ПРЕДИСЛОВИЕ

Работа над предисловиями и комментариями к томам этого Собрания сочинений Роберта Энсона Хайнлайна представляется мне чем-то сродни составлению географического атласа мира: он открывается мелкомасштабной картой полушарий, за которой следуют карты континентов, отдельных стран, регионов. Ассоциация эта не случайна и не произвольна – недаром же в англо-американской издательской практике так широко используется для авторских сборников произведений писателей-фантастов слово «Миры...»: «Миры Айзека Азимова», «Миры Роберта Силверберга», «Миры Урсулы Ле Гуин» и так далее – традиция, подхваченная в последнее время и у нас. Миры и их карты неразрывно связаны меж собой.

В предисловии к первому тому я попытался дать ту самую, первую, мелкомасштабную карту полушарий, рассказать о Роберте Хайнлайне – человеке и писателе – в целом. Теперь настал черед знакомства со странами и континентами. И прежде всего – с ранним Хайнлайном, а значит – с его «Историей будущего», охватывающей четверть тысячелетия: от 1951 года, в котором разворачивается действие его дебютного рассказа «Линия жизни», открывающего первый том, до приблизительно 2200-го, к которому относятся события «Пасынков Вселенной», замыкающих этот. Причем больше трех четвертей – по объему, а не по названиям – этих произведений (как и ряд других, с которыми вам еще предстоит встретиться) были написаны в недолгий предвоенный период Хайлайновой литературной карьеры. И об этом обстоятельстве невольно хочется поговорить особо.

Как вы помните, Хайнлайн дебютировал не слишком рано – ему уже исполнилось тридцать два. Замечу для сравнения, что Айзек Азимов опубликовал свой первый рассказ в девятнадцать лет – хотя практически одновременно с Хайнлайном... Да, старт был поздний – но зато какой бурный! В одном только кемпбелловском журнале «Эстаундинг Сайнс Фикшн» рассказы, повести и романы Хайнлайна публиковались практически в каждом втором номере (а иной раз – и по два сразу, из-за чего приходилось прибегать к псевдонимам Лайл Монро, Энсон Макдональд, Калеб Сондерс). Позволю себе привести следующий впечатляющий список: 1939 год – Хайнлайн печатается в августовском и ноябрьском номерах; 1940 год – в январском, февральском, мартовском, майском, июньском, июльском и сентябрьском; 1941 год – в февральском, мартовском, майском, июльском, августовском, сентябрьском и октябрьском; 1942 год (Хайнлайн уже работает на Экспериментальной станции морской авиации в Филадельфии, и ему не до литературы, но написанные раньше рассказы продолжают появляться в свет) – в мартовском, апрельском, майском и августовском номерах. И это – не считая публикаций в других журналах, таких как «Супер Сайнс Сториз», «Анноун», «Эстонишинг Сториз», «Фьючер», «Анноун Уорлдс»... Да, конечно, Хайнлайн начал писать очень вовремя, как говорится, оказался в нужном месте и в нужное время: число журналов НФ неуклонно росло, их издатели охотились за интересными авторами, словом, момент был донельзя благоприятный. Но при всем том подобная плодовитость не может не вызвать восхищения и сама по себе кажется явлением фантастическим...

Упомянутый выше перерыв на четыре с лишним года – с конца сорок первого по начало сорок шестого – к каким-либо качественным изменениям в хайнлайновском творчестве не привел: этот сдвиг произошел позже, и речь о нем у нас пойдет впереди. Рассказы 1946–1950 годов мало чем отличаются от довоенных. Судите сами: «Реквием» был написан в конце 1939 года, а сюжетно предшествующий ему «Человек, который продал Луну» – десять лет спустя. Догадаться об этом, не зная времени написания, на мой взгляд, практически невозможно.

Разумеется, ранний Хайнлайн не исчерпывается «Историей будущего» – из-под его пера выходили также рассказы и романы, никак с этим циклом не связанные. Но в то же время «История будущего» – труд очень значимый и значительный.

