Андрей Плеханов

БРОДЯЧИЙ КАЙФ

Голая неправда об Интерпрессконе-2002 от Андрея Плеханова

Продирался я туда из ада своей работы как сквозь ряды колючей проволоки. Продрался. Поэтому все, что там происходило, было мне в кайф - априори. В отличие от некоторых, привередливых. Но я - не привередливый. На объективность претендовать не могу - голая субъективка, так это ж и к лучшему, да?

Правда - это информация, искаженная эмоциями. Цитирую, кажется, Демида Коробова.

Если кого-то в отчете не упомянул, обижаться не стоит, так уж получилось. Хронология событий нарушена напрочь - с этим тоже ничего не поделаешь. Читайте то, что есть.

Первый момент кайфа: понятия не имею, куда еду, какое-то Репино, в прошлый раз собирались в Разливе... Находясь в относительном уме и в чем-то вроде памяти, знаю, что все равно доберусь, но так хочется побыстрее, и чтоб не на электричке (привык, буржуй, дома передвигаться трезвым за рулем), и чтоб побыстрее появились родные лица... Схожу с поезда (в вагоне была жуткая, одуряющая жара и мерзкий перегар, основным источником коего был я сам). Решительно двигаюсь вперед - с бодуна - с поезда - в метро - на другой вокзал - в благословенное Репино - и вдруг крик в правое, как помнится, ухо: АНДРЕЙ! ПЛЕХАНОВ! СЮДА! Голова автоматически дергается вправо. О май гад! Сразу два родных лица - Смолянинов и Березин. Мысль: неспроста они здесь стоят; видать, встречают кого-то. Может быть, меня? Докатился... Дописался... Меня уже встречают... Оказывается, встречают не только меня - больше того, встречают в основном не меня, а толпу москвичей. Их поезд должен прибыть через семь минут сорок четыре секунды. Впрочем, меня тоже ждали, и, главное, просчитали. Что само по себе приятно.

Второй момент (кайф нарастает). Москвичи действительно появляются в большом, как им и свойственно, количестве - идут сами по себе, передвигают нижними конечностями. Верхние конечности почти неподвижны (фиксируют сумки на плечевом поясе). Все выглядят более-менее, молодцы, и после такого-то... Кроме Ройфе. Как выглядел Ройфе, описать не берусь - русский язык недоразвит. Если бы пизанская башня решила прогуляться, она выглядела бы так же. В качестве оправдания Ройфе скажу, что в последующие три дня он почти оправился и временами даже был Гомо Сапиенсом. Причем очень сапиенсом. Где-то на периферии зрения быстро мелькает Дивов. Не успеваю ему улыбнуться - он исчезает и теряется в дымке. Как выяснилось спустя непродолжительное время - потерялся основательно, едва попал на автобус. Слава Богу, что попал - за это я ему лично благодарен.

Момент третий. Просто кайф. Автобус едет долго, но я не возражаю - все равно меня привезут на место, рано или поздно. И всех этих людей, которых я хочу - тоже. Представляете: целый автобус людей, которых я хочу. Ориентация у меня нормальная (учитывая, что большинство людей в автобусе - мужики). Я - гетеросексуал, или, выражаясь по-американски, стрэйт. Поэтому заменим неприличное слово "хочу" на более нейтральное "хочется". Сидим вдвоем с Василием Мельником, вяло треплемся с ним о чем-то. Виталий Пищенко, который сидит впереди нас, кажется, слушает наш разговор внимательнее, чем мы сами. Он вдруг поворачивается и говорит: "Что?!" А, это по поводу моей фразы: "В романе сюжет не нужен". Виталий Иваныч просто не знает, что это не фраза, это мой личный маленький кусочек навоза. Мы будем разбираться с ним по этому поводу потом. И разберемся - к обоюдному удовольствию...

Кайф перестает карабкаться вверх - перерастает в ровное горное плато. Ну, привозят нас... Ну, идем мы быстро вперед к пансионату - знаем, что сейчас вырастет очередь из этих самых новоприбывших. И тут вдруг снова появляется свеженашедшийся Дивов. Держит в руках какую-то бумажку, и говорит мне: "А что, доктор Плеханов, не поселиться ли нам вместе?" И я понимаю, что не только я хочу кого-то, но и кто-то хочет меня. Причем этот кто-то - О. Дивов. И тогда я говорю: "А давай!" Прямо вот так, с восклицательным знаком.

