Мэджишену удалось вернуть и сохранить жизнь отделенной от туловища голове. Позднее Мэджишен конструирует и приспособления, с помощью которых "погибший" печатает новые свои статьи...

Что ж, и этот рассказ мог быть читан Беляевым и сохранен в памяти. Приплюсуем к тому популярный и в дореволюционные времена аттракцион "живая голова": она взирала на посетителей с блюда на столике, установленном посреди помещения, а тело ее владельца ловко маскировали отражающие пол зеркала, искусно встроенные между ножками стола...

Можно, к слову сказать, вспомнить по этому поводу и рассказ малоизвестной русской писательницы В. Желиховской "Человек с приклеенной головой" (1891), в котором умелец-хирург доктор Себаллос тоже оживлял - отметим, крайне вульгарно - погибшего... Впрочем, мотив "живой головы" в русской литературе можно было бы выводить еще из "Руслана и Людмилы": ведь именно с нею сталкивает Пушкин своего героя.

Но ясно, что натолкнули Беляева на мысль о первом его фантастическом рассказе, переросшем впоследствии в широко известный роман, конечно же, не только и не столько литературные ассоциации, сколько прежде всего обстоятельства собственной жизни.

"Голова профессора Доуэля", - писал он в одной из своих статей, - произведение в значительной степени автобиографическое. Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни "головы без тела", которого я совершенно не чувствовал... Вот когда я передумал и перечувствовал все, что может испытывать "голова без тела".

Отсюда-то оно и идет-то жгучее впечатление достоверности происходящего, с каким читается "Голова профессора Доуэля". Разработка этого сюжета, ставшего под пером А. Беляева неизмеримо глубже и значительней всех предшествующих литературных вариаций, явилась для писателя своеобразным вызовом собственной болезни, физической беспомощности, которую с лихвой перекрывало неукротимое мужество духа.

А болезнь не ушла, побеждена она лишь временно и еще часто будет возвращаться к писателю, на долгие месяцы приковывая его к постели...

Но не только физические преграды вставали на его пути.

Советская литература делала свои первые шаги, и в литературной критике нередко проявлялась резкая субъективность суждений. Находились люди, в корне отрицавшие фантастику. "Бессмысленные мечтания" видели они в ней, "пустое развлекательство", и только. Ненаучную, вредную маниловщину.

Те же, кто все-таки признавал за фантастикой право на существование, слишком крепко привязывали ее к "нуждам сегодняшнего дня". В ходу была формула, гласившая, что "советская фантастика - изображение возможного будущего, обоснованного настоящим". Собственно, сама по себе эта формула не вызывала тогда особых возражений, но у многих критиков она превратилась в некое всемогущее заклинание, с помощью которого мечте подрезались крылья и горизонты ее ограничивались ближайшими пятью - десятью годами.

"Фантастика должна только развивать фантастические достижения науки", - писал, например, в журнале "Сибирские огни" критик А. Михалковский.

Я добросовестнейшим образом пролистал множество комплектов газет и журнальных подшивок двадцатых-тридцатых годов. И почти не обнаружил статей, проникнутых хоть малой долей симпатии к творчеству А. Беляева - едва ли не единственного писателя в предвоенной нашей литературе, столь преданно и целеустремленно посвятившего себя разработке трудного жанра.

"Шила в мешке не утаишь, и в каком бы "взрослом" издательстве ни вышел новый роман А. Беляева, он прежде всего попадает в руки детей", - с откровенным беспокойством начинает критик М. Мейерович рецензию на "Человека, нашедшего свое лицо". И далее отказывает этому роману даже... в "минимуме убедительности".

Другой критик, А. Ивич, рецензию на тот же роман заканчивает снисходительным похлопыванием по плечу: мол, у него (это у 56-летнего больного писателя, автора уже шестнадцати романов!) лучшие произведения - "впереди"...

Даже и сейчас, полвека спустя, становится до боли обидно за писателя, к подвижническому труду которого с таким непониманием относились при его жизни. Становится особо ощутимой та горечь, с которой он, по воспоминаниям близких ему людей, "чувствовал себя забытым писателем, забытым коллегами, непонятым критиками". Становится, наконец, просто страшно, когда узнаешь, что пожилой, скованный гуттаперчевым ортопедическим корсетом человек этот в 1932 году поехал работать в Мурманск - плавать на рыболовном траулере. Не потому, что требовалось пополнить запас жизненных впечатлений. Нет. Просто зарабатывать на хлеб...

Но в одном критик предпоследней книги фантаста оказался прав: впереди у Беляева был "Ариэль" - действительно превосходный роман!

