«ВЕРНУТЬ ЛЮДЯМ ДУХОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ...»

Тема, заявленная в подзаголовке данной работы, на первый взгляд, может показаться малосущественной или, во всяком случае, лежащей в стороне от "генеральной линии" развития жанра фантастической литературы - как мировой, так и отечественной. Традиционно складывалось так, что в вечной оппозиции "цивилизация - культура" научной фантастике, возникшей как самостоятельный жанр во второй половине минувшего века - в эпоху становления того, что ныне мы называем современной технологической цивилизацией, - отводилась роль "обслуживания" лишь одной из сторон этого двуединства. Писатели-фантасты имели право пылко восхищаться успехами цивилизации или столь же пылко, вполне в духе наивного руссоизма, ниспровергать ее основы, суля заблудшему человечеству мор, глад и семь казней египетских ¹. Однако книги и тех, и других, в большинстве своем, уже изначально были обречены на некую периферийность, второстепенность. Молчаливо предполагалось, что в отличие от "большой литературы" - произведениям фантастики просто недоступны психологический подход, исследование реальных, а не заведомо неестественных, выдуманных, противоречий действительности, смелая и острая постановка вопросов морально-этического свойства, проникновение в "космос личности". Соответственно, тяготение фантастов к всеохватности, глобальности в изображении явлений трактовалось как следствие незнания жизни реальной, отрыв от насущного, а сами НФ произведения, в лучшем случае, считались чем-то вроде интеллектуальных головоломок. "...Это - писал И. Золотусский, -... остроумные схемы, играющие между собой в свои игры" ². И хотя ряд литературоведов убедительно доказывали, что сюжетно-тематическая узость, недостаток изобразительных средств - не есть свойства, имманентные жанру НФ ³, практика давала не слишком много примеров, подтверждающих эти построения. Только с появлением в отечественной фантастике лучших произведений Аркадия и Бориса Стругацких (десятилетием раньше на небосклоне американской НФ взошла звезда Рэя Брэдбери), стало возможным всерьез, не прибегая к методологическим натяжкам, говорить о поэтике, о художественных образах, о важности нравственной проблематики, о своеобразии конфликта, вытекающего из особенностей жанра, оценить, наконец, в полной мере возможности НФ. Стругацкие отдав необходимую дань традиционной фантастике в конце 50-х и самом начале 60-х ("Страна багровых туч", "Путь на Амальтею", "Шесть спичек"), уже в первой половине 60-х становятся убежденными культуроцентристами. С течением времени приметы цивилизации, описанные мастерски, с выдумкой, с любовью к колоритной детали, все же будут в их книгах отходить на второй план, сделаются фоном, необходимым лишь для поддержания на должном уровне иллюзии правдоподобия. Никогда не стремясь решать стоящие перед человечеством проблемы, Стругацкие много делают для того, чтобы всеми средствами, присущими жанру НФ, поставить их в своих произведениях, заставить читателей самим найти ответы на мучительные вопросы времени. Один из них - самый, пожалуй, важный, - в чем истоки дефицита духовности, воинствующего бескультурья, эскалацию которого ощущают ныне не только - как было принято еще недавно писать - "на Западе", но и в нашей стране? "Есть лишь одна проблема - одна единственная в мире - вернуть людям духовное содержание, духовные заботы..." - этот эпиграф из А. де Сент-Экзюпери, предпосланный повести Стругацких "Хищные вещи века", можно отнести и ко многим другим их произведениям. Симптоматично, что писатели в своих книгах вовсе не стараются поучать, морализировать, сами слова "духовность", "культура" употребляются не часто: для Стругацких богатство культуры человечества, ее прошлое, настоящее, надежда на будущее вложены в емкий символ - Книгу. И если о человеке нашего времени можно составить вполне определенное представление по его отношению к Книге, то и об обществе в целом, считают Стругацкие, можно и должно судить по тому, какое место там занимает книга: это как раз та капля, в которой могут отразиться все оттенки общественного бытия.