Начинаю привыкать к кайфу. Пью водку с Дивовым, в нашем с ним номере, причем он пьет коньяк. Мы слегка взбудоражены, призрак (или признак?) гастрита бродит по Европе. Говорим с ним о... Говорим о наших женах и детях, причем не ругаем их, а наоборот - хвалим. Хороший разговор - уверяю вас. Те, кто в это не верит, могут смело пойти на хрен.

Через два часа: слегка пьяные, мы вываливаемся с Олежкой из номера, тесня друг друга могучими плечами. С этого момента начинаю помнить все осколочно. Стало быть, Интерпресс начался.

Дальше реальность исчезает, проваливается крупными кусками, и наплывает так же - фрагментами, гигантскими, очень неровными, зато прочувствованными. Наползает и накрывает с головой. Кайф присутствует постоянно - кажется, уже сам по себе, в виде отпочковавшегося и пустившегося в отдельное плавание персонажа. Не может огорчить даже страдающее лицо Саши Сидоровича - попытки утешить его безуспешны... и пожалуй, даже безосновательны - что поделать, видимо, как всякий истинно русский человек, Саша ищет, за что пострадать... Нашел-таки, даже здесь, в этом раю... А мы излавливаем кайф, и у нас это получается. Вперед!!! И с песней!

Песня - это в соседнем номере. Там живут два московских фэна, они играют на гитарах и поют. А еще там обитает бородатый художник Саша. Он мечтает выдрать из Дивова длинный волос и написать при помощи его (волоса) гениальную картину. Дивов не дается. Он уверен, что с его волосом проделают ритуал вуду, после чего он (Дивов) загнется.

Я предлагаю свой волос - я не суеверный. Мой волосняк оказывается слишком коротким. На ногах - длиннее, чем на голове.

Наши с Дивовым биоритмы тикают в определенной противофазе. Он отбивается в полпятого утра. А я ложусь спать в двенадцать ночи - невероятно, никогда на конвентах такого со мной не случалось, и вдруг случилось. Валюсь мордой в подушку, и на всё мне... грубо выражаясь, наплевать. Кайф то ли бродит между писателями и фэнами и глушит с ними водку, то ли тихо пристраивается ко мне под бочок и посапывает длинным кривым шнобелем. Кайф имеет полное право на существование - я сплю на этой кровати один!!! Небольшое лирическое отступление: год назад, на прошлом Интерпрессе, я постоянно спал с мужиком. Мужика звали Дима Померанцев, сокращенно Помер; он писатель; вежливо просил взять его на ИПК, клялся, что будет спать на коврике; я связывался с Сидоровичем и Олексенко, утрясал несанкционированное димино присутствие... Коврика в номере не оказалось. Дима спал на моей кровати. Прямо на ней! И каждый раз, когда в четыре часа ночи я падал своим тяжелым вальковатым туловом на то, что казалось мне моей кроватью, я падал прямо на Диму. Он ворчал и отодвигался. А утром жаловался, что я его разбудил!!! Люди, ну как это называется?

Дивов, слава те Господи, спал на отдельной кровати. В противоположном углу нашей комнаты. Он не мешал мне совершенно - даже если в полпятого заваливался в номер с Ройфе и начинал (точнее, продолжал) пить с ним водку. Мешал мне проклятый кайф. Он просыпался, сволочь такая, и начинал пихать меня в ребра тонкими, но очень твердыми пальцами. "Послушай, что они говорят", - говорил кайф. Я как-то поневоле прислушивался. "Плеханов... Плеханов... Плеханов"... - говорил Ройфе. "Плеханов... Плеханов... Плеханов"... - вторил ему Олег. Приходилось резко сбрасывать с себя одеяло и принимать более или менее вертикальное положение - интересно все-таки было узнать, какие многозначительные слова вставлены между ничего не значащим "плеханов". Дальше откуда-то появлялись пластиковые стаканы... выпивали залпом... Дивов опрометью бежал в туалет... Ройфе сидел на кровати Дивова и громко давился, потому что туалет был занят. Мне было очень хорошо. Я шел на балкон и выливал водку на козырек над входом. Кайф выплясывал вокруг меня чечетку и норовил наступить на ногу.

Самое кайфовое - Дивов возвращался из туалета абсолютно просвежевшим и даже довольным. По-медицински это называется "облегчение на приступе рвоты". И произносил сакраментальное: "А поговорить?".

