КАК ВЕЛАСКЕС ПРЕДСКАЗАЛ БУЛГАКОВА

АХ, ЭТИ совпадения: не то игра жребия, не то мелкий потусторонний пасьянс...

Читаю Хармса "О явлениях и существованиях № 1":

"Художник Микель Анжело встречает Комарова... и кричит: "Смотри!"

Комаров смотрит и видит шар.

"Что это?" - шепчет Комаров.

А с неба грохот: "Шар гладкоповерхностный!"

Комаров и художник Микель Анжело садятся в траву... и смотрят на небо. А на небе вырисовывается огромная ложка. Что же это такое?.. Люди бегут и запираются в своих домах... Но разве это поможет?.."

Откуда Хармс знал, что мы ко второй половине XX века начнем выискивать в небесах посуду (где ложки, там уже и "тарелки"!)?

Среди нашего повседневного детектива, неизбежного там, где неостановимо идет переработка неизвестного в известное, на первый план в последнее время все чаще выходит сверхъестественное: Кашпировский, полтергейст, Шамбала, пришельцы-инопланетяне, астрология и т. п. Поглядывая на предъявляемые ему чудеса, современный человек прислушивается к очередному Шерлоку Холмсу (майору Пронину, Штирлицу) со здоровым скептицизмом: слыхали-де мы и не такое! Нас-де на мякине не проведешь!!! Но Холмс упорствует. И мы начинаем к нему прислушиваться.

Литературоведы относятся к загадочным перекличкам фактов вполне равнодушно. По академическим меркам, это рутина - "художественное обобщение нарождающихся тенденций". Они правы. Литература - великая пророчица. И мы имеем полное право видеть в предвидениях "Бесов", или "Мертвых душ", или "Доходного места" закономерную реализацию этих ее талантов. Поразительный рисунок создают подчас капризы писательской фантазии - эти небрежно брошенные на кон игральные кости вымысла.

Один трагикомический эпизод одной литературоведческой карьеры. В 1960 году издательство "Художественная литература" (тогда - Гослитиздат) привлекло меня к подготовке пятитомника И. Ильфа и Е. Петрова. Среди множества проблем была и составительская: что и как распределять по книгам. Во всех вариантах моего проспекта неизменно присутствовал цикл "Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска". И столь же неизменно он исчезал. Настоять на своем мне не удалось. Сочинения вышли, увы, без этого цикла...

Год спустя ташкентские издатели надумали выпустить вслед пятитомнику сборник пропущенного. Вновь на орбите появился "Колоколамск", и опять вокруг него возникли какие-то перешептывания.

- Понимаешь, - стесняясь, сказал мне редактор, - все бы ладно: даже сходство цикла с "Городом Глуповым", за которое нам пришьют клевету на советский народ. Но вот Никита - что делать с этим?!

Непростителен просчет Ильфа и Петрова: один из главных колоколамцев, крикун и задира, носит имя Никита. Имя тогдашнего руководителя партии и правительства! Долго доказывал, что в 1928 году, когда "Колоколамск" затевался на страницах журнала "Чудак", Никита Сергеевич Хрущев отнюдь не являлся звездой первой величины на нашем политическом небосклоне, что сатирики никак не имели его в виду. Бесполезно! Сборник все-таки вышел, и осколки "Колоколамска" в нем остались, даже одна-две новеллы с Никитой Псовым. Но, приглядевшись, я протер глаза: Никита превратился а Николу!

САТИРА обладает, видимо, мощным зарядом магических совпадений, создает вокруг земного шара мистическое поле вероятностей, в котором пересекаются, сорвавшись со своей привычкой орбиты, самые, казалось бы, несовместимые объекты.

Классический пример. Салтыков-Щедрин живописует какого-нибудь Угрюм-Бурчеева с его полицейскими новациями в таких подробностях, будто ему позирует сам Сталин. А жизнь успешно соревнуется с сатирой. Город на Неве лелеет династию Романовых до революции и после. Истории мало одного Ильича в правителях государства, и она изобретает второго. Силовые, линии в сатирическом поле вероятностей стягивают обручем ассоциаций что попало. Врезался в память такой случай. На шестнадцатой- странице "ЛГ" в августе 1968 года был опубликован под рубрикой "Фотоателье" портрет: толстощекий мужчина освистывает в четыре пальца некое происшествие за рамками снимка. От читателя требовался ответ: что бы это значило? День-два спустя поступили первые отклики: конверты с газетной информацией о вводе советских войск в Чехословакию (она была напечатана в тот же день, что и мужчина; стало быть, спровоцировать фотографию не могла).