Так, в обществе коммунистического будущего, описанном Стругацкими, авторитет Книги необычайно высок. Вряд ли нас удивит, что молодые планетологи из повести "Стажеры" любят Грэма Грина и Строгова..., в настоящий момент читают в подлиннике "Опыты" Монтеня ⁴, что герои "Жука в муравейнике", не имеющие понятия, что такое канцелярская "папка для бумаг", прекрасно разбираются в литературе, - это проявляется не только в памятниках, которые они ставят выдающимся писателям: художественные произведения и далекой древности, и ХХ века органично входят в их обиход. Вводя в речь героев цитаты, реминисценции известных произведений, авторы ненавязчиво подчеркивают, что все лучшее, созданное писателями, учеными, осталось хлебом насущным и для поколения иного века. В обществе, созданном фантазией, чаяниями Стругацких, одна из самых почетных профессий - учитель, педагог. Увлечь юношу книгой, помочь ему определить свое место в связующей поколения людей цепи - эту благородную задачу берут на себя учителя из повести "Возвращение". Причем, главный прием педагогов - полное доверие к ученику, а основной прием убеждения - умный спор, деликатный совет. Литература не навязывается: молодые люди сами находят в библиотеках книги по душе, и предмет особой гордости воспитанников Анъюдинского интерната в повести - найти в библиотеке интересную старую книгу, актуализовать ее, поведать о ней товарищам. Может быть, это покажется простым и даже наивным, но даже в этой простоте, декларируемой писателями в своей утопии "Возвращение", есть ощутимый элемент внутренней полемики с теми, кто старался (старается) превратить книгу в фетиш, лишить читателя свободы выбора, кто видит угрозу в том, что молодежь читает (смотрит, слушает) "не то", что надо. Герой уже упомянутой выше повести "Стажеры", инженер Иван Жилин не пугается и не смущается, когда его подопечный, Юра Бородин, предпочитает классическому произведению (в данном случае это древнеяпонская "Повесть о Гэндзи") приключенческое: "Издавна так повелось, - рассуждает он, - и навсегда, наверное, останется, что каждый нормальный юноша до определенного возраста будет предпочитать драму погони, поиска, беззаветного самоистребления драме человеческой души, тончайшим переживаниям, сложнее, увлекательнее и трагичнее которых нет ничего в мире... О, конечно, он подтвердит, что Лев Толстой велик как памятник человеческой душе, что Голсуорси монументален и замечателен как социолог, а Дмитрий Строгов не знает себе равных в исследовании внутреннего мира нового человека. Но все это будут слова, пришедшие извне. Настанет, конечно, время, когда он будет потрясен, увидев князя Андрея живого среди живых, когда он задохнется от ужаса и жалости, поняв до конца Сомса, когда он ощутит великую гордость, разглядев ослепительное солнце, что горит в невообразимо сложной душе строговского Токмакова... Но это случится позже, после того как он накопит опыт собственных душевных движений" ⁵.

По мнению авторов, книги должны войти в плоть и кровь поколений будущего, стать их неотъемлемой частью. Когда в повести "Попытка к бегству" Саул Репнин (человек ХХ века) объясняет людям будущего свое незнание реалий жизни века XXI тем, что он-де историк, "книжный червь", весь в книгах о прошлом, то герои ему не слишком-то верят, они скорее готовы допустить, что Саул - инопланетянин: для них самих, людей самых разных профессий, общение с книгами совершенно естественно, и они не понимают, как можно противопоставить Книги - и знание реальной жизни.

