К. Зелинский

ЛИТЕРАТУРА И ЧЕЛОВЕК БУДУЩЕГО

Представление человека о себе в будущем – это условие нашего существования. Проецирование будущего есть часть незнания человеком самого себя. Это признак наличия, цели, целенаправленной организации. У наиболее высокоразвитых существ, каким является человек, умственное моделирование (научное или художественное) тех целей, каких предстоит достичь, является одним из важнейших видов человеческой жизнедеятельности. Это моделирование будущего социально окрашено... Вот почему не все плоды подобного моделирования годятся людям разных борющихся классов, воодушевляемых различными целями. Но сам механизм проецирования или даже моделирования целей будущего носит общечеловеческий характер. Стремление представить себе завтрашний день в видеопластической форме присуще было философам и древности, и средневековья, и христианским вероучителям, и русским революционным демократам (напомню известный сон Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?»), и Толстому, и Достоевскому, и Горькому, так же как раньше Шекспиру и Гёте. Остроумно выразился по этому поводу Оскар Уайльд в статье «Душа человека при социалистическом строе»: «...не стоит и смотреть на карту, раз на ней не обозначена Утопия, ибо это та страна, на берега которой всегда высаживается человечество. А высадившись, оно начинает осматриваться по сторонам и, увидя лучшую страну, снова поднимает паруса. Осуществление утопий и есть Прогресс».

Представления о будущем человеческом обществе и о самом будущем человеке рассматривались и рассматриваются во множестве произведений на сотнях языках и в самых различных жанрах: философских трактатах, научных исследованиях, художественных и художественно-фантастических произведениях, литературно-критических эссе и т. д. Один Герберт Уэллс написал около ста книг, предметом которых является заглядывание в будущее и изображение его.

Обсуждение проблемы будущего человека происходит также в самых разных аспектах: а) с точки зрения того, каким будет сам человек, круг его интересов, поведения, характер труда, его мораль; б) с точки зрения представления об устройстве будущего общества; в) развития экономики; г) развития точной науки и техники; д) в космическом общении человека с существами иных миров или путешествия на иные миры; е) в аспекте резкого изменения умственных и эмоциональных нагрузок в виду крайнего ускорения исторического процесса (усложнение противоречий, умножение автоматов, населения, изменение характера управления и т. д.). Все эти проблемы следует рассмотреть еще под одним углом зрения, а именно – под углом изменения содержания самих понятий что такое хорошо, что такое плохо.

Несомненно, что люди будут по-иному представлять себе, что такое свобода и что такое несвобода, что такое наслаждение и что такое страдание. Мы проецируем в будущее лишь наши сегодняшние представления и ощущения на этот счет. Но не может быть сомнения в том, что будет меняться и физиологическая природа человека под действием новых условий и новых нагрузок – социальных и технических, в которые он будет поставлен. Это будет происходить не скоро, но и не так медленно, чтобы этого нельзя было заметить. Если социальные мечты о всеобщем равенстве и свободном творческом труде в условиях одинакового материального обеспечения, если эти мечты, соответствующие естественным потребностям человека, более или менее одинаковы со времен утопий Платона или Ямбулоса, то взаимоотношения человека и «второй природы» (по выражению Горького), вся техническая цивилизация во многих отношениях трудно представимы.

Мы не знаем, какая психологическая и физиологическая нагрузка ждет человека завтра (если под «завтра» иметь в виду, например, тысячу лет). Наука и техника развиваются с революционной, стремительной быстротой. Они сами по себе превратились в могущественную силу. И уже сегодня создан ряд приборов и человек поставлен в такие условия (например, в космонавтике, в реактивной авиации, в обращении с электронными приборами, с ядерной плазмой), какие намного опережают физические возможности человека, сложившиеся в основном около полумиллиона лет тому назад. Сама звуковая речь человека (а человечество говорит сегодня примерно на двух с половиной тысячах языках) сложилась в эпоху верхнего палеолита (то есть около двухсот тысяч лет тому назад). Громадное возрастание объема информации, которой обмениваются люди, да еще при существующих многочисленных языковых барьерах, – все это тоже уже создает определенную напряженность в человеческом общении. Трудность представляет ознакомление не только с художественной, но и специальной научной литературой, издание которой по всем разделам увеличивается в геометрической прогрессии.

Наконец, одной из специфических трудностей в развитии науки является ломка наглядности наших физических представлений. Переход от классической физики, связанной с именами Галилея и Ньютона, к физике микромира, связанной с именами Эйнштейна, Планка и Бора, предполагает принципиальный отказ от той наглядности, какая коренится в нашей физиологической природе.

Не только космонавты и летчики реактивных самолетов физически ощутили на себе громадные перегрузки, предъявленные физиологии человека современной техникой. Психически мы все находимся под впечатлением гигантских перегрузок, предъявляемых нам современной цивилизацией в разных ее направлениях. Осмыслить эти диспропорции между устаревшей физиологией человека и второй природой, которую он сам себе создал, стремясь удовлетворить свои потребности, – не так просто. И мы не можем предсказать, а тем более смоделировать перспективы будущего в этом направлении – будут ли смягчаться эти диспропорции, будет ли техника приспосабливаться к прежним физиологическим и психическим возможностям человека или, наоборот, будут ли физиология, представления и наши рефлексы видоизменяться, приспосабливаясь к новым условиям. Например, есть люди, которые считают, что в будущем человек вполне естественно и наглядно будет представлять себе единство волны и частицы, энергии и массы (что сегодня наглядно представить невозможно). Есть авторы фантастических романов, которые считают, что и в будущем объединение в наглядных представлениях вышеназванных аспектов материи абсолютно невозможно.

«Человек должен круто подниматься вверх или идти вниз, – так пишет Уэллс в своем романе «Разум у своего предела», – и все шансы как будто за то, что он пойдет вниз, к гибели. Если же он поднимется, то ему нужно будет приспосабливаться до такой степени, что он должен потерять облик человека. Обыкновенный человек находится у предела своих сил».

Как вопрос о будущем человечества трактуется в современной советской и зарубежной литературе? Хочу здесь подчеркнуть, что этот вопрос не является отвлеченным и тем более вопросом одного жанра научно-фантастических произведений. Эта проблема стоит в центре идеологической борьбы между новым и старым, между социализмом и капитализмом. И понятно почему. Это предмет практической борьбы классов за завтрашний день. В. И. Ленин писал в своей работе «Три источника и три составных части марксизма», что гениальность Маркса состоит в том, что он дал научный ответ на вопросы, которые поставили создатели утопий прошлого.

Сегодня новая Программа КПСС, принятая XXII съездом, дает уже практический ответ, который на протяжении многих веков ставила передовая мысль человечества, стремясь заглянуть в наше завтра. Сегодня борьба за будущий мир и будущего человека-это и борьба за сегодняшнего человека, за самосознание сотен миллионов людей. Завтра приблизилось к сегодня и вошло в сегодняшний день.

В этом смысле любопытны слова английского романиста Олдоса Хаксли, автора нескольких романов, посвященных как раз обсуждению человеческой природы («Обезьяна и сущность», «Прекрасный новый мир» и др.). В предисловии к последнему роману, изображающему некий праздничный Батлинский лагерь (видимо, в Голливуде), Хаксли цитирует Ник. Бердяева – довольно известного за рубежом русского белоэмигранта, религиозного философа: «Утопии оказываются гораздо более выполнимыми, чем мы предполагали раньше. Теперь мы находимся лицом к лицу с вопросом также жгучим, но в совершенно ином плане: как можем мы избегнуть их фактического осуществления?.. Утопии могут быть реализованы. Жизнь идет к Утопии. И возможно, что начинается новый век, в который интеллигенция и образованные классы будут мечтать о методах, как избежать Утопии, о возвращении к обществу неутопическому, менее совершенному...»

Верно замечает А. Мортон, что в прежние времена буржуазия смотрела с верой вперед, и Утопия была тем, что лучшие ее представители, способные смотреть дальше узких классовых интересов и отождествлять прогресс буржуазии с прогрессом всего человечества, видели его в конце пути. Это видение вселяло надежды, хотя и не всегда давало полное удовлетворение; если даже некоторые утописты и видели, что обеты буржуазной революции не соблюдаются, они были уверены, что достаточно дать хороший совет или небольшой толчок – и все пойдет хорошо ¹.

Итак, перед нами, если устранить промежуточные звенья, такая картина: один английский писатель предлагает не смотреть на карту, на которой не изображена Утопия, то есть страна будущего. Другой английский писатель советует не глядеть на карту, на которой, наоборот, изображена Утопия. В прежние времена в религиозных учениях будущее изображалось двумя красками: розовой – это рай, и черной – это ад. Теперь набор красок увеличился, кроме розовой и черной, которые остались, прибавился зеленый – цвет надежды, голубой – безмятежности, и красный – как цвет победы революционных сил человечества. И. Сельвинский не без остроумия сказал в своей поэме «Челюскиниана», что полное собрание всех наших надежд – это и есть коммунизм.