Нельзя сказать, чтобы затея сотворить историографию грядущего была совсем уж уникальной. Предпринимались такие попытки и раньше, а параллельно с Хайнлайном работал в этом же направлении Айзек Азимов, причем с куда большим размахом и завидной последовательностью: его «Галактическая история» включает в себя едва ли не все, написанное Азимовым в области НФ – от ранней повести «Инок Вечного Огня» до лишь недавно и уже посмертно вышедшего романа «Фонд, вперед!» Однако Хайнлайн, безусловно, явился одним из пионеров этого направления, а главное – подошел к нему с чисто инженерским педантизмом. Если Азимов умудрялся впоследствии как-то увязывать с общим замыслам «Галактической истории» даже романы совершенно самостоятельные и первоначально ни малейшего отношения к ней не имевшие, вроде «Конца Вечности», то Хайнлайн с самого начала сотворил свою знаменитую таблицу, приведенную в этом томе, и потом, обозначив начало и конец, принялся методично заполняли, лакуны – делая лишь некоторые исключения, о природе которых вы сможете составить себе четкое представление, прочитав «Повесть о ненаписанных повестях».

Продолжая это сопоставление, скажу больше. Кому и чему обязан своим зарождением азимовский замысел – прекрасно известно. Во-первых, Национальной студенческой администрации, которая обеспечивала возможностью подзаработать нуждающихся в этом студентов и как-то раз направила юного Айзека Азимова перепечатывать рукопись некоего социолога, чьего имени классик американской НФ впоследствии вспомнить то ли не смог, то ли не захотел. Но так или иначе, именно тогда он всерьез заинтересовался социологией. А чуть раньше – но на всю жизнь – подпал под обаяние трехтомного «Упадка и падения Римской империи» Эдуарда Гиббона, исторического труда, который и поныне позволяет не только понять, что же случилось с Римом и Византией, но и ориентироваться в любых хитросплетениях современной истории, творящейся у нас на глазах. Работа безвестного социолога и труд всемирно известного историка, соединившись в азимовском сознании, образовали сверхкритическую массу, и началась цепная реакция, энергия которой и созидала «Галактическую историю». А вот что заставило Хайнлайна заняться «Историей будущего»? Толком он об этом ничего не говорил. Вроде бы идея родилась из разговора с Джоном Кемпбеллом – и больше никаких подробностей. Но разговор, даже самый интересный и плодотворный, мог послужить лишь толчком, явиться предлогом для начала работы. Однако подлинная причина должна лежать глубже. Сегодняшним исследователям хайнлайновского творчества о ней остается лишь гадать.

Мне кажется, дело тут в самой писательской психологии. В принципе, всякий писатель – демиург по определению. Даже если ему кажется, что он лишь описывает реальный мир, на самом деле он творит собственный, с реальным лишь в большей или меньшей степени совпадающий. Сопоставьте «Человеческую комедию» Бальзака с французской реальностью XIX века, а повести и романы Александра Грина – с отечественной действительностью начала XX столетия, и вы поймете, что я имею в виду. У фантастов к этой потребности в созидании миров примешивается еще одно чувство, так удачно сформулированное в свое время Николаем Асеевым:

А интересно, черт возьми,

Что станет после нас с людьми,

Что сбудется потом?

К этому достаточно отвлеченному интересу может примешиваться и эмоциональная окрашенность. Так, Азимов в 1967 году признавался: «Видимо, любить научную фантастику – это значит так или иначе заботиться о будущем человечества; в какой-то степени это значит даже любить всех людей и желать им счастья в те далекие времена, когда сами мы уже давно завершим свой путь. Я не знал этого, когда начинал писать, но сорок лет работы в научной фантастике открыли мне на это глаза, и я счастлив, что без длительных размышлений сделал именно такой выбор четыре десятилетия назад: К этим двум составляющим Хайнлайн добавил третью – точный расчет. Только расчет его не имел никакого отношения к экстраполяции (очень любит это слово третий член Большой Тройки – Артур Кларк, не устающий повторять, что он не фантаст, а экстраполятор) исторических и общественных тенденций, к прогностике и футурологии. Хайнлайн с самого начала творил историю не прогнозированную, а вымышленную; его «История будущего» уже сегодня может отчасти рассматриваться как альтернативная.