Остановимся поподробнее на этом уничижительном выражении "книжный червь". Если говорить откровенно, то сейчас, в 80-е годы у нас, "самой читающей в мире стране", авторитет Книги вовсе не так высок, как мы это привыкли прокламировать. Причин тому много. Одна из них - десятилетия застоя в экономике и культуре, что отразилось впрямую в книгах - полуправдой, недосказанностью, а то и прямой фальшью, что не могло не породить скепсиса по отношению к печатной продукции вообще. Недаром в повести "Улитка на склоне", опубликованной во второй половине 60-х, уже мы находим горькие пассажи о книгах, которые "вселяют неверие и упадок духа, и не потому, что они мрачны или жестоки, или предлагают оставить надежду, а потому что лгут. Иногда лгут лучезарно, с бодрыми песнями и лихим посвистом, иногда плаксиво, стеная и оправдываясь, но - лгут. Почему-то такие книги никогда не сжигают и никогда не изымают из библиотеки... - разве что случайно, не разобравшись или поверив..." ⁶.

С другой стороны, обыденное сознание стало привычно отделять мир Книги от мира Реальности - вне зависимости, что это были за книги; "книжные" ценности стали едва ли не синонимом мнимых ценностей. Затрудненный доступ, вследствие низких тиражей к настоящей литературе (уж не говоря о том, какие произведения тогда и вовсе не попадали в печать), обветшавшие от частого употребления всуе лозунги типа "Книга - наш друг", "Книга - лучший подарок", засилье конъюнктурной серости на прилавках книжных магазинов и на стендах библиотек, донельзя заформализованная деятельность общества книголюбов - это и многое другое, в общем, работало не на авторитет Книги. К этому вольно или невольно приложили руку те деятели нашей словесности, которые неоднократно проводили мысль о том, что "книжная" культура - это еще далеко не все, что читающий может быть и некультурным, что земледелец, не читающий книг, куда интеллигентней "чересчур" ученого гуманитария. Рациональное зерно, которое, несомненно, есть в подобных высказываниях, исчезало при гипертрофированных претензиях к "книжникам", здравая мысль превращалась в свою противоположность. По ходу подобных рассуждений Homo Legens - "человек читающий" - оказывался в ряду не то с евангельскими начетчиками, "книжниками и фарисеями", не то с гетевским схоластом Вагнером. Традиционное уважение к любителям Книги подернулось ощутимой насмешливостью, слово "книгочей" неожиданно стало приобретать чуть ли не иронический оттенок...