Прежде чем дать социологическую характеристику современных представлений о будущем человеке и человечестве, попробуем разобраться по существу в некоторых мечтаниях о нем. Конечно, как было сказано, всякие мечтания представляют собой отталкивание от существующих условий, в которых находится сам мечтатель. Как справедливо писал Монтень, мы редко остаемся внутри себя. В сторону будущего нас гонят страх, желания, надежды. Они нас часто лишают чувства и сознания того, что есть, чтобы занимать тем, что будет даже тогда, когда нас не будет. Но если эти мечты не переступают границы нашей собственной жизни, мы называем их мечтами о счастье. Г. Флобер заметил, что ожидание большого счастья – это большое препятствие для нас. Неловко как-то перед людьми говорить о том, что ты счастлив. О счастье можно иногда только прошептать кому-либо на ухо. Оно длится мгновение, как всякая полнота изменчивого бытия. И мы его инстинктивно переносим на завтрашний день. Недаром Пушкин говорил: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». И эти строки будут нам понятны, если мы вспомним и другие строки из этого же стихотворения: «Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег».

Обитель трудов – вот утопический приют счастья по Пушкину! Или вот картина пушкинской утопии:

Лермонтов рисует несколько иную картину счастья в идеальных условиях, в которые может быть поставлен человек. Правда, этот идеал тоже противоречив. И покой и тревога. И воодушевление трудом и борьбой. И пребывание в состоянии индийской нирваны, итальянского дольче фарниенте. Мцыри говорит стерегущему его монаху, что «Таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог». А стихотворение «Выхожу один я на дорогу...», как известно, заканчивается картиной совсем другого рода: «Я ищу свободы и покоя!», «Я б хотел забыться и заснуть!»,

По правде говоря, эти утопические идеалы или представления о том, что будет составлять счастье человека в будущем, в идеальных условиях, сегодня, вероятно, близки довольно значительному числу людей. Но эти идиллические картины будущего совершенно не отвечают тем представлениям и задачам, которые ставят перед собой члены коммунистических бригад, то есть задачам исключительно интенсивного и дисциплинированного труда, связанного зависимостью и от техники, и от сознательной воли коллектива.

Что порождало мечты Пушкина не только о тихой обители для спокойных литературных трудов, но и о возможности свободно скитаться по всему миру, наслаждаясь произведениями искусства? Причину верно определил сам Пушкин – «усталый раб». Причина была в железной детерминированности, в обусловленности каждого шага человека. Эта обусловленность не только политического характера. Пушкин зависел не только от царя и Бенкендорфа. Детерминирующим, связывающим все движения механизмом была среда, окружавшая Пушкина, вся дворянско-буржуазная система, в которую он был вовлечен как ее частица.

Чувство революционного (имевшего анархическую подкладку) протеста против этой системы особенно сильно было у Лермонтова. Но этот протест имел не только социальное содержание, направленное против господствовавших классов. В нем было нечто и от искони дремлющего в человеке, заложенного в нем со времен первобытно-общинного строя, протеста против вообще детерминирующего механизма. Отсюда эти пушкинские слова: «Зависеть от властей, зависеть от народа-не все ли нам равно?»

Однако мы можем проследить историческое происхождение этой психологии, уходящей в очень давние формы человеческого общежития. Оно перешагнуло и рабовладельческий, и феодальный, и капиталистический строй. Но этот механизм еще не изжил себя и в социалистическом строе, хотя, как я думаю, в будущем, в условиях полного коммунизма, в условиях коренной перестройки не только социальных, но и технических условий существования человека, его теперешнее чувство индивидуальной независимости изменится. Оно не вечно. Хотя сегодня, повторяю, и пушкинский и лермонтовский идеалы могут отвечать потребностям очень значительного числа людей. И возникли они, повторяю, из глубокой неприязни к тем условиям ограниченного существования, которые были присущи человеку в старом мире.

Этот протест очень хорошо выразил Александр Блок в своей знаменитой статье «Интеллигенция и революция» (1918), где он писал: «Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью». Н. Тихонов взял эпиграфом к своим первым книгам стихов «Брага» и «Орда» (одни названия которых уже говорили о стихийном брожении революционного сознания) слова Е. Баратынского: «Когда возникнул мир цветущий из равновесья диких сил».

Ненависть к старому, грязному капиталистическому миру может толкнуть и к более открытым формам анархического протеста, даже к воспеванию варварского слома старого правопорядка, как это было у В. Брюсова в его «Грядущих гуннах» или как у Уильяма Морриса, автора романа «Вести ниоткуда» ².

Не только буржуазные мыслители находили злорадную отраду в том, чтобы взять мокрую тряпку и стереть все, что было написано раньше на доске цивилизации, чтобы открыть новую запись. Подобные настроения, как мы видим, порой овладевали людьми и передовых, гуманных взглядов, настолько велика была в них сила отрицания прошлого.

То существование, которое предносилось в мечтах у Пушкина, Лермонтова, Тютчева и которое они называли счастьем и готовы были пожелать своему ближнему как нечто прекрасное, возвышающее, – оно выглядит идиллическим. В общем оно мало отличается от картин блаженства, которое мы встречаем у древних авторов, например, у Евхемероса, который славил жителей трех островов на юге Аравии, где господствовал коммунизм и где люди были наделены чувством величайшей независимости и человеческого достоинства. Много было создано идиллий будущей жизни человека, подобных лермонтовской, когда, «дыша, вздымалась тихо грудь и всю ночь, весь день мой слух лелея, про любовь лишь сладкий голос пел».

Например, Ямбулос за два века до нашей эры описывает остров в Южном море. «Дни и ночи были там равны, обильно произрастали лучшие плоды земли, берега обмывала сладкая вода. Люди, похожие друг на друга, имели раздвоенные языки, которыми могли производить всевозможные звуки и вести одновременно два разговора. Жили до ста пятидесяти лет. Увечные, больные и старики сами лишали себя жизни, ложась на растение, издающее сильный запах, усыпляющий человека. Все по очереди исполняли полезные действия, прислуживая друг другу. Женщин и детей имели общих, а надзирательницы часто подменивали младенцев, чтобы матери не узнавали своих. Каждого ребенка вскоре после рождения подвергали испытанию силы и мужества, заставляя взлетать на птице. Воспитывали только тех, которые это испытание выдержали. Ежедневно ели иное кушанье» ³.

Сегодня людям не нужно иметь раздвоенных языков, чтобы одновременно вести два разговора. По одному проводу сегодня можно вести несколько телефонных разговоров. Атомная радиотехника, основанная на свойстве квантового излучения (а его механизм спрятан во внешней электронной оболочке), видимо, скоро даст возможность по одному каналу передавать многие тысячи разговоров. Как заметил академик Л. Арцимович, игольчатые пучки атомных электростанций были угаданы Алексеем Толстым в его романе «Гиперболоид инженера Гарина», и современная атомная радиостанция (правда, практически еще не построенная) представляет собой своеобразную реализованную идею романа советского писателя. Нет теперь и необходимости испытывать мужество и силу нашего юношества, заставляя его взлетать на птицах.

Но вышеприведенные картины, рисующие идиллические условия, когда человек будет ощущать себя счастливым, когда скучная, несправедливая, грязная жизнь станет прекрасной, эти картины и далекого прошлого, и сравнительно близкого настоящего, как мечты Пушкина или Блока, – все они сходятся к одному вопросу: да что же это такое – счастье человеческое? Ведь и будущее общество, которое строится во имя человека, оно тоже имеет в виду создание условий именно этого самого загадочного счастья. О нем говорил Тургенев, что счастье подобно здоровью, его не замечаешь, когда оно есть. Короленко писал, что человек рожден для счастья, как птица для полета. А. Шопенгауэр, наоборот, утверждал, что надо считать величайшей, свойственной всем ошибкой убеждение, будто мы рождены для счастья.

Я думаю, что прав был еще Сенека, который сказал, что никогда счастье не ставило человека на такую высоту, чтобы он не нуждался в других. Я не думаю также, что представления о будущем обществе могут быть отделены от понимания счастья. Но мы должны дать себе трезвый отчет, разбирая представления о человеке будущего, что счастье есть историческая категория. Его понимание, его содержание меняется не только от человека к человеку, от класса к классу, но и от одного исторического периода к другому. Характерно другое: консервативность сложившихся привычек и ощущения так называемого «счастья». Очевидно, это связано с физиологической природой инстинктов и медлительностью образования новых безусловных рефлексов.