Говорили. Было о чем поговорить. Часа по полтора перед каждым рассветом. Кажется, это было самое лучшее время на этом конвенте. Кайф в это время унимался, залезал под кровать, и притворялся, что его нет вовсе. Говорили о грустном. Но это было хорошо. Просто хорошо.

Дивов просил не будить его. А я и не будил. Просыпался к завтраку дисциплинированно, как по будильнику, и шел в столовую. Завтракал. А дальше шел на Периметр.

Это я его так прозвал - "Периметр" (может, и до меня кто-нибудь додумался до этого геометрического словечка). Четыре лавки прямоугольником. Даже со спинками. Мы плюхались на лавку задницей, облокачивались на спинки спинами, флегматично хлебали пиво. И слушали того, кто выходил с соло. Это того стоило.

Больше всего запомнился выход последнего дня. Солировал Буркин. Он разворачивал рулон туалетной бумаги и читал то, что там было написано. Написано было так хорошо, что я исходил слюной от зависти. Окружающие делали то же самое - захлёбывались слюной. Кроме того, они ржали - кто громко, кто тихо, а я так просто сползал со скамейки, - беззвучно, лишь иногда издавал полуживые всхлипы. На рулоне было записано обращение предстательной железы Байкалова к Байкалову.

Ей-богу, я пожалел, что я - не оная предстательная железа. Если бы я был ею, давно бы уже стал известным писателем. К примеру... Нет, не будем называть конкретных имен.

Цитата: "Здравствуй, Дима! Я - твой маленький недоразвившийся хобот". Произнесите это в неподражаемой манере Буркина, на языке, в котором нет буквы "р". И вы всё поймете.

И еще я помню, что в этот момент сидел как раз посередине Зорича. Некоторые читатели предполагают, что Зорич - это один человек. Так вот фигушки вам! Что в два раза лучше Зорича? Ответ: два Зорича. Нас обманули, ребята - их двое! Так вот между ними-то я и сидел. Даже загадал желание... Желание было такое: хочу попасть в Харьков, на Звездный Мост. Может исполнится, а? Если адская (вариант - гадская) работа не придавит насмерть.

Когда все ухохотались и уплакались над Юликом Буркиным, наступил сольный выход Яны. Если кто не знает - это половинка Зорича (вторую половинку - или первую - это пусть они между собой разбираются - зовут Димой). Так вот, Яна громко сказала: "Ой, котик!" Причем так здорово сказала, с великолепным харьковским акцентом, что все сразу отвлеклись от Юлика и перевели взгляды на Яну. А Яна встала и пошла. И тут же выяснилось, что на самом деле существует некий котик серо-белой масти, и идет он, подняв хвост трубой, очень гордо - понимает, что хочет его не кто-нибудь, а сам крутой писатель Зорич, и вот уже все на Периметре смотрят, затаив дыхание, как грациозная кошечка Яна идет, выставив вперед руки, за безымянным петербургским котиком... Резко наклоняется и заключает его в объятия. Несет обратно на скамейку, снова садится рядом со мной и начинает котика ласкать, ласкать... Тискать! По периметру волной идет всеобщий вздох. Все хотят оказаться на месте котика и понимают, что не суждено. Понимаю это даже я, тупой. Вздыхаю запоздало, когда все уже снова отвлеклись на разговоры. Тут кошачий подросток (и в самом деле симпатичный) вырывается из яниных рук и убегает. Всё возвращается на круги своя. Журчание человеческой речи со всех сторон - тихое, неакцентированное, почти бессмысленное, но до того приятное... Я почти засыпаю. И все почти засыпают.

На этот раз внутри Зорича сидит Дивов. И произносит:

Зоричи синхронно поворачивают головы к Олегу. И ждут. Впрочем, большинство сидящих на периметре делает то же самое.

- Сказали мне, что надо купить Карла Герцога, - говорит Дивов. - Что там - про рыцарей-педерастов. Купил. Прочел.

- Что, не рыцари? - кричат с противоположной стороны периметра.

Фрагменты передвигаются в памяти как разбуженные ночным выстрелом слоны, толкают друг друга, выстраиваются в очередь и нагло заявляют о безусловной первоочередности. Иногда даже перекрывают друг друга (хочется сказать "покрывают"), скрещиваются и сливаются. Словом - полное безобразие. Ладно - начнем с самого наглого, и, стало быть, яркого.