Стругацкие одними из первых заметили этот перекос. И в своих произведениях поставили Книгу - в лучшем смысле этого слова - в один ряд с людьми, сделав ее героем повестей. Не случайно Перец, главный герой "Улитки на склоне", оказавшись, словно загнанный зверь, в библиотеке, доверяет именно книгам свои затаенные мысли о том, что же такое прогресс (не так давно мысли эти казались и вправду фантастическими): "...можно понимать прогресс как превращение всех в людей в добрых и честных, и тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо..." ⁷. Этот разговор с книгами, когда несобственно прямая речь персонажа незаметно переходит в авторскую, очень важен для понимания основной идеи повести, которая лапидарно может быть выражена строками А.Вознесенского: "Все прогрессы реакционны, если рушится человек..." Одновременно с этим указанный эпизод высвечивает еще одну тему, центральную для произведений Стругацких и потому тесно связанную с темой Книги - "интеллигент и общество". В повести "Трудно быть богом", где нарисована выразительная картина феодального ада, звание "книгочея" оплачивается самой дорогой ценой - кровью. В описаниях жизни Арканара присутствуют гротеск, сгущение, экстремализация ситуация - впрочем, не в такой уж большой степени. Быть интеллигентом в Арканаре - значит, быть отверженным, подвергаться ежедневно смертельным опасностям. "От грамоты, от грамоты все идет, братья...", "Я бы сделал что? Я бы прямо спрашивал: грамотный? На кол тебя! Стишки пишешь? На кол! Таблицы знаешь? На кол, слишком много знаешь" ⁸, - "философствуют" лавочники в Арканарском королевстве. В небольших, но запоминающихся эпизодах по страницам повести проходят книгочеи - самые разные, ибо Стругацкие далеки и от идеализации, от схематического "гения и толпа". Вот писатель Киун, готовый пожертвовать жизнью, но сохранить свою книгу. Вот высокоученый медик Будах, отказавшийся готовить яд для заговора, вот поэт Цурэн Правдивый, лишенный "чести и имущества", который "пытался спорить, читал в кабаках теперь уже откровенно разрушительные баллады" и "дважды был смертельно бит патриотическими личностями" ⁹. А вот сломленный драматург Гур Сочинитель, который "после беседы в кабинете дона Рэбы... сам бросал на Королевской площади свои книги в огонь". Стругацкие изображают вымышленный мир, но фантазия их зиждется отнюдь не на пустом месте: конфликты и трагедии, вспыхивающие в этом мире - суть отражение реальных конфликтов настоящего или не столь отдаленного прошлого. Герои повести, земляне XXI века, обогащенные многовековым опытом истории своей планеты, попав невольно в свое собственное страшное прошлое, становятся "пророками, предсказывающими назад": за травлей и уничтожением книжников, ученых, интеллигентов, за нивелировкой, ведущей к царству бессмысленной серости, они прозревают кровавый хаос фашизма - массовые расправы с инакомыслящими, концлагеря и газовые камеры "Третьего Рейха", костры из книг. И у землянина Максима Каммерера (повесть "Обитаемый остров"), оказывающегося на чужой планете в корпусе "легионеров" и не понимающий сначала, куда он втянут, спадает с глаз пелена после обыска в квартире гонимых "выродков", в котором он как "легионер" принимал участие: "Его вдруг осенило, что он нигде еще не видел такого количества книг, разве что в библиотеке" ¹⁰. Он неожиданно для себя, но не просто по ассоциации, вспомнит: "...фашизм. Да. Гитлер. Освенцим. Расовая теория, геноцид. Мировое господство" ¹¹. "Болевые точки" прошлого и настоящего резко совмещаются, воспоминание писателя Феликса Сорокина (повесть "Хромая судьба") о сжигаемой в 1952 году "печатной продукции идеологически вредного содержания" лишает это прошлое всякой идилличности. Взгляд на общество сквозь призму книжных аутодафе и гонений на книжников - это, вне сомнения, "сильнодействующее средство", которое может не всем прийтись по душе. Однако не следует забывать, что только откровенно назвав вещи своими именами, общество сможет преодолеть все дурное, что накопилось "в генах социума".