Это с одной стороны. А с другой стороны – долгий путь накопления современных благ технической цивилизации, добытых путем эксплуатации и подавления человеческих прав большинства, образовал такое отвращение к этому пути – при отсутствии живых примеров другого пути, – что все это до наших дней сохранило обаяние жизни людей на лоне первобытного коммунизма. Об этом обаянии писал еще Ф. Энгельс в своем «Происхождении семьи, частной собственности и государства». Эти поэтические строки Энгельса явились художественным импульсом при создании А. Фадеевым романа «Последний из удэге». Мне когда-то с увлечением рассказывал А. Фадеев о свободной жизни охотничьего племени удэгейцев в горах Сихотэ-Алиня. Людей этих А. Фадеев встречал еще мальчиком, когда жил в Чугуевке, и много читал о них у В. Арсеньева. Но правдивость писателя-реалиста развеяла розовые мечты. Удэгейский быт предстал в романе в довольно неприглядных картинах, а в качестве героев выросли живые люди будущего, рабочие-коммунисты Алеша Маленький и Петр Сурков.

Но и сегодня, наблюдая жизнь людей в условиях первобытного коммунизма, иные из наблюдателей готовы, почти как в античные времена, считать золотым веком счастья это свободное существование свободных людей, не затронутых капиталистической цивилизацией. Например, ученый-естествоиспытатель и ботаник Николас Гэппи в следующих выражениях описывает не когда-то существовавшую жизнь, а сегодня существующую жизнь в джунглях Британской Гвианы по Амазонке. Там ученый открыл индейское племя мавайянов, многие из которых даже и не видели белых людей.

И Н. Гэппи пишет о них: «Мир лесных индейцев, в котором нет ни электрических приборов, ни автомашин, ни лестниц, ни верхних этажей, настолько безопаснее нашего, что, хотя в нем водятся змеи и ягуары, детям можно чуть не от рождения позволить самостоятельно его исследовать. Он настолько проще, что ребенок быстро постигает его и может принимать посильное участие в делах родителей. На пути к предметам необходимости нет никаких таинственных препятствий в виде денег или службы; пищу дают животные, птицы, рептилии и рыбы, которых нужно выследить и убить, или овощи, которые надо вырастить. Дома строят из деревьев и листьев, и мальчуган довольно быстро начинает помогать в этом деле. Даже прирученные животные, с которыми он возится, сыграют полезную роль в его дальнейшей жизни, потому что знание их повадок поможет ему успешнее охотиться. Индейским детям мир должен казаться приветливым и понятным, они с ранних лет проникаются верой в свои силы» ⁴.

Стойкая притягательность руссоистских идеалов и представлений о счастье на фоне естественной жизни такова, что И. Ефремов в своем романе «Туманность Андромеды», описывающем необыкновенную технику и развитые коммунистические отношения через энные сотни, а может быть, тысячи лет, оставил в этом будущем мире уголок «естественной» жизни прошлого. Сама эта мысль в высшей степени примечательна. И хотя математик А. Колмогоров упрекнул палеонтолога И. Ефремова в недостатке фантазии, проявившемся в излишней антропоморфичности представлений о мыслящей материи, я должен отдать должное этому смелому и несколько неожиданному предположению автора «Туманности Андромеды».

И. Ефремов назвал этот уголок земли «Островом Забвения»: «...И остров Забвения тоже был убежищем для тех, кого не увлекала больше напряженная деятельность Большого Мира, кому не хотелось работать наравне со всеми. Припадая к лону Матери Земли в простой, монотонной деятельности древнего земледельца, рыболова или скотовода, они проводили здесь тихие годы».

Более того, современный советский писатель находит в прошлом, то есть в сегодняшнем, дне у ныне живущих людей даже некоторое преимущество перед людьми будущего. И. Ефремов соглашается, что в «древнем мире» (то есть сегодня в Разобщенном Мире) среди опасностей и унижений сила любви, преданности и нежности необычно возрастала именно на краю гибели, во враждебном и грубом окружении. И хотя многое было случайным, судьба отдельного человека могла измениться самым резким образом, не было той плановости биографий и гармонии, какая будет в будущем, «но эта древняя мимолетность надежд, любви и счастья, вместо того чтобы ослаблять, усиливала чувство».

Любопытно, что на остров Забвения ушел из Большого Мира, утомленный его темпами, один знаменитый ученый-математик. Правда, у этого математика просыпаются в этом уголке некие первобытные инстинкты. В частности, жажда немедленного обладания понравившейся женщиной.

Шелли в своей утопической поэме «Освобожденный Прометей» видит главную вину Прометея перед богами как раз в том, что он разбудил людей от летаргии первобытного сна и указал им путь к цивилизации и к новым методам производства. Пушкин в «Джоне Теннере», весьма резко отзываясь об американской демократии, где «все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)», где существует рабство негров посреди образованности и показной свободы, в то же время приходит к выводу о неумолимости развития цивилизации: «...дикость должна исчезнуть при приближении цивилизации. Таков неизбежный закон».

Я останавливаюсь здесь не только на будущем при коммунизме, но и на идее золотого века естественного существования, потому что в центре борьбы за наше будущее стоит сам человек. Не следует думать, что оптимальные условия, при которых человек будет существовать в будущем, и хронологически в некоторых аспектах также всецело должны быть отнесены к будущему. Переход от капитализма к коммунизму, от общественной формации, основанной на праве собственности на орудия производства, к общенародному владению ими, – этот переход или скачок – не простой акт. Не следует думать, что прошлое можно окрашивать только в одну черную краску несчастий с зеленым ореолом надежд, а будущее должно представляться окрашенным только в розовую краску с голубым ореолом безмятежности.

Путь человеческого развития нельзя рассматривать как путь равномерного восхождения по лестнице. Это был путь не только достижений, но и утрат, не только завоеваний нового, но и противоречий нового со старым. В частности, одним из наиболее серьезных противоречий Разобщенного Мира было противоречие между городом и деревней, между умственным и физическим трудом. И новая Программа КПСС уже намечает меры преодоления этого противоречия.

Разлука человека с природой принесла серьезный ущерб тем ощущениям, которые мы называем счастьем. И не всегда следует страстную тягу к природе, покупаемую хотя бы ценой неприятия городской цивилизации, рассматривать как проявление реакционного мышления. Жан-Жак Руссо – это наследник не Людовика XVI, но Великой французской революции. Уильям Моррис – великий продолжатель коммунистических идей Томаса Мора, а не поэт луддитов-станколомов. Вот почему следует в историческом аспекте взглянуть и на мечтания о счастье Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Блока, на их мечты о свободе и независимости как на выражение глубокой любви к угнетенному тогда народу, ограниченному в своих помыслах и действиях.

Несомненно, что человек будущего не будет так детерминирован, привязан к своей профессии, местожительству, паспорту, учетной карточке и т. п. Несомненно, что человек будущего при коммунизме будет неизмеримо свободней, нежели сегодня. Вот почему в коммунизм придут и Пушкин и Маяковский со своими мечтами, но не тот отлынивающий сегодня от работы человек, о котором довольно энергично сказали авторы научно-фантастических произведений о завтрашнем дне: «Мы уверены: коммунизм – это не жирный рай проголодавшегося мещанина и не сонно-розовая даль поэтического бездельника, коммунизм – это последняя и вечная битва человечества, битва за знание, битва бесконечно трудная и бесконечно увлекательная. И будущее – это не грандиозная богадельня человечества, удалившегося на пенсию, а миллионы веков разрешения последнего и вечного противоречия между бесконечностью тайн и бесконечностью знания» ⁵.

Октябрьская социалистическая революция 1917 года была отправным началом для образования новых представлений о человеке будущего. Она впервые дала научную основу для таких мечтаний. Результатом Октября явилась возможность создания практической программы построения коммунизма. Это толчок для всего человечества, устремляющий его в завтрашний день. Программа КПСС, дающая научный анализ прошлого состояния общества и охватывающая все стороны его развития в будущем, не только в социальном, но и в научно-техническом и моральном аспектах, сама по себе является одним из удивительных документов среди всех прогнозов человечества о своем будущем. Его необычайность – в научном и государственно-экономическом обеспечении запроектированных планов. Это дает художникам совершенно особые импульсы для того, чтобы продолжить свои идеи и образы в завтрашний и в послезавтрашний день.

У всех наиболее видных и серьезных писателей-реалистов мы встретим в их произведениях высказывания о человеке будущего, о коммунизме. И это закономерно, поскольку советские писатели, изображая сегодняшнего человека, неизбежно связывают сегодняшнюю борьбу с теми общими идеями, которые положены в основу всей народной борьбы за коммунизм в советские годы. Это идеи гуманизма, идеи создания условий, достойных человека, и идеи самого человека, очищенного от грязи и скверны капиталистического прошлого. Весь Горький пронизан этими идеями. Мы находим их и у Луначарского, Блока, Есенина, Маяковского, Фурманова, Серафимовича, Фадеева, Шолохова, Леонова, Сельвинского, Федина, Полевого, Асеева, да вообще у большинства советских писателей.