Массовый выход в лес, называемый "Пикник на обочине". Заодно - день рождения Семецкого. Всё как обычно - идем длинной толпой по направлению к Финскому заливу. По пути перебрасываюсь приятных парой слов с Сережей Лукьяненко. Потом оказываюсь рядом с Леонидом Кагановым - тертым калачом в области литературы, известным всем и каждому. Каким-то образом до недавнего времени он умудрялся не издавать книг. На ИПК Леонид получил премию "Дебют", я сам голосовал за него, причем с большим удовольствием - оно того стоило. Еще с нами оказывается Березин - Будда с курительной трубкой, закрытый для внешних воздействий. Каганов, как и положено писателям, обладающим хорошим чувством юмора, сосредоточен, непроницаемо мрачен и немногословен. "Пить будешь?" - спрашивает он и протягивает бутылку. Я делаю пару глотков - что-то очень сладкое, но градус есть. Березин и Каганов о чем-то говорят; я, как обычно, в отключке, иду под ручку с кайфом. Добираемся до леса, и вдруг Леня произносит фразу, которая заставляет меня отвлечься: "На самом деле шизофрения и паранойя - это не две разные болезни!" "Правильно, - восклицаю я и вступаю в разговор. - Параноидальный синдром"... - говорю я и прибавляю к этому толику психиатрической терминологии. "Откуда ты это знаешь?" - интересуется Лео. "Я - кандидат медицинских наук, - тычу себе в грудь, - а ты-то откуда знаешь?" "Я по образованию - психолог, - сообщает Леня". Ах, вот оно что... Я-то думал - откуда такое ощущение близкородственности? Дальше - короткий профессиональный разговор, не переходящий, впрочем, в братание.

Идет раздача (точнее, раздергивание) жидких и твердых продуктов. Андрей Валентинов мрачно пророчествует: "Водки и корюшки всем не хватит." Он прав, но не совсем - корюшки не хватило, водки хватило с избытком. Те, кто хотел надраться, сделал это весьма успешно. Кстати, корюшку (рыба такая, типа мойвы, с желтой икрой внутри) я нашел в кармане куртки спустя три дня. По запаху. Заныкал, стало быть, а потом забыл. Испугался пророчества Валентинова?

The forest party проходит как обычно: пьем, общаемся. Чокаемся, говорим. Медленно говорим, быстро чокаемся. Байкалов, как обычно, чокнулся быстрее всех, поэтому говорить с ним нельзя, с ним можно только пить. Потом пьем и говорим (дальше персоны расставлены не по рангу и по алфавиту, а просто как получилось) с Чадовичем, Пищенко, Ларионовым, Мельником, Тимаковым, Синицыным, Березиным, с Ларионовым (тем же самым), Ториком, Владимиром Борисовым, Шубиным, Карповым, Малашенко (Стафиди), опять с Ларионовым, с Митричем (Дмитрием Новиковым), Семецким...

Ларионов везде, куда не взглянешь. Причем он еще и старается двоиться.

Семецкий сильно меня беспокоит. Но об этом чуть позже.

Спустя час: сижу на валуне и смотрю на воды залива. Солнце медленно оседает, красит морщины моря в багровый цвет. Мне хорошо. Кайф плещется где-то неподалеку, одетый в бирюзовый купальник. У него ладная фигурка. Кажется, он уже девочка. Это тоже хорошо. Хочу, чтобы мой кайф был девочкой. В конце концов, я - стрэйт. Имею право.

Это уже второе мое море за последние два месяца. Совсем недавно я сидел на берегу моря Красного и так же смотрел на волны. В Египте, достаточно древнем. Мне кажется, что Балтийское и Красное - рядом.

Там тоже был кайф. Он плавал в ластах и в акваланге, в черно-фиолетовом гидрокостюме. У него постоянно подтекала маска. Наверное, ему впарили что-то не то, без клапана, в дешевом магазине. Арабы умеют впаривать. Я научил его, как нажимать на переносицу и выпускать воздух из маски. Я видел сверху, с яхты, как он передвигается между кораллов. Я тоже плавал там, и он не давал мне утонуть, хотя я пытался.

Там кайф не был девочкой. И костлявым мужиком тоже не был. Он просто был, сам по себе.

Ко мне подходят люди - наливают, пьют, фотографируются. Люди знают меня по имени, и это мне приятно. Мои желтые кожаные мокасины полны песка. Я довезу этот песок до самого Нижнего. Я до сих пор вытрясаю его из мокасин каждое утро. Каждая песчинка - маленькая корпускула остаточного кайфа.