Да, конечно, он еще до войны писал о перспективах атомной энергетики, ставшей сегодня реальностью, но к прогностике тут можно отнести не саму идею, а лишь то обстоятельство, что трезвый реалист Хайнлайн первым, насколько я понимаю, усмотрел на этой розе великое множество шипов, а также приметил, что аромат ее далеко не всегда благоуханен. Да, он много писал о космических полетах – и вклад его отмечен не только литературным успехом, но и – как вы помните – наградой общества «Дельта Ви» медалью НАСА, отмечен как конкретное участие в реальном деле. Однако сколь бы серьезно и скрупулезно ни относился Хайнлайн к атрибутике космических полетов, главным для него – начиная, пожалуй, уже с «Реквиема» – было совсем иное: романтика и дух пионерства, одна из основополагающих категорий американской ментальности.

Когда в 1983 году Конгрессом США была учреждена Золотая медаль искусств, присуждаемая за наибольший вклад в развитие национальной культуры, первым получил ее Луи л‘Амур – общепризнанный король вестерна, этого самого американского из всех литературных жанров, насквозь пропитанного именно духом пионерства. Знаменательный факт. И Хайнлайн, один из самых американских – по самоосознанию – фантастов США, не мог оказаться этого духа чужд.

Однако на Земле фронтир сам собою иссяк, растворившись в водах Тихого океана. Границы с Канадой и Мексикой устоялись – о второй Мексиканской кампании говорить в XX веке было уже немыслимо. Оставалось одно – перенести фронтир в Космос. Именно это и сделал Роберт Хайнлайн. Правда, его пионеры отличаются от тех, что толкали границу на Запад. Они – не только наиболее предприимчивая часть нации, но и ее интеллектуальная элита (что прекрасно сформулировано в рассказе «Как здорово вернуться!»!. Но психологически большинство героев Хайнлайна – те же франтиреры и ганфайтеры с двумя прихваченными к бедрам открытыми кобурами, только из одной торчит рукоять бластера, а не кольта, а из другой – логарифмическая линейка, Классический пример тому – Лазарь Лонг с его неразлучными бластерами под килтом и говорком типичного маунтинмена, более привычным для героя не НФ, а романов того же Луи л‘Амура или Люка Шорта. Впрочем, о языке – разговор особый.

Вернемся, однако, к «Истории будущего». Хайнлайн не был бы Хайнлайном, удовлетворись он таким самоочевидным, в общем-то, ходом, как перемещение фронтира с Земли в «пылающие бездны». И потому наряду с границей пространственной принялся раздвигать еще одну – временную. Собственно, первую такую – еще очень робкую – попытку он предпринял еще в «Лилии жизни»: ведь аппарат доктора Пинеро предназначен, в сущности, пусть не для раздвижения, но для постижения временных рамок. Однако понять и определить их Хайнлайну было мало. В душе – скорее подсознательно, чем осознанно – он никак не мог смириться с фатальной ограниченностью человеческого существования. Именно в это подспудное ощущение, мне кажется, уходит корнями потребность сотворить историю тех времен, когда тебя самого уже не будет на земле. Речь не о банальном страхе смерти – этим Хайнлайн не отличался никогда, достойно встречая и свои болезни, и старость. Нет – это было опять-таки чисто американское ощущение вызова, бросаемого на этот раз не ограниченностью жизненного пространства и бескрайностью неосвоенных территорий, а лимитированностью срока существования индивида (вечная или хотя бы долгая жизнь вида не имеет к тому отношения) и беспредельностью времени, простирающегося за рамками отведенной ему жизни. Хайнлайн принял вызов – и ответил на него «Детьми Мафусаила».