В. И. Ленин еще в «Что делать?», полемизируя с меньшевиками и людьми, механистически представлявшими себе движение людей к будущему, восклицал: «Надо мечтать!» В. И. Ленин с сочувствием цитировал слова Писарева из его статьи «Промахи незрелой мысли»: «Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, – тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни...» ⁶.

И впоследствии, уже в первые годы Октября, Ленин не раз указывал на необходимость забегания мыслью в будущее, чтобы представить себе в цельном и законченном виде то творение, которое начало складываться под руками рабочих и крестьян, приступивших к строительству нового мира. В этой связи В. И. Ленин с известным сочувствием, как мне рассказывал Н. Мещеряков, относился даже к первым попыткам создания утопических романов – на основе первых приступов к социалистическому строительству и плана ГОЭЛРО.

Одним из авторов, который мог бы обратиться к этой теме, был в те годы А. Богданов. Он был политическим деятелем, публицистом, философом, одним из русских махистов, опровержению взглядов которого В. И. Ленин уделил довольно много внимания в своем философском труде «Материализм и эмпириокритицизм». А. Богданов пробовал свои силы и в научно-фантастической беллетристике. В 1908 году он опубликовал роман «Красная звезда» (переизданный после Октября), а в 1919 году – роман «Инженер Менни». Однако эти произведения автора «Всеобщей организационной науки» давали искаженную картину будущего, поскольку, во-первых, они были основаны на предположении, что только пролетариат и весь уклад металлически-заводской жизни имеет шансы получить продолжение в будущем, а во-вторых, поскольку не человеческие проблемы, а моменты организации и регламентации человеческих взаимоотношении выступают на первый план (особенно в романе «Инженер Менни»).

Нельзя не отметить, что интерес В. И. Ленина к проблемам будущего почти не нашел отражения ни в справочниках, ни в энциклопедиях. Впоследствии также не было издано чего-либо похожего на путеводитель по утопиям (которые в таком обилии издаются на Западе), никак не обобщен и опыт советских писателей в этом направлении ⁷. А между тем именно в советской литературе более обширно и более глубоко, чем в западноевропейской литературе, поставлены коренные вопросы человеческого существования, и прежде всего – вопросы гуманизма в перспективе их развития.

Представляет интерес и сама борьба, которая началась в советской литературе против ложных представлений о завтрашнем дне человечества. Эта борьба шла против попыток регламентации каждого шага человека, детерминируемого и самой организацией общества, и характером техники, с которой человек имеет дело и с которой он связан. Говоря фигурально, если человек сидит за штурвалом реактивного самолета, он, естественно, не может предаваться посторонним делам, розовым мечтам, танцевать, читать стихи и т. п. Он должен следить за приборами.

Так же точно шла борьба и против крайнего руссоизма с его курсом на возврат к условиям первобытного, представляемого в идиллическом виде коммунизма и отказ от всякой техники. Л. Толстой на этот счет оставил немало решительных высказываний о вреде науки, медицины, техники и т. п. Как известно, Толстой считал ненужными для духовной жизни даже такие науки, как астрономия, математика и физика, и доказывал, что наука в наше время занимает такое же положение, как церковь двести-триста лет тому назад. Он говорил, что не надо наукой красоваться, как короной, и кормиться ею, как от коровы, и т. п.

Представление о жизни будущего человека при коммунизме в условиях казарменной регламентации нашло отражение в романе Е. Замятина «Мы», вышедшем в начале 20-х годов. Он был напечатан за границей и, между прочим, переиздается до сих пор, так как всецело относится к разряду буржуазных «утопий-предостережений» (как назвал их А. Мортон). Они все выражают тоску Н. Бердяева: лучше бы утопии вообще не осуществлялись. В то время роман Е. Замятина «Мы» встретил резкую критику в советской печати. Но справедливости ради следует заметить, что принцип мелочной регламентации жизни людей в будущем обществе – это признак вовсе не только реакционных утопий вроде «Фрейландии» (или «Страны свободы») Теодора Герцки – австрийского экономиста (которую А. Свентоховский назвал «промышленно-торговой утопией», стремившейся где-то в африканских горах Кении устроить идеальный капиталистический строй).

Подробная регламентация – признак большинства утопий, начиная от «Золотой книги» Томаса Мора до «Путешествия в Икарию» Кабэ. Например, в Утопии Мора граждане по звуку трубы собираются на обед, за исключением больных; обедают, ужинают сообща, и только кормилицам разрешается выходить в соседнюю комнату. Юноши и девушки, собирающиеся пожениться, осматривают друг друга в голом виде, чтобы потом не ошибиться, и т. п. Я уж не говорю о том, что на острове Утопии существовало рабство. Главное, однако, не в подробностях, а в том, что пафос утопического государства Мора сводится к тому, «чтобы прежде всего обеспечить за каждою личностью и обществом полное удовлетворение всех нужд, а затем предоставить гражданам как можно больше свободы, дабы они могли иметь достаточно досуга для развития своих духовных сил путем изучения наук и искусств. Только в таком всестороннем развитии они видят истинное счастье» ⁸.

В романе «Мы» – другой вид регламентации и унификации будущей жизни. Из этого романа-памфлета торчит острие страха буржуазии перед победой коммунизма, и отсюда сатирическое преувеличение всех видов организаций в будущем коммунистическом государстве, где все одеты в одинаковые голубые туники и где гуляют отрядами с номерами на спине, где все расчислено и стандартизовано, где в определенное время встают, едят, работают под команду, в определенные часы любят по розовым талончикам. И надо всем – единое государство и благодетель человеческого рода, мудро пекущийся о безошибочном математическом счастье.

Небезынтересно, что Е. Замятин, написавший пародию на коммунистическое общество в будущем, в то же время так определял революцию: «Революция социальная только одно из бесчисленных чисел: закон революции – не социальный, а неизмеримо больший, космически-универсальный закон. На земные движения надо смотреть извне. Еретики – единственное (горькое) лекарство от энтропии человеческой мысли».

Итак, в организации будущего общества писатели реакционного направления и в прошлом и сегодня видят подавление индивидуума, свободы, видят энтропию человеческой мысли. Еще Б. Пильняк в повести «Голый год» и в рассказе «Тысяча лет» сравнивал коммунизм с монастырской общиной, а коммунистов – с монахами, надевшими на себя черную рясу.

Также писал и С. Есенин в 1918 году в своей брошюре «Ключи Марии»: «Перед нами встает новая символическая черная ряса, очень похожая на приемы православия, которое заслонило своей чернотой свет солнца истины». В первых пооктябрьских поэмах – «Преображение», «Инония», «Пантократор» – Есенин рисует идиллическую картину будущего рая при коммунизме. В нем нет техники и насилия, но есть добро. В «Ключах Марии» Есенин писал: «Будущее искусство расцветет в своих возможностях достижений, как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где «избы новые, кипарисовым тесом крытые», где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой».

Интересно отметить, что в одной из самых замечательных коммунистических утопий «Вести ниоткуда» Уильяма Морриса, написанной почти семьдесят лет тому назад, искусству, как облагораживающему человека началу (очевидно, под влиянием идей Рескина), было отведено весьма значительное место (как и у Есенина). Моррис, который не выступал против власти техники, все же много уделяет внимания ручному труду среди садов и зеленых полей. Он писал, что для наслаждения жизнью человеку не нужно ни слуг, ни мебели, ни богатой посуды, а нужно солнце, воздух, простор и радость в работе, а также чувство равенства со всеми людьми. «Почему, – спрашивал Моррис, – люди должны собираться кучно, чтобы использовать механическую силу, если они могут иметь ее у себя на месте, где они живут, или рядом, соединяясь по двое или по трое, или же оставаясь в одиночестве?» ⁹.

Уильям Моррис, может быть, первый из утопистов энергично поставил вопрос: что нужно человеку, чтобы он был счастлив? Именно так подходили к этой проблеме будущего человека и русские писатели. Короленко, как и Есенин, принял пролетарскую революцию, но его тяготила неизбежность насилия. Без добра, говорил Короленко, нет счастья человеку, в каких бы хрустальных дворцах ни жил он, какие бы искусственные солнца ни освещали его. Певцом добра был и Есенин. Стоит здесь напомнить слова А. Луначарского, который много писал о будущем человеке и в пьесах, и в своих критических эссе. Он писал и о Короленко. И эти слова помогут нам заглянуть в грядущее, которое ожидает человека, может быть, глубже, нежели иные технические утопии: «...«Придет время, мы, которым пришлось бороться в грязи, крови, завоюем, наконец, единственным путем, которым это завоевание может быть сделано, возможность великого царства правды и любви на земле; и тогда вы, пророки этой чистой любви, неспособные к борьбе, придете и насадите на земле, омытой революционным потопом, цветы той высшей человечности, о которой вы мечтаете и, быть может, поймете тогда, кому вы обязаны этими возможностями».