Импульс тревоги - меня волнует Юрка Семецкий. С ним что-то не так на этом конвенте. С самого начала он грустный. Слишком грустный. Откуда у парня испанская грусть? Мне кажется, он действительно поверил во всю эту фигню: в свою смерть с четко предсказанной датой. А дата близко, совсем уже не за горами. Еще два года назад он веселился по этому поводу, а сейчас придавило не на шутку - жить-то хочется... И вдруг я ощущаю свою вселенскую миссию: спасти Семецкого. Хотя бы сегодня. Довести его до дому, до пансионата, чтоб не скукожился где-нито в питерских кустах.

ОБЪЯВЛЯЮ НОВУЮ ОБЩЕНАЦИОНАЛЬНУЮ ПРЕМИЮ: за лучшее спасение Семецкого. Для тех, кто не знает: Михалыч хороший. Действительно хороший. Нужно спасти Юрку.

Становится темно. Оказывается, уже ночь. Все куда-то делись, но мы, те кто остались, активно веселимся. Правым глазом не упускаю из виду Семецкого. Не дам умереть гаду такому!

Лежим на песке, играем на гитаре и поем. Все те же мои соседи - у них аж две гитары, на одной из них играю, оказывается, я. "Гоп-стоп, мы подошли из-за угла!" Никогда не думал, что знаю эту песню. Наверное, благородная близость Питера действует.

Потом соседи исчезают. Семецкий - тоже. Неужто проворонил спьяну?! Его смерть падет на меня тяжким грехом... Собираются те, кто остался: Володя Ларионов, Митрич, я и еще четвертый. Четвертый - Семецкий. Слава всевышнему! Отлегло.

И еще присутствует пятый, именем Кайф. Не знаю уж, чей. Кажется, общий на всех. Даже Семецкий уже не грустен. Он просто пьян.

Остался пустяк - добраться до дому. Пустяк оказывается не таким уж пустяковым. Бредем по лесной тропе, пересекаем шоссе, вступаем на асфальтовую дорожку. Нас сопровождают громкие песни и пляски. Поем - мы. Пляшем - тоже мы. Митрич непрестанно сверкает вспышкой - то ли путь освещает, то ли фотографирует. Хочется упасть, но пока некуда. Бетонный лайнер пансионата маячит огнями между сосен. Добираемся до входа - куча народа стоит на балконах и наблюдает нашу швартовку; кажется, нам даже аплодируют. Смотрю - а Семецкого опять нет! Пропал-таки!

- Семецкий пропал! - ору я. Ларионов и Новиков машут на меня руками и заходят в корпус. Я остаюсь один, совсем один, даже без кайфа. Пьяная мысль мечется в черепушке: "Пропал Семецкий... И никому до этого нет дела"... Я круто поворачиваюсь и иду в темноту - искать. "Семецкий! Семецкий!" - кричу я. Никто не отзывается.

Шагов этак через сто понимаю, что следующим, кто пропадет, буду я. Себя становится безумно жалко, я снова поворачиваюсь и бреду к пансионату. Бреду как в бреду. Эх, не уберег Юрку... никогда себе не прощу... Никому он не был нужен, только мне, а все остальные, гады, так и норовили его убить ни за что...

Поднимаю голову. Юрий Михалыч Семецкий стоит на крыльце около входа, ждет меня. Покачивается.

Следующее утро на Периметре. Ларионов внимательно оглядывает себя - пиджак, джинсы, рубашка. Осмотром остается доволен.

- Я, - говорит, - прямо во всем этом вчера на пляже валялся. И ничего, чистый.

- Зато представляешь, - говорю, - какой теперь пляж грязный? После того, как ты на нем валялся.

Банкет помню плохо. Помню, что после того, как приземлился на стул, так с него и не вставал. Один раз только поднялся - чтобы причаститься к знаменитой "Олдёвке", пока не кончилась. Вкусная штука - пьешь, пьешь, и все мало. Долго болтали с Митричем о нашей генеалогии. Потом Митрич ушел, появился писатель Евгений Прошкин - подсел познакомиться. Прошкина я немедленно взял в оборот - рассказал ему, какой он хороший писатель. Самое интересное, что Прошкина я никогда в жизни не читал, но это не важно - Дивов сказал, что хороший, значит хороший! "Женя, - говорил я ему, - ты не представляешь, как я тебя уважаю, парень, и все потому, что ты так замечательно пишешь! А ты меня уважаешь?" "Уважаю", - говорил Женя, и ведь не врал, по глазам было видно... Ночью, когда я крепко спал, он пришел и подарил мне свою книжку. Я узнал об этом, когда проснулся. Мне очень приятно - теперь у меня есть книга Прошкина, я прочёл ее, поймал кайф и узнал, какой он хороший на самом деле...