Обращаясь к теме книги, Стругацкие видели и другую опасность. Псевдоученый профессор Выбегалло в повести-сказке "Понедельник начинается в субботу" выводит в автоклаве монстра, "удовлетворенного желудочно", полагая, что "только разнообразие матпотребностей может обеспечить разнообразие духпотребностей" ¹². Логика профессора проста: "Все мы знаем, что материальное идет впереди, а духовное идет позади... Исходя из материалистической идеи о том, что временное удовлетворение матпотребностей произошло, можно переходить к удовлетворению духпотребностей. То есть, посмотреть кино, телевизор, послушать народную музыку или попеть самому, и даже почитать какую-нибудь книгу, скажем, "Крокодил" или там газету..." ¹³. Уже одно только словечко "даже" по отношению к книгам, не говоря уж о том, что для говорившего что "Крокодил", что книга - все едино, - выдает профессора Выбегалло с головой. Конечно, Выбегалло - образ сатирический, и Стругацкие нисколько не скрывают своей иронии по отношению к его взглядам. Однако проблема, намеченная в этом эпизоде, достаточно серьезна. Суждения о некой "необязательности", вторичности "духпотребностей" по отношению к "потребностям" желудка и кармана, о "подчиненной" роли литературы и искусства всерьез беспокоит авторов. Общество, поставившее себе единственную задачу - удовлетворить его членов материально - обречено на медленное вырождение - эту мысль Стругацкие в художественной форме высказывают в целом ряде произведений. Во "Втором нашествии марсиан" метафора прозрачна: захватчики с Марса, экспортирующие с Земли желудочный сок, с течением времени превратят хорошо откормленных землян в бессловесных животных, для которых понятия "независимость", "суверенитет", "достоинство" - ничего не значащие слова. В повести "Хищные вещи века" Стругацкие проводят своеобразный эксперимент, построив некое общество, где люди достаточно обеспечены, но вот книги из жизни этого общества исключены. Любопытно, что в повести одного из эпигонов Стругацких А.Бушкова "Варяги без приглашения", созданной по следам "Хищных вещей века", автор пытается поставить тот же эксперимент. Но, поставленный по-школьнически, он дает и результаты на уровне ответов в школьном задачнике: инопланетная цивилизация, обходившаяся без книг, оказывается весьма уязвимой - достаточно героине взять в руки "Три мушкетера", чтобы тут же "исправиться" и "перековаться". Стругацкие не упрощают проблемы. Они рисуют общество, в какой-то мере оказавшееся в ситуации, более трагической, чем общество в известной антиутопии Р. Брэдбери "451° по Фаренгейту". У Брэдбери американская демократия перерождается в тоталитарную систему, чуждую всяких "сантиментов" - именно там "прекрасные литературные вымыслы... поставили к библиотечной стенке: Санту-Клауса и Всадника без головы, Белоснежку и Домового, и Матушку-Гусыню... и расстреляли их..." ¹⁵. В самом романе все книги попросту изымаются и уничтожаются - на то есть пожарники. Тем не менее в мире Брэдбери интерес к книге - запретной, преследуемой - продолжает сохраняться хотя бы даже из чувства протеста: закономерно, что главный герой повести, пожарник Гай Монтэг, открывает для себя книги, их богатство, начав с простой попытки разобраться, чем же книги так опасны для его мира... В Стране Дураков, изображенной Стругацкими, книги отнюдь не запрещены - их можно взять в магазине, даже бесплатно - любые, самые лучшие, мечты книжника: "Здесь были великолепные книги. Был Строгов с такими иллюстрациями, о каких я никогда и не слыхал. Была "Перемена мечты" с предисловием Сарагона. Был трехтомник Вальтера Минца с перепиской..." ¹⁶. Однако все это богатство никому не нужно. Книги не престижны, читать их едва ли не дурной тон - тем более, что в этом мире есть масса иных способов времяпрепровождения. Уже знакомый нам Иван Жилин, прибывший в эту страну, чтобы раскрыть причину загадочных умертвий людей, не сразу обращает внимание на такое отношение к книгам. Но первое, что его задевает, - "полки, плотно уставленные собраниями сочинений. Чистые яркие корешки расположены были с большим искусством, так что составляли приятную цветовую гамму..." ¹⁷, однако "ни один из томов сочинений" герою "вытащить не удалось, так плотно они были вбиты, и, может быть, даже склеены..." ¹⁸. "Страна Дураков" на каждом шагу преподносит Жилину все новые сюрпризы: тут и наркотизирующее массовое действие "дрожка", и зловещие "меценаты", которые находят удовлетворение в том, что уничтожают произведения искусства; тут и самоубийственные "развлекательные" аттракционы "рыбарей". И так далее. Авторы не акцентируют наше внимание на "книжных" эпизодах - те органично и естественно вписываются в общую картину, придавая ей страшноватое правдоподобие. Вот рассуждения обитателя страны: "...К чему себя применить?... Я же не карась, я же человек все-таки, мне же скучно, а придумать сам ничего не умею. Это ведь надо особые способности иметь - придумывать! Это надо же гору книг прочитать, а попробуй-ка их читать, когда тебя от них тошнит..." ¹⁹. Из разговора с главным героем повести, Жилиным: "Книги? Зачем вам?... Вы что, будете их читать? - Перечитывать. - Ничего не понимаю, - сказала она обиженно. - Вы мне так понравились сначала..." ²⁰. Атмосфера общества, где книги, чтение перестали быть - даже небольшой! - потребностью, передана устрашающе наглядно. И дело не только в сытости, подчеркивают писатели, - отними у обитателей "Страны Дураков" все свалившиеся им на голову материальные блага, вряд ли в них духовность проснется, простым изменением знака с плюса на минус дела не поправишь (скажем, первобытные палачи с планеты Саула (повесть "Попытка к бегству") довольствуются шубами и копьями, но от этого не перестают быть тупыми палачами). Все гораздо сложнее. В повести Жилин, обошедший все круги тамошнего "рая", приходит к мысли, что в загадочных смертях многих жителей этой страны повинна не злокозненная шайка мафиози, а только они сами. Виновны все - и те, кто насаждал "философию неооптимизма" (вроде доктора Опира с его "беззаботен - значит, счастлив"), и те, кто добросовестно следовал их советам, уходя от реальных сложностей в одуряющие "приключения тела", наркотики, "дрожку", "слег...". Есть ли выход? Есть, считают Стругацкие, хотя он невообразимо сложен: "переделать" психологию этих людей, необходимо "распространение и развитие человеческого мировоззрения" в этой стране. Иван Жилин в повести - не педагог, но и ему удается благотворно повлиять на мальчика Лэна, плоть от плоти этого мира. До небольшого эпизода "из будущего", вкрапленного в текст повести, когда чуть подросший Лэн на равных обсуждает со своим учителем настоящие, не выморочные, проблемы (и цитаты из леоновской "Дороги на Океан", которыми ученик и учитель перебрасываются в разговоре, не кажется чем-то неестественным) еще далеко, но не безнадежно далеко. "Книжные дети" станут мудрее, чем предшествующее поколение, они больше не позволят завести страну в тупик. Эта мысль развивается авторами в повести "Время дождя" ("Гадкие лебеди"), где фантасты, пользуясь известными преимуществами жанра, создали образы учителей детей, представляющие собой "химически чистую" квинтэссенцию духовности. Мокрецы - так их называют, а еще "очкариками" - живут за колючей проволокой лепрозория (метафора более чем прозрачная), отказываются от так называемых "радостей жизни", они окружены ненавистью со страхом - со стороны "благонамеренных" граждан, и лично им не нужно ничего. Все свои знания, весь свой ум, всю свою доброту они отдают своим воспитанникам, детям без остатка (в финале повести можно понять, что мокрецы, завершив процесс воспитания, погибают). Как и в других произведениях Стругацких, в повести отсутствуют подробные описания, развернутые характеристик этих загадочных мокрецов, но по отдельным намекам, коротким проходных эпизодам, фразам из разговоров в воображении читателей возникает образ людей, завораживающих своими бескорыстием, честностью, умом и в то же время несколько пугающих своим альтруизмом, к которому мы не привыкли и за которым скорее склонны увидеть тонкий и подлый расчет. Стругацкие нарочито не подталкивают читателя ни к одобрению, ни тем более к осуждению. Вместе с главным героем повести, писателем Виктором Баневым, нам приходится делать свой выбор. И все же есть в повести эпизод, который предопределяет нашу симпатию к учителям из лепрозория - даже не эпизод, просто отрывок из разговора о судьбе мокреца, похищенного контрразведкой, пытающейся понять, чем же эти "очкарики" приворожили детей всего города: "Он умер. - Забили? - Нет. Наоборот. - Голем снова помолчал. - Они болваны. Не давали ему читать, и он умер от голода..." ²¹.