Короленко не дожил до нашей победы, не смог быть призван к тому великому делу культурного строительства, фундамент которого пролетариат цементирует своей кровью, своим потом. Но тот дух великого миролюбия и братолюбия, которым был полон Короленко, он-то, конечно, переживет всех нас, и ему отпразднуется триумф, когда придет его время. Он придет, однако, только по тем дорогам, которые грудью прокладывают революционеры» ¹⁰.

Ленинский план всеобъемлющей электрификации предполагал донести движущую энергию по проводам в самые первозданные уголки лесов и степей. Разве этот план в какой-то мере не отвечает мечте Морриса о человеке, счастливом своей свободою? Ведь, как писал еще Маркс, царство свободы начинается в действительности там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью. Это царство лежит по ту сторону сферы собственного материального производства.

Идеи Ленина (из «Государства и революции») о том, что «мы ставим своей конечной целью уничтожение государства, т. е. всякого организованного и систематического насилия, всякого насилия над людьми вообще. Мы не ждем пришествия такого общественного порядка, когда бы не соблюдался принцип подчинения меньшинства большинству. Но, стремясь к социализму, мы убеждены, что он будет перерастать в коммунизм, а в связи с этим будет исчезать всякая надобность в насилии над людьми вообще, в подчинении одного человека другому, одной части населения другой его части, ибо люди привыкнут к соблюдению элементарных условий общественности без насилия и без подчинения» ¹¹, – эти идеи рисуют нам облик грядущего прекрасного, нового мира лучше и глубже, чем это можно прочитать в фантастических утопиях. Они рисуют мир человеческого достоинства, материального могущества и добра.

В. Маяковский так же, как и большинство советских писателей – Алексей Толстой, Фурманов, Федин, Фадеев, Леонов, Сельвинский, Гладков и многие, многие другие, – невольно мыслью устремлялся к будущему. Ведь построение прекрасного будущего составляло главный предмет народной жизни и главный идейный и моральный двигатель героических усилий отдельных людей. У Маяковского эта идея развивается во множестве его стихов. Образы будущего и человека в будущем пронизывают его стихи, его пьесы. Фосфорическая женщина, женщина из будущего, говорит в пьесе «Баня»: «Вы сами не видите всей грандиозности ваших дел. Нам виднее: мы знаем, что вошло в жизнь. Я с удивлением оглядывала квартирки, исчезнувшие у нас и тщательно реставрируемые музеями, и я смотрела гиганты стали и земли, благодарная память о которых, опыт которых и сейчас высятся у нас образцом коммунистической стройки и жизни. Я разглядывала незаметных вам засаленных юношей, имена которых горят на плитах аннулированного золота. Только сегодня из своего краткого облета я оглядела и поняла мощь вашей воли и грохот вашей бури, выросшей так быстро в счастье наше и в радость всей планеты. С каким восторгом смотрела я сегодня ожившие буквы легенд о вашей борьбе – борьбе против всего вооруженного мира паразитов и поработителей. За вашей работой вам некогда отойти и полюбоваться собой, но я рада сказать вам о вашем величии».

Наше героическое сегодня – только стартовая площадка для полета на машине времени к человеку будущего. И кажется, что автор пьесы был читателем новой Программы КПСС. Поэт говорит устами своей героини из будущего: «Товарищи! По первому сигналу мы мчим вперед, перервав одряхлевшее время. Будущее примет всех, у кого найдется хотя бы одна черта, роднящая с коллективом коммуны, – радость работать, жажда жертвовать, неутомимость изобретать, выгода отдавать, гордость человечностью. Удесятерим и продолжим пятилетние шаги. Держитесь массой, крепче, ближе друг к другу. Летящее время сметет и срежет балласт, отягченный хламом, балласт опустошенных неверием».

Недаром Маяковский в поэме «Про это» с мольбой обращался к Человеку Будущего, чтобы он воскресил его, дабы увидеть реализованными мечты нашего сегодня.

Недаром в поэме «Хорошо!» восклицал поэт: «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет». Можно заметить, что еще Лермонтов писал: «Россия вся в будущем...» – на это обращал особое внимание Добролюбов в статье «О степени участия народности в развитии русской литературы».

В одной из стихотворных повестей «Будущий быт» Маяковский сделал попытку изобразить картину бытовых условий, в каких будет жить человек в XXX веке. Эта поэма, как говорил сам Маяковский, носит шуточный характер. Однако она небезынтересна для характеристики того направления, в каком развивались технические замыслы того времени. Картина «Будущего быта» отталкивается от сатирического изображения настоящего, то есть жизни в коммунальной квартире, где весь день звонки, где отмахиваешься от выселения какой-нибудь бумажкой из Кубу, где в ванне развешено белье и т. п. Наш сегодняшний быт, как его называет Маяковский, – это «наш сардиночный унылый быт».

Завтра все будет по-другому – ни ребячьего писка, ни тесноты, ни развешенного стираного белья и т. п. И поэт дает несколько картинок такой будущей жизни. Вот: «Утро», «Полет», «На работу», «Труд», «Обед», «Занятия», «Игра», «Вечер» и т. п. На работу вежливо будит радиобудильник, бреет «электросамобритель» и т. п. Везде действуют кнопки. Нажимаешь кнопку – появляется ванная, другую – чайный стол, третью – самолет сложился сам собой и т. п. Все передвижение происходит по воздуху. Отсюда отсутствие всякой толчеи, которую ненавидел Маяковский. Люди влетают прямо в окна. Рабочий день четырехчасовой. Все равны. «И сапожники и молочницы» – все гении. Сметана делается из облаков. Если солнце зашло во время игры, то его можно догнать. Кафе тоже в воздухе, миллионы столиков.

Все эти сцены, повторяю, нужно рассматривать, по выражению автора, как написанное «ради шутки». В. Маяковский в этом стихотворении иронически изображает авиамилицию, смеется над современными пиджаками и брюками и пишет, что, «откровенно говоря, футбол – тоска. Занятие разве что – для лошадиной расы».

Но есть в этом стихотворении и серьезное: оно в том, что «кнопочная цивилизация» только для того и будет создана, чтобы освободить человека от мелких повседневных забот. Техника-слуга человека. Любопытно, что у Маяковского – повторяю – вся будущая жизнь должна будет происходить в воздухе, над землей. Там больше простора. Нет скученности городского быта. Машины управляют искусственными тучами. Дождь по надобности будет без града и т. п.

У Шолохова в первой книге «Поднятой целины» Давыдов, встречая казачьего мальчишку Федотку, который щеголяет в отцовском картузе, думает при этом, что Федотка лет через двадцать будет электроплугом наворачивать вот эту землю.

«Ему-то уж, наверно, не придется так, как мне пришлось после смерти матери: и белье сестренкам стирать, и штопать, и обед готовить, и на завод бегать... Счастливые будут Федотки, факт!» – думал Давыдов, обводя глазами бескрайнюю, нежно зазеленевшую степь. На минуту он прислушался к певучим засвистам жаворонков, посмотрел, как вдали, согбенный над плугом, ходит плугатарь, а рядом с быками, спотыкаясь, идет по борозде погоныч, – и вздохнул полной грудью: «Машина будет все тяжелое работать за человека... Тогдашние люди позабудут, наверное, запах пота... Дожить бы, черт его подери!.. Хоть посмотреть бы!»

О будущем человеке размышляет и К. Федин и Л. Леонов (в романе «Дорога на океан»). А. Фадеев в «Разгроме» устами Левинсона высказывает думы о моральном существе человека, об очищении человека от глубокой неправды перед самим собой, въевшейся в душу человека в классовом капиталистическом обществе. Вспомним внутренний монолог Пташки из «Последнего из удэге» или Кошевого и Лютикова из «Молодой гвардии». Алексей Толстой писал, что человек – цель наших усилий.