Тема бессмертия – одна из магистральных не только в фантастике, но и в мировой литературе вообще, начиная с фольклора, с эпоса, со «Сказания о Гильгамеше». Нельзя сказать, чтобы она занимала в литературе слишком большое место – впрямую посвящено ей не так уж много произведений, однако удельный вес этой проблемы столь велик, что малозначимой ее никак не сочтешь – как-никак она одна из составляющих великой триады «жизнь – смерть – любовь». Однако в подавляющем большинстве своем фантасты подходили к бессмертию с априорно-негативной оценкой. В подтверждение этого тезиса сошлюсь лишь на два примера: вспомните струльдбругов, этих малосимпатичных бессмертных, с которыми познакомился Гулливер во время своего путешествия в Лаггнегг – жадных, упрямых, сварливых, болтливых, угрюмых и тщеславных, не способных к дружбе и любви; или обратитесь к «Празднику бессмертия» нашего соотечественника Александра Богданова, герой которого Настолько устает от жизни, что в конце концов обретает смерть. Кстати, эта позиция, сильно, на мой взгляд, отдающая классическим: «Но зелен виноград!» – Эзоповой лисы, для большинства фантастов типична – даже герои мудрого Карела Чапека уничтожают-таки рецепт эликсира Макропулоса. Другая – заметно меньшая – часть авторов НФ искренне почитает бессмертие несомненным благом и изыскивает к его достижению всевозможные пути – но их отношение слишком окрашено собственным, явственно проступающим сквозь повествование, патологическим страхом смерти. Читать такие книги неприятно – не стану их даже называть.

Хайнлайн выбрал третий путь. Долгая жизнь (пусть не бессмертие, об этом в «Детях Мафусаила» не говорится, но поистине мафусаилов век), благо не сама по себе, не потому, что смерть страшна, а из-за открываемых ею перспектив, кстати, впервые сведенных в систему – но тут же и перечеркнутых – тем же Свифтом. К чему может привести страх смерти – показывает в романе судьба Мэри. А бессмертие... Что ж, может, оно когда-нибудь и надоест... Так и слышу голос Лазаря Лонга: «Погоди пару тысяч лет, браток, тогда, может, и поболтаем на эту тему...» Не знаю, как вам, а мне очень дорог этот Хайнлайнов оптимизм, превращающий его долгожителей не в струльдбругов, а в пионеров Великой Непознанной Страны.

Родственным пионерству является и еще один мотив, имманентно присущий не только творчеству Хайнлайна, но и всей американской НФ вообще, писателям же поры «Золотого Века» – особенно. Я имею я виду Исход.

Не стану распространяться о самой этой идее – говорить можно бесконечно; лучше попросту перечитать библейские книги «Исход» и «Иисус Новин». Замечу лишь, что американская ментальность включила в себя это понятие, введя его в национальное сознание кок существенно важный элемент. С этой точки зрения «Мэйфлауэр» пересекал не Атлантику, а Красное море и – одновременно – Иордан, земля же Ханаанская начиналась непосредственно в Новой Англии. В силу этого обстоятельства мифологема Исхода – основа великого множества американских книг. Приглядывает она и сквозь ткань обоих романов Хайнлайна, включенных в этот том, – я имею в виду «Детей Мафусаила» и «Пасынков Вселенной».

Справедливости ради замечу, что на самом деле никакие они не пасынки. Ведь пасынок – по определению – неродной сын в семье, согласно литературной традиции, как правило, нелюбимый, изгой в собственном доме; правда, практика против этого восстает – вспомните хотя бы семью Роберта Льюиса Стивенсона; но куда там практике против устоявшегося традиционного представления... Герои же романа Хайнлайна полностью оторваны от человечества. Они не могут быть пасынками, ибо ни отчима, ни мачехи у них просто нет. И потому роман в оригинале был озаглавлен «Сироты небесные», что очень точно отражает положение вещей. Однако у нас этот перевод под названием «Пасынки Вселенной» публиковался уже столько раз, что сейчас восстанавливать авторское название было бы, увы, нелепо – это значило бы опять-таки восставать против сложившейся традиции... Но это так, в скобках.)

Так вот, если в «Пасынках» Исход имеет классический, так сказать, вид, и перед Хью Хойландом и его друзьями стоит – за рамками повествования – лишь задача обжить доставшуюся им землю Обетованную, то в «Детях Мафусаила» ситуация обыграно в новом, неожиданном свете. Исход – это всегда отрыв от привычного мира, и потому не может не подразумевать ни тоски по оставленному, пусть даже не слишком доброму миру, ни «малодушествующих на пути». Однако дух пионерства нейтрализует эту остаточную горечь. Как писал Василий Бетаки:

Опять сожженных жаждой губ

Дрожащие углы,

На каждом новом берегу

Сжигаешь корабли,

Кострами прежними спина

Давно опалена,

Но неоткрытая страна

Опять зрачкам нужна.