Фантастам дано право заглядывать в прошлое и будущее, в реальных приметах сегодняшнего дня видеть надежду будущего или угрозу для него. Между героями, равнодушными к книгам, видящими в них что-то десятистепенное или вовсе игнорирующими их существование, - и героями, не мыслящими своей жизни без книг и даже умирающими, когда им не дают читать, протянулась долгая дорога духовной эволюции. Художественно достоверно изобразив два эти полюса, представив фантастически сгущенные "пограничные ситуации", Стругацкие покажут читателю "свет в конце туннеля" и дадут надежду - недаром почти во всех, даже остросюжетных, приключенческих их произведениях (как, например, "Обитаемый остров" или "Жук в муравейнике") существует тема воспитания и воспитателей. Можно соглашаться или не соглашаться с писателями, что-то принимать в их произведениях, с чем-то полемизировать, однако книги Стругацких убеждают в главном - что дистанция между Массовым Сытым Невоспитанным Человеком и Человеком Читающим, для которого "думать - не развлечение, а обязанность", реально проходима. Ни в одном из произведений Стругацких - ни тех, что созданы до "Гадких лебедей" (например, "Возвращение"), ни тех, что опубликованы позднее (например, роман "Отягощенные злом, или Сорок лет спустя"), тема Учителей и Учеников, Воспитателей и Воспитанников не заявлена с такой трагической остротой: главная заповедь "мокрецов" - "Будущее создается тобой, но не для тебя". В уже упомянутой сцене в библиотеке из повести "Улитка на склоне" Перец размышляет о том, что было бы, если бы вдруг книги, стоящие на полках, превратились бы в людей. "Мокрецы" в "Гадких лебедях" - и есть ожившие хорошие книги, материализованная надежда детей того мира. Люди-книги и для своих воспитанников авторитетны без авторитарности, их доводы убедительны без морализаторства, они попросту интересны и необходимы детям - умные собеседники, наставники и учителя, до поры до времени запертые за пыльными стеклами книжных шкафов, томящиеся в "спецхранах" библиотек, и вот - вырвавшиеся на волю...