Но нравственный пафос не может быть отделен от реальных исторических условий, от реальных противоречий, с какими связано рождение нового человека. Эта историческая реальность, эти противоречия – решающий фактор воспитания человека. Сюда входит и техника, и взаимоотношения человека с техникой. В аспекте наших представлений о будущем – это громадная область. Она подлежит специальному разбору не здесь, где я хочу говорить только о самом человеке. Но и здесь следует все же заметить, что научно-технические открытия – это не есть такая область, как думают иные, от которой можно просто отвлечься, сбросить со счетов, выключить из круга обсуждения о будущем человеке, подобно тому как мы выключаем лампочку в комнате, повернув выключатель. И наука и техника связаны с промышленностью, в своем развитии имеют свою логику и в известной части имеют необратимый характер. Если человек считает, что людям жилось счастливей, красивей, проще и спокойней, когда ездили на лошадях и обедали при свечах, – это не значит, что мы сегодня можем вернуться к такому порядку вещей. В развитии техники, повторяю, есть своя необратимость. Есть свои объективные противоречия во взаимоотношениях человека с техникой, независимые даже от социального строя. А ее стремительное, поистине «ракетное» развитие в последние десятилетия, по выражению Нильса Бора, бросает вызов далеко не совершенной во многих отношениях анатомической и нейрофизиологической организации человека. Однако, как справедливо замечает Нильс Бор (в статье «Атомы и человеческое познание», 1955), богатые обещания атомного века и устранение связанных с ним и новых опасностей может быть решено «только сотрудничеством всех народов, основанным на общем понимании необходимости содружества людей» ¹².

Особые задачи, которые встали перед человечеством, когда люди почувствовали, что машины являются не только их рабами, то есть «членами общества», соседями, с которыми нужно как-то считаться, – эти обстоятельства были сформулированы еще более ста лет тому назад Карлом Марксом, который писал, что человек не хочет быть «придатком машины». Энгельс писал, что «подобно тому как в прошлом столетии (то есть в XVIII столетии. – К. З.) крестьяне и рабочие в мануфактурах изменили весь свой образ жизни и стали совершенно другими людьми, когда оказались вовлеченными в крупную промышленность, точно так же общее ведение производства силами всего общества и вытекающее отсюда новое развитие производства будет нуждаться в совершенно новых людях и создаст их» ¹³.

Это справедливая мысль. Продолжая ее, мы можем сказать, что подобный процесс развивался и в XIX веке, и тем более в последние десятилетия нашего века. Научно-техническая аппаратура наделена также своеобразной организующей силой. Она воздействует на людей. Она может раздражать или привлекать. Она также порождает, говоря словами Энгельса, совершенно других людей, которые вовлечены в громадную отрасль науки. Наука же, по свидетельству Программы КПСС, стала производительной силой общества. Нельзя бросить незаконченную плавку в мартене или домне, чтобы не заклинить их. Нельзя бросить на полдороге начатый лабораторный опыт. Логика научной и технической работы повелевает нами.

Эта зависимость и поведения человека, и его морали, и уклада его жизни не только от социальных условий, но и от научно-технических изобретений, – все это давно получило свое отражение в литературе. В рамках развития капиталистического строя об этом писал раньше, например, лорд Литтон в романе «Грядущая раса» (1870) или Самюэл Батлер в романе «Эреуон» (1872), которому ответил своим романом Уильям Моррис. Батлер писал о том, что «слуга незаметно превращается в хозяина; уже сейчас достигнута такая стадия, когда человек будет очень страдать, если он вдруг лишится услуг, оказываемых машинами». «Книга машины» Батлера так же, как и книга Беллани «Через сто лет» (более известная под именем «В 2000 году»), предлагает выход на путях государственного коммунизма и на базе национальной централизации, доведенной до предела. Именно эти идеи и вызывали особенные возражения Морриса.

В наше время утопии, в которых описывается грядущее перенасыщение человеческой жизни машинами, за рубежом появляются в значительном числе. Особенно в США.

Поэт прошлого века, которого цитировал Кропоткин в своей «Этике», писал:

Этот поэт с его призывами давно оставлен позади авторами современных романов о будущем. Начиная с Герберта Уэллса за последние полвека место действия большинства научно-фантастических романов перенесено на космические корабли, планеты и далекие небесные тела. Это объясняется не только тем, что на земле уже не осталось необследованных островов или неизвестных укромных уголков, как некогда в горах Африки или Южной Америки и т. п. Это объясняется возможностью вовлечь в действие (как у Жюля Верна и Уэллса) новейшие технические изобретения, построить на них сюжет и поставить перед ними лицом к лицу человека.

Но, конечно, привлечение современных научно-технических изобретений к участию в разрешении проблем будущего приобрело особенное значение в последние два-три десятилетия, в годы войны и особенно в послевоенные годы. Это связано с развитием новой науки об управлении – кибернетики и с созданием самоуправляющихся автоматических систем. Соблазн обращения к этой теме связан также и с совершенно новым углом зрения, под которым мы можем взглянуть на самого человека. Вот откуда десятки и буквально сотни произведений о будущем человеке, написанных на Западе с позиции кибернетики.

Эта проблема и в самом деле по-новому осветила многие явления и дала возможность с какой-то единой точки взглянуть на математику, физику, биологию, физиологию, языковедение и другие дисциплины, казалось бы совершенно друг с другом не связанные. Академик А. Колмогоров, который в октябре 1956 года на совещании в Академии наук СССР по автоматике отрицательно высказался о кибернетике, через год изменил свою позицию. А не так давно в докладе на открытом семинаре в МГУ (для работников механико-математического факультета) заявил, что он принадлежит к тем крайне отчаянным кибернетикам, которые не видят принципиальных ограничений в кибернетическом подходе к проблемам жизни и полагают, что можно анализировать жизнь во всей ее полноте, в том числе и человеческое сознание со всеми ее сложностями, методами кибернетики. Иначе сказать, А. Колмогоров пришел к выводу о теоретической возможности построить самовоспроизводящиеся и самонастраивающиеся машины, которые могут радоваться и грустить и ставить перед собой задачи, которые ставит перед собой человек. Другими словами, можно построить машину, заменяющую человека. Еще ранее инженер И. Полетаев в своей книге «Сигнал» (1958) писал, что теоретически нет никаких препятствий к установлению функционального родства между человеком и машиной и что признанию такого родства нам мешает психологическая рутина. Так людям долго было трудно признать свое принципиальное родство с обезьяной, которая является близкой человеку ступенью живого мира.

Я, разумеется, не смею с необходимой компетентностью судить об этом предмете, не являясь специалистом-математиком. И хотя в одной из своих статей («Мысли о нашем веке» – «Новое время», 1961, № 45) я позволил себе высказать сомнение в возможности создания «человека-протеза», это сомнение относилось только к одной области: я считал и считаю, что как бы далеко ни зашли исследования науки в параллелизме управляющего и исполнительного механизмов и в обработке информации организмом и машиной, – все это, однако, не снимает сегодня долга и ответственности человека перед народом, перед людьми. А это главное. В самом деле, совершенно прав А. Колмогоров, который писал, что реальное продвижение в направлении понимания механизма высшей нервной деятельности, включая и высшие проявления человеческого творчества, естественно, не может ничего убавить в ценности и красоте творческих достижений человека.

Во всяком случае, кибернетика чрезвычайно много внесла в развитие современной науки. Она заставила нас по-своему взглянуть на человека и на всю его деятельность. Разумеется, кибернетика нисколько не подменила собой диалектического материализма и мало что прибавила к пониманию закономерностей в развитии человеческого общества в духе исторического материализма. Но кибернетика позволила нам взглянуть на человеческий организм в его внутренних и внешних связях более трезво. Мы увидели более трезво его достоинства и слабости, которые мы меньше замечали под влиянием самоуверенности и самопереоценки, внушенных великими достижениями науки последних лет. В частности, я думаю, что нам предстоит более основательно взглянуть на регуляторный механизм не только в области физического равновесия (вестибулярный аппарат, поверяемый невесомостью), но и в области психологии поведения. Когда один из современных авторов научно-фантастических произведений (В. Немцов) в порядке некоторого открытия заявляет, что в будущем совесть станет властвовать над всеми поступками и что главное в человеке будущего – отвращение к сделкам со своей совестью, то этот автор упускает из виду, что совесть, как и другой регуляторный механизм, будет видоизменяться в зависимости, от потребности общества.

Главное, что я хочу подчеркнуть, говоря о человеке будущего, это грядущее изменение его психологии и даже физиологии. Сейчас большинство писателей, обращаясь к человеку будущего, рассматривает человека как некую неизменную константу, как готовую данность. Н. Винер не без остроумия однажды заметил, что в понятии прогресса есть элемент усталости. Мы переносим в будущее или свое желание отдохнуть, или, наоборот, развить до предела то героическое напряжение во всех смыслах, которого требует от нас сегодняшний день. Но жизнь в обществе и характер воздействия общества на человека тоже будут видоизменяться. Вряд ли можно предсказать: увеличится или уменьшится темп жизни? Теоретически, с одной стороны, он должен уменьшиться, поскольку автоматика должна заменить людской труд. А с другой стороны, темп должен увеличиться, поскольку увеличится объем информации, перерабатываемой человеком, и в связи с развитием средств связи и умножением самого населения.