Жаль, что не приехали Рома Злотников, Женя Харитонов и Борис Долинго, лично мне их не хватало. Также основательно не хватало Алексея Бессонова - я с ним до сих до сих пор не знаком, давно бы уже пора пересечься. Впрочем, Бессонов присутствовал виртуально - о нем много рассказывал Дивов (причем только хорошее). Дух Бессонова летал по нашей комнате на маленьком немецком самолетике времен Второй Мировой войны.

Дивов устал. Он заявляет, что хочет домой, что ему уже не в кайф. Я притворяюсь, что не понимаю его. На самом деле понимаю - как доктор. Вижу его диагноз невооруженным глазом. Он сжигает себя здесь в два раза активнее, чем я. Он уже горит, а я только так - слегка дымлюсь. Aliit inserviendo consumor, примерно так. Я советую ему хорошее лекарство от гастрита. Пишу ему название на бумажке (жаль, рецептов не прихватил). Слышишь, Олег, если ты эту бумажку потерял, то вот оно слово - Омез. Хорошая штука, по себе знаю. У меня те же проблемы, что и у тебя. В смысле, с желудком.

В теории эволюции это называется конвергентными рядами.

День отъезда. Автобус задерживается, он вообще куда-то пропал - возможно, захвачен ассирийскими террористами. Москвичи сильно нервничают - их поезд отправляется уже через два часа. Они решают добираться до вокзала автостопом. Прощаемся с Дивовым. Москвичи уходят мрачной толпой, тащат свои огромные сумки (куда столько набрали?). Мы остаемся. Нахожу в заначке два красных яблока, делюсь с Яной Зорич. Яна делится с Димой Зоричем. На Диме элегантный плащ светло-бежевой окраски. Жуем. Разговор не клеится.

Наконец, решаем добираться на перекладных, как-то противно сидеть и ничего не делать. Я благородно хватаю чемодан Зорича и тащу его. Элегантный черный кейс - огроменный и тяжеленный. Яна утверждает, что там книги. Но я-то догадываюсь, что там на самом деле. Деньги. Карбованцы. А еще более вероятно - доллары. Десять килограммов баксов и, само собой, небольшой шмат сала - килограммчиков этак на пять.

По пути нас заворачивают назад. Говорят, что москвичи уехать с трассы не могут - никто их не берет, все пугаются их внешнего вида (за рулем я бы тоже испугался). И, автобус, говорят, нашелся, скоро приедет. Террористы его отпустили.

Как ни странно, минут через сорок действительно едем на автобусе. Снова сижу рядом с Дивовым... Господи, ну и надоел же я ему, наверное, за эти четыре дня. Впрочем, все мы друг другу порядком надоели. В первый раз ощущаю, как мне хочется домой. Собственно, я уже и еду домой. Сразу же начинаю ловить от этого кайф. Вот такой я патологический жизнелюб.

Москвичи все же успевают - садятся на свой поезд в последние минуты. До моего поезда - полтора часа. Остаюсь в компании Зорича, идем покупать ему билет. Представляете, Зорич занимает сразу два места в купе - такой вот он широкий душой. В очереди уже стоят московские фэны - Алиен, Калиниченко, Миша Гитуляр. О, класс, с этими парнями не соскучишься. Берем билеты, идем есть шаурму (в Питере она называется шавермой), едим, пьем пиво, болтаем...

А потом я сажусь в свой поезд и уезжаю. Хорошие люди машут мне руками.

Возвращаюсь домой, в Нижний Новгород - самый лучший город на свете. В каких бы городах и странах я ни был, самый большой кайф ловлю, когда возвращаюсь сюда. Город-конфетка. Выхожу на вокзальную площадь - прохладное солнечное утро, запах первых жареных пирожков, внимательные глаза таксистов, продавщицы цветов, пара бомжей. Я уже не шатаюсь, родной воздух быстро приводит меня в чувство - как гемодез, гуляющий по венам и вылавливающий лишние молекулы.

ИНТЕРЕСНЫЕ СТАТЬИ

Арбитман Р. До и после «Сказки...»

Кройчик Л. Любя человека

Зубакин Ю. Израиль будущего

Зубакин Ю. Мужская работа

Зубакин Ю. Увидеть неразличимое