"... Вот ты, двухтомник! Сколько человек тебя прочитало? А сколько поняло? Я очень люблю тебя, старина. Ты добрый и честный товарищ. Ты никогда не орал, не хвастался, не бил себя в грудь. Добрый и честный... И те, кто тебя читают, тоже становятся добрыми и честными. Хотя бы на время. Хотя бы с самим собой..." ("Улитка на склоне") ²².

1. Об "антисциентистском" направлении в западной фантастике см.: Молчанов В. Новый Франкенштейн. Л., 1986.

2. Вопросы литературы. 1975. № 10. С. 28.

3. Назовем хотя бы книги Т.Чернышевой "Природа фантастики". Иркутск, 1985; Ю. Кагарлицкого "Что такое фантастика?". М., 1974; Ю. Смелкова "Фантастика - о чем она?" М., 1974 и др.

4. См.: Стругацкие А. и Б. Стажеры. М., 1962. С. 222.

5. Стругацкие А. и Б. Стажеры. С. 184.

6. Байкал. 1968. № 1. С. 50.

7. Байкал. 1968. № 1. С. 50.

8. Стругацкие А. и Б. Трудно быть богом. М., 1964. С. 160.

9. Стругацкие А. и Б. Трудно быть богом. М., 1964. С. 235

10. Стругацкие А. и Б. Обитаемый остров. М., 1971. С. 84.

11. Там же. С. 97.

12. Стругацкие А. и Б. Понедельник начинается в субботу. М., 1965. С. 125.

13. Там же. С. 124.

15. Брэдбери Р. Память человечества. М., 1981. С. 170.

16. Стругацкие А. и Б. Хищные вещи века. М., 1965. С. 196.

17. Там же. С. 146.

18. Там же. С. 147.

19. Стругацкие А. и Б. Хищные вещи века. М., 1965. С. 251.

20. Там же. С. 203.

21. Даугава, 1987, № 5. С. 85.

22. Байкал. 1968. № 1. С. 50.