Несомненно, языковая проблема станет очень острой. В некоторых произведениях о будущем (как, например, у И. Ефремова или у Ю. Долгушина, «Генератор чудес») ставятся вопросы о возникновении «третьей сигнальной системы», когда люди будут общаться без слов, непосредственно воспринимая мысли и эмоции других людей. Это одна из излюбленных идей Джона Бернала, который писал по этому поводу ¹⁴, что, хотя эта мысль может показаться абсурдной, сам он сжился с возможностью имитировать деятельность мозга при помощи электрических цепей. Джон Бернал не без основания пишет о том, что мир будущего и человек будущего, проецируемый в века, может оказаться совершенно непохожим на нынешнего. И то, что мы сегодня воспринимаем со знаком минус и считаем безнравственным, в будущем, по мнению Бернала, может расцениваться как раз наоборот.

Я уже указывал, что А. Колмогоров подобный упрек в недостатке воображения адресовал научно-фантастическим писателям нашей современности, не умеющим оторваться от современных представлений. В воспоминаниях А. Магарама о Ленине ¹⁵ рассказывается о том, что Владимир Ильич еще раньше высказывал эти мысли, причем в гораздо более решительной форме. В. И. Ленин говорил, что физиология разумных существ зависит от силы тяготения и, возможно, на других планетах существуют разумные существа, которые воспринимают внешний мир другими чувствами, которые значительно отличаются от наших чувств. При этом В. И. Ленин ссылался на то, что в глубинах океанов живут разные породы рыб, имеющие свои осязательные органы, и их глаза сами освещают путь впереди.

Превращение нынешнего населения земли в человеческий океан, – а население земли увеличивается в геометрической прогрессии (удваивается каждые пятьдесят лет), – несомненно, породит и новую форму взаимоотношений человека и миллиардных масс людей. И. Ефремов в «Туманности Андромеды» в осторожной форме говорит о том, что главной задачей преобразования людей в будущем будет отучение от эгоизма (что можно понять как отучение от индивидуалистического самочувствия), а с другой стороны, медицинское воздействие на человека, очевидно, с помощью новейших электронных и биологических средств, в целях выравнивания его характера на предмет исправления психики в эру «Разобщенного Мира». Но не произойдет ли при таких операциях выплескивание ребенка вместе с водой из ванны? Если, как пишет И. Ефремов, «у ярких, сильных индивидуальностей нередко силен и эгоизм и его труднее победить. Но такая победа-необходимость, пожалуй, важнейшая в современном обществе». Конечно, с современной точки зрения, это есть покушение на индивидуальность, установка на унификацию.

Но, несомненно, прав Дж. Бернал, который писал, что мир будущего станет в значительной степени миром, сделанным человеком не только в материальной, но и в интеллектуальной области. По мнению английского ученого, этот созидательный аспект означает, что наука по своей природе приблизится к искусству и станет тем, чем была в некоторой степени математика, а именно – полем деятельности человека, в котором новые композиции непрерывно создаются, а не просто открываются благодаря изучению природы.

Все же я думаю, нам сегодня не так просто представить себе соотношение отдельно взятой личности с обществом, умножающимся в геометрической прогрессии. Если сегодня мы примем округлую цифру населения земли в 2,5–3 миллиарда, то через сто лет оно будет равняться 10–12 миллиардам, а через двести – уже около 48 миллиардов, а еще через сто лет оно подойдет к цифре почти 180–190 миллиардов людей и т. д. Этот факт не может не найти отражения в нервно-психической организации человека. Почему? Потому что он вызовет, как я уже говорил, громадное увеличение информации. Это также будет связано с изменением всех форм общественного быта, питания, связи, широкого введения радиоэлектронной аппаратуры, которая в будущем даст возможность людям, оставаясь на месте, видеть, слышать и узнавать любого человека в любой точке земного шара и любую картину жизни во всех концах земли. Кроме того, сам человек получит возможность «по прихоти своей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам» (Пушкин).

Уже сегодня достижения химии позволяют снять все опасения Мальтуса, которые когда-то высмеивал еще В. И. Ленин. Питание, очевидно, не будет добываться только средствами земледелия. Сегодня около 10 процентов всей поверхности земли обрабатывается для добывания пищи, причем только 6,5 процента этой площади обрабатывается интенсивным образом, по всем правилам науки, с применением машин. Две трети земли занято океанами, морями и реками, а 90 процентов суши представляют из себя пространства гор или пустынь, а также пространства, покрытые лесами, кустарниками или представляющие собой пастбища с грубой растительностью ¹⁶. Но для понимания занятий и внутреннего мира будущего человека гораздо важнее не представление о том, что будущее поле его деятельности по обработке земли еще достаточно велико. Важнее, повторяю, другой аспект-соотнесенность человеческой единицы и миллиардов других подобных единиц. Совершенно очевидно, что даже и при отсутствии государства, партии, фабрик, разных учреждений, этих наиболее сильных организующих факторов, должно будет чрезвычайно возрасти значение общественной дисциплины как нравственного регулятора. В. И. Ленин писал в 1918 году: «Надо научиться соединять вместе бурный, бьющий весенним половодьем, выходящий из всех берегов, митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением, – воле одного лица, советского руководителя, во время труда» ¹⁷.

Мне думается, что в этих словах В. И. Ленина обозначается некое предвосхищение духовной структуры освобожденного коммунизмом человека. Разумеется, в будущем перед обществом будут стоять совершенно иные задачи, чем в тот год, когда закладывались основы нового человечества. Но и в будущем, очевидно, будет вырабатываться сочетание, с одной стороны, бурной, бьющей через край творческой энергии, изобретательности нового человека, в котором «силушка по жилушкам переливается». А с другой стороны – органической дисциплины, вводящей эту бьющую через край энергию в русло поступательного развития всего человечества. Это ограничение? Да, ограничение, но совсем иного типа, не идущее извне от государства или иной организующей силы. Это превращение содержания в форму, как в художественном произведении: чем жарче волнение, тем строже форма, о чем писал Пушкин. Очевидно, тот вид новой дисциплины (который предвидел В. И. Ленин), укрепляясь в рядах поколений, превратится в безусловный рефлекс нашей нейрофизиологии (говоря в терминах И. Павлова). А безусловные рефлексы, которые тоже являются ограничением свободы, мы не воспринимаем как нашу несвободу. Мы их воспринимаем как нашу природу.

Таковой мне представляется диалектика психологии и самосознания будущего человека. Но, повторяю, это один из наиболее трудных аспектов наших представлений о будущем человеке. Нельзя не отметить в этой связи, что даже те писатели, которые стремятся заглянуть в очень далекое будущее, за тысячелетия (как И. Ефремов), да и другие писатели практически обходят эту сторону психологии будущего человека. В некоторых же буржуазных «утопиях-предостережениях» сегодняшнего дня перед нами вырастает не столько действительное желание творчески разобраться в путях развития будущего человека, сколько желание будущим коммунизмом напугать современного буржуа, напугать перспективой обуздания якобы поселившегося в нем и якобы украшающего его ницшеанского «сверхчеловека».

Другая же линия подобных «утопий-предостережений» рисует картину превращения людей в червей, дрейфующих вместе с течением человеческой реки.

Конечно, можно пожалеть, что значительная часть научно-фантастических произведений современных авторов (не только за рубежом, но и некоторых советских авторов) тяготеет в основном к сюжетам или приключенческого характера, или к морально-алгебраическим задачам, связанным с новой техникой. При этом остается в тени, на мой взгляд, важнейший аспект (для понимания психологии будущего человека) – быстрое нарастание информации и затем детерминирующих и организующих сил расширяющегося монолитного общества.

Но все же я, повторяю, не счел бы возможным бросать какой-либо упрек авторам произведений, далеко забегающим в будущее. Консерватизм нашей физиологии, наших восприятии слишком велик, чтобы с ним не считаться. Характерно, что в романе польского писателя С. Лема «Магелланово облако» (в чем-то перекликающемся с романом «Туманность Андромеды», действие в нем происходит в XXXII веке) автор счел необходимым в видеопластической форме изобразить на космическом корабле тот самый пейзаж, к которому люди привыкли на земле.

Н. Чернышевский в своей статье «Русский человек на Rendez-vous» когда-то писал, что наиболее серьезное, нравственное испытание русский человек держит в отношениях с женщиной. Как он поведет себя с ней, таков и человек. Хороший человек или негодяй. В Индии и Африке таким испытанием была встреча с дикими зверями. Сегодня многие научно-фантастические произведения представляют собой своеобразное рандеву с машиной. Как поведет себя человек с машинами, таков и человек.