Это и есть психология Исхода. Так сказать, perpetuum exodus. Однако такой линейный ход – из мира в мир – может вести лишь к дурной бесконечности. И оба – поэт и фантаст – не могли не почувствовать этого.

Но, обойдя за край Земли,

В какой-нибудь из дней

Наткнешься вдруг на горсть золы –

От первых кораблей...

Именно это и происходит в романе с Семьями Говарда. Однако тут не просто закольцовывание линейной бесконечности – такое решение было бы не элегантным, а Хайнлайн подобного бы себе не простил. Кольцо разомкнуто, оно превращается в виток спирали, ибо на берегу с кучкой залы – уже иной мир, не тот, что им пришлось покинуть.

Такой сюжетный поворот не только обогащает роман, но и прибавляет ему психологической достоверности, не заставляя при этом отказываться от вечных мифологем. И – замечу – выгодно отличает его от многих схожих произведений (например, дилогии Айзека Азимова «Полукровки» и «Полукровки на Венере»), где Исход остается лишь однообразным линейным движением. И снова Хайнлайн оказывается, таким образом, новатором, тем самым, по определению Роберта Силверберга, «преобразователем и творцом форм».

Новаций – с самых разных точек зрения – у Хайнлайна и впрямь было немало. Тут и собственно фантастические идеи – например, звездолет со сменяющимися на борту поколениями, с которым отечественные читатели впервые познакомились в рассказе Клиффорда Саймака «Поколение, достигшее цели», впервые все-таки был описан в «Пасынках Вселенной»; это, так сказать, хайнлайновский патент, которым впоследствии пользовались многие – вспомните хоть «Беспосадочный полет» («Нон-стоп») Брайана Олдисса, опубликованный в 1958 году, через двадцать семь лет после романа Хайнлайна. Можно много говорить (и нам с вами это еще предстоит) и об оригинальных поворотах традиционных сюжетов, и о многом другом. Но вот об одном надо сказать обязательно.

Уже с первых рассказов Хайнлайна выделил из всех прочих авторов научной фантастики язык,

Будучи одним из отцов-основателей «Золотого Века» американской НФ, другом и литературным союзником Джона Кемлбелла, Хайнлайн в первые полтора десятка лет своей литературной карьеры был автором самой что ни на есть «твердой», научной, в полном смысле слова, фантастики. Правда, в отличие от предыдущего периода, символом которого был Хьюго Гернсбек, кемпбелловский клан в НФ интересовали не столько научные предсказания, фантастические изобретения или открытия сами по себе, сколько их социальные последствия. Однако фантастическая идея пока еще чуждалась условности, она была конкретна и продуманна – порой буквально на уровне инженерного расчета.

Хайнлайн стал в этой области законодателем мод («В три феноменальных года он полностью преобразил наше понимание того, как следует писать фантастику, и эта трансформация оказалась необратимой», – признавался Роберт Силверберг) благодаря тому, что в старые гернсбековские мехи влил новое вино – свой собственный, хайнлайновский стиль.

Язык его книг был результатом мастерского смешения сленга, сочной народной афористичности, вынесенной им еще из детства, из Батлера и Канзас-Сити, с берегов Миссури (недаром его любимым писателем всю жизнь оставался Марк Твен), и того технического жаргона, который именуют «инженеритом». И для читателей он оказался естественной и живой стихией – то было море, а не плавательный бассейн. Правда, до поистине виртуозных языковых экспериментов Хайнлайн дошел позже – в романе «Луна жестко стелет», речь о котором у нас еще впереди. Скажу больше – этот роман оказался в языковом отношении вершиной хайнлайновского творчества. Но греха в том и нет: ведь на Эверест можно подняться лишь единожды, а потом придется удовлетворяться восхождениями на пусть непокоренные еще, но все-таки уступающие ему вершины...

Сама по себе «История будущего» – страна достаточно обширная. И к тому же она отнюдь не исчерпывает континента раннего Хайнлайна. Знакомство с ним требует не одной карты, а нескольких, и потому я не завершаю своего разговора, а лишь прерываю его – до следующей карты и следующего тома, которого, надеюсь, уже недолго осталось ждать.

Андрей БАЛАБУХА