Эта книга - восторженный гимн человеку. Всю свою тоску и боль, всю свою жажду жизни вложил писатель в роман о юноше Ариэле, взлетевшем навстречу солнцу, свету, счастью - без крыльев, без каких бы то ни было миниатюрных моторчиков, "без ничего!". "Всего-навсего" управляя движением молекул собственного тела...

Сегодня уже редко услышишь, чтобы кто-то, рассуждая об Ихтиандре, непременно оговаривался, что, дескать, реальное решение задачи даст не биология, а техника; не люди-амфибии, а люди, вооруженные специальными аппаратами, освоят неизведанные глубины. Техника техникой, но поистине фантастические достижения биологов дают основание верить в возможность совсем иных решений, близких к мечте Беляева. Так, может быть, и говоря об Ариэле, мы со временем перестанем подменять великолепную беляевскую мечту о свободном парении в воздухе стыдливой оговоркой о том, что вот, "может быть, удастся снабдить человека столь совершенными крыльями, что он с их помощью овладеет искусством свободного полета..."?! Ведь мечта-то была не о крыльях, даже и самых-самых новейших, а именно о полете "без ничего"!

Большой это дар - видеть "то, что временем сокрыто". Александр Беляев в совершенстве владел этим даром. И он не растерял его, не растратил на полпути: сберечь этот редкий дар помогла ему безграничная читательская любовь к его книгам.

Критики в один голос обвиняли "Человека-амфибию" в научной и художественной несостоятельности. А роман этот, опубликованный в 1928 году журналом "Вокруг света", в читательской анкете был признан лучшим произведением за пять лет работы журнала... В том же 1928 году он вышел отдельной книгой. И тут же был дважды переиздан, - настолько велик был спрос на эту книгу!

В печатных выступлениях доказывалась ненаучность "Головы профессора Доуэля". А юная читательница из Курска писала - пусть наивно, но очень искренне: "Прочитав такой роман, я сама решила учиться на врача, чтобы делать открытия, которых не знают профессора мира..."

И ведь уже тогда, в предвоенные годы, не только рядовые читатели восторженно отзывались о книгах Беляева. Высокий гость - знаменитый Герберт Уэллс! - говорил в 1934 году на встрече с группой ленинградских ученых и литераторов (среди них был и А. Беляев): "...я с огромным удовольствием, господин Беляев, прочитал ваши чудесные романы "Голова профессора Доуэля" и "Человек-амфибия". О! они весьма выгодно отличаются от западных книг. Я даже немного завидую их успеху..."

К слову сказать, среди читателей Беляева был в студенческие годы и известный наш хирург В. П. Демихов. Тот самый доктор, который, словно беляевский Сальватор, подсаживал собакам вторые головы (и они жили, эти вторые, и даже покусывали за ухо тех, к кому были "подселены"...), приживлял им второе сердце (и одна из собак умерла лишь на тридцать третьи сутки, это было в 1956 году - за добрый десяток лет до сенсационных экспериментов Кристиана Барнарда), а в 1960 году выпустил монографию "Пересадка жизненно важных органов в эксперименте", проиллюстрированную совершенно фантастическими фотографиями, на одной из которых лакали молоко две головы одной дворняги. И в том же 1960-м в лаборатории Демихова, набираясь опыта, ассистировал молодой еще хирург из Кейптауна Кристиан Барнард...

...Такая вот прослеживается интересная взаимосвязь. Книги фантаста, разрушая неизбежную инерцию мышления, растормаживают воображение - играют роль того неприметного подчас первотолчка, каковым для самого фантаста оказывались порою произведения его коллег по жанру. И - совершаются удивительнейшие эксперименты, о которых долго-долго шумит охочая до сенсаций пресса... А сами эти эксперименты, в чем-то подтвердив несбыточный, казалось бы, прогноз фантаста, рождают новый интерес к его книгам, обеспечивают им вторую, новую жизнь.

Своим творчеством Беляев утверждал в советской фантастике романтику научного поиска, активную гуманистическую направленность, беззаветную преданность высокой Мечте, веру в величие человека и его разума. Осваивая новые темы, придавая своим произведениям остросоциальное звучание, писатель прокладывал дорогу новым поколениям советских фантастов.

Книги Беляева будили интерес к науке, учили добру и мужеству, заражали всепоглощающей жаждой познания. Это-то их качество и находило живейший отклик в сердцах читателей.

Впрочем, почему "находило"?

Прошло сто четыре года со дня рождения Александра Романовича Беляева. И сорок шесть лет с тех пор, как его не стало: измученный болезнью и голодом, писатель умер 6 января 1942 года в захваченном фашистами городе Пушкине под Ленинградом... Давно нет среди нас первопроходца советской фантастики. А книги его живут. Изданные в миллионах экземпляров, они и сегодня не задерживаются на полках библиотек, они и сегодня с нами, и сегодня находят отклик в наших сердцах.