Например, в рассказе Г. Альтова «Полигон Звездной реки» герой рассказа пожертвовал накопленною энергией для полета в космос, чтобы спасти группу людей, оказавшихся засыпанными в глубокой шахте. А вот другой рассказ – американского писателя Тома Годвина «Неумолимое уравнение». На космический корабль, звездолет КЭП, которому было поручено доставить сыворотку для шести человек партии исследователей на небольшом небесном теле Вудене, потихоньку забралась девушка, чтобы повидать там своего брата. Но счетные машины определили курс, массу корабля, пилота и груза, необходимое количество горючего. Счетные машины не имели в виду дополнительного пассажира. Перед пилотом Бартоном встал вопрос: или шагнуть девушке через герметическую дверь в звездное небытие, или оставить умирать шесть человек. Одна и шесть. Как поступить? Вот оно: рандеву со счетно-решающей машиной. Автор предисловия к сборнику американских научно-фантастических новелл А. Казанцев называет пилота холодным и жестоким, считая, что автор рассказа должен был снабдить ракету автоматической аппаратурой спуска и заставить своего героя самому выброситься в ничто.

Но я думаю, что автор ставил себе не эту задачу. Он хотел показать, что люди могли познать законы, но не в человеческой власти было их переделать. Длина окружности равна 2пR, и с этим ничего не поделаешь. Закон тяготения представляет собой неумолимое уравнение, и он не делает различия между падающим листом и двойными звездами.

На Западе написано много романов, где авторы по-иному развивают свой сюжет. Роман об атомной войне (например, «Последние и первые люди» Алафа Стебельдога), или романы о войне двух Галактик (как роман Эдварда Смита), или роман П. Клийтора «Эра роботов», где изображается, как самоуправляющиеся автоматы, кибернетические машины взяли верх над людьми. Можно, наконец, представить и другие перспективы. Французский писатель Г. Бардэ в своей книге «Завтра – 2000 год» зовет людей вернуться к утопии Ямбулоса, пока нас не пожрали машины, или утопии Геката из Абдера, который описывает гиперболийцев, питавшихся только растениями. Эти люди, насытившись тысячелетней жизнью, с венками на головах бросались в море.

Своеобразная устрашенность электронными мозгами или автоматами, соизмеримыми с человеком в пределах его эмоции, логики и возможностей, боязнь этих теоретических, уже доказанных как возможные, созданий человека – составляет не только характерную черту современной американской научно-фантастической литературы. Эти мотивы звучат и у прогрессивных писателей разных стран. И в этом тайном страхе скрыт гораздо более глубокий смысл, нежели это может показаться на первый взгляд. Здесь говорит органическое отвращение человека к господству механического начала, нежелание принять «неумолимое уравнение», как бесстыдное признание своего рабства у законов природы. Человек так устроен (его физиология, психология), что ему противно адресовать свои чувства, а тем более обнимать хотя бы самый искусно сделанный, полностью имитирующий человека макет – пластмассовый или иной – женщины или мужчины.

В рассказе итальянского писателя Джованни Арпино «Любовь Изотты Пфафф» говорится о том, как фирма «Дженерал электрик» поставила одному итальянскому фабриканту готового платья такой автомат, который спонтанно (а ведь это привилегия человека) начинает пришивать для некоей Изотты аппликации – признания в любви. «Влюбленный» робот приводит в бешенство Плачидо и его жену. Они наблюдали, как крюк робота все нежнее и нежнее гладил швейную машину «Изотту Пфафф».

Это сатирический рассказ. Но вот у польского писателя С. Лема этот мотив человеческой неприязни к имитирующим наши действия роботам-автоматам разработан в нескольких довольно глубоких по своему содержанию психологических этюдах в книге новелл «Вторжение с Альдебарана». С. Лем это точно подметил. Например, у него транспортная фирма «Трансгалактик», занимающаяся перевозкой пассажиров на другие планеты, не только гарантирует пассажирам всяческие удобства и безаварийность, но и гарантирует: «никаких автоматов – интимность, тактичность, искренняя человеческая благожелательность – весь обслуживающий персонал живой». Живой! – вот в чем суть.

В новелле «Молот» дана такая ситуация: пилот звездного корабля летит в соседстве со своим электронным сменщиком-автопилотом. Этот последний обладает (хотя и заключен в железный ящик) всеми человеческими свойствами. Он контролирует и корректирует действия человека-пилота. Более того: он начинает заговаривать с ним женским голосом, якобы записанным им во время его программирования научной сотрудницей на земле. Но это обман. Обман робота, машины. Это механическое, электронное создание с зелеными глазами в конце концов рождает в душе человека такой ужас, такое отвращение, что он молотком разбивает автомат, хотя это и сопряжено с гибелью его и звездного корабля.

Особенно интересен рассказ «Друг», в котором польский писатель выдвигает гипотезу о возможности создания электронной машины, которая может объять и подменить собой все человечество. Вот где царит ужас человека перед своим созданием: «Я мог все, все-какая чудовищность! Я обращался мыслью к космосу, вступал в него, рассматривал планы преобразования планет или же распространения особей, подобных мне, – все это перемежалось приступами бешенства, когда сознание собственной бессмысленности, тщетности всех начинаний приводило меня на грань взрыва, когда я чувствовал себя горой динамита, вопиющей об искре, о возврате через взрыв в ничто».

Этот тонкий психологический этюд, заставляющий вспомнить лучшие вещи Конан Дойла, Уэллса или «Крысолова» А. Грина, было бы неправильно приравнивать к угрюмым фантазиям некоторых современных американских «фантастов». У одного из них я познакомился с идеей о том, что человечество якобы является специфической формой звездообразования. А именно человеческое общество (пленка на земле) в процессе своего исторического развития открывает термоядерное оружие и в борьбе друг с другом взрывает земной охладевший шар, снова превращает его в звезду.

Нет, у С. Лема другое, совсем другое. У него пафос Прометея, который не хочет признать богом неумолимую Природу-Машину.

Будущее, которое люди социалистических государств во главе с СССР как бы держат в своих руках, ощупывают его, мнут, как глину, придавая ему заданные формы и параметры, словно скульптор, приступивший к воплощению своих замыслов, – естественно, рождает у нас всех особое чувство близких возможностей. Мечты входят в программы и становятся предметом практического планирования. Разумеется, такая атмосфера благоприятствует развитию научно-фантастического жанра. Однако мне бы хотелось подчеркнуть в заключение важность первой части этой формулировки, – важность научного подхода. Как-то мне пришлось слушать передававшуюся по московскому телевидению одну из программ о будущем человеке (они передаются довольно часто). К сожалению, этот разговор больше походил на новогоднюю елку, где каждый придумывал наилучшие подарки для будущего человека: он будет самым умным, самым благородным, он будет горячо любить и т. п. Признавалось даже право на ревность. Но главные детерминирующие факторы (автоматика, население, характер коммунистической цивилизации, возрастание объема информации и т. п.) – все это осталось за пределами интересов мечтателей. А между тем вопрос стоит не о праве на ревность, но о содержании самого понятия гуманизм. Где границы человека и человеческого? На этот вопрос попытался ответить французский писатель Веркор (пожалуй, скорее запутать его) своим философски двусмысленным романом «Люди или животные?». Во всяком случае, Веркор (и в этом его заслуга) обнажил саму проблему, хотя и повернул ее биологически в прошлое. В нашем изменяющемся мире поставлена практическая задача построения нового человека. В каком смысле? В каких границах и в каком направлении? Какие социальные и научно-технические факторы ввиду коренных изменений в грядущем условий труда видоизменят самого человека?

Мы можем представить себе любые картины и растительного рая, и технического рая. И ада озверения после атомной войны, и ада машинизации людей. Но в конце концов дело не в художественных фантазиях. Человек будущего будет формироваться теми силами, которые заложены сегодня, которые действуют. Они названы в Программе. Человек будет изменяться. Но все же я думаю, что, освобождаясь от грязи и скверны прошлого, собственнической эры, эры разобщенности, человек не идет к тысячелетнему, пусть и заслуженному отдыху после тысячелетних страданий. К. Федин назвал свой отклик на Программу КПСС «К миру гармонии» ¹⁸. К. Федин пишет, что нас ждет мир гармонии и поэзии. В известной мере это так. Но мне представляется, что человек будущего будет не только поэтом, но и философом и героем.

2пR-есть всегда формула окружности. Законы природы остаются законами природы. Человек никогда не примирится с их властью. Он всегда будет ощущать диспропорцию своего сознания и бытия. Вот почему он будет не гиперболийцем с венком на голове, но вечным Фаустом с оружием числа.

ИНТЕРЕСНЫЕ СТАТЬИ

Маркович В. Дыхание фантазии

Гуревич Г. Рифы кинофантастики

Зубакин Ю. О телевизионном спутнике и научно-популярной телепередаче

Кошелев В., Чернов А. Мудрая фантазия сказочника...

Кропанин В. Мамонты острова Врангеля