Пророчества сатириков опираются, как ни крути, на анализ обширного фактического материала - интуитивный, а в некоторых случаях даже научный в полном смысле этого слова. Особенно в тех случаях, когда критические суждения исходят от ученого. Провидческим даром обладал, допустим, Чаянов-ученый - и щедро делился им с Чаяновым-писателем, о чем свидетельствует "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии" - книга, трактующая как раз наши сегодняшние проблемы (действие ее отнесено к 1984 году). Чаянов описывает в 1920 г. систему, которая "посадила всех участников хозяйственной жизни на штатное поденное вознаграждение и тем лишила их работу всяких признаков стимуляции... Отсутствие стимуляции сказывалось не только на исполнителях, но и на организаторах производства, ибо они, как и всякие чиновники, были заинтересованы в совершенстве самого хозяйственного действия, в точности и блеске работы хозяйственного аппарата, а вовсе не в результате его работы. Для них впечатление от дела было важнее его материальных результатов". Эти слова были произнесены чаяновским героем чуть ли не за полвека до "застоя".

У того же Чаянова попадаются пророчества совершенно ненаучные. Тем поразительней их переклички с действительностью. Герой-рассказчик повести "Юлия, или Встречи под Новодевичьим" (1928) остро ощущает преступную, зловещую суть старика-карлика с трубкой, преследующего призрак своей жены. Конечно, намек на трубку мог быть продиктован прямыми жизненными впечатлениями. Но откуда знал Чаянов, что жена человека с трубкой погибнет несколько лет спустя не без его участия?

В своей прозе Чаянов напрогнозировал Михаила Булгакова, можно даже сказать, выдумал его. Персонаж повести "Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей" (1921), запродавший душу черту, восклицает, обращаясь к повествователю: "Беспредельна власть моя, Булгаков, и беспредельна тоска моя..." Рассказывают, что Булгаков был потрясен и совпадением имен, и приключениями своего однофамильца. Сама атмосфера "Венедиктова..." - да и других повестей Чаянова - предсказывала будущий роман "Мастер и Маргарита".

Правда, случай с Булгаковым, обратившимся к нечистой силе после "Венедиктова...", - не столько исполнение пророчества, сколько отзвук совета, упавшего на благодатную почву. Прочитал Булгаков "Венедиктова..." и рассудил: раз уж досужие языки повязали меня с сатаною, придется оправдывать слухи.

С легкой руки Чаянова и сам Булгаков грешил пророчествами. Подлинный взлет его прозрения - описание веселья в доме Грибоедова (то есть в нынешнем ЦДЛ): "плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин..." Чуть позже Иван Бездомный, пытаясь сообщить публике, как зовут его нового знакомого, пробормочет, среди прочих, имя "Вайнер". Но ведь Драгунский - советский писатель, автор детской книги "Денискины рассказы", написанной в 60-е годы. Драгунский и Денискин рядом в тексте, рассказывающем о писателях?! И писательская фамилия: Вайнер - через три страницы (правда, без инициалов, так что неизвестно, о каком из братьев идет речь)! Это не может быть случайностью! Но, увы, и закономерностью тоже быть не может...

ТАИНСТВЕННЫЕ связи Булгакова с закулисьем бытия простираются за пределы нового времени, выбиваясь к нам из прошлого и уходя в будущее: Булгаков-Веласкес. Об этом альянсе, не то реальном, не то мистическом, я упоминал в разных статьях и книгах уже с десяток раз. Ответом мне было, как пишут в авантюрных романах, гробовое молчание. Ни отповедей от несогласных, им поддержки от единомышленников. Чувствуя неловкость: стыдно повторяться - рискну все-таки воспроизвести свое наблюдение. Есть у Веласкеса знаменитая картина "Менины": инфанта в группе придворных, слева от нее художник близ отвернутого от зрителей полотна, позади - демоническая фигура у открытых дверей и еще - зеркало, которое отражает отсутствующих на первом плане короля и королеву. Проводя параллель между "Менинами", с одной стороны, и романом Булгакова "Мастер и Маргарита", с другой, я подчеркивал такие мотивы: во-первых, и там и здесь художник на глазах у публики создает именно тот шедевр, коим она сейчас поглощена. Сам процесс творчества является предметом показа, замыкаясь на самом себе. Во-вторых, в обоих случаях использована техника "зеркало в зеркале". В-третьих, идея двоемирия персонифицирована и здесь и там при посредстве сатанинского образа. В-четвертых, оба произведения трактуют проблему: зависимость искусства от монарха. И, наконец, пятое, самое эффектное, чего нельзя не приберечь под занавес: героиню испанской картины зовут Маргарита, а героя вполне официально величают мастером. Такой титул ему в свое время присвоил пиренейский эквивалент советского ВАКа.

Я расспрашивал Л. Е. Белозерскую-Булгакову: мог ли писатель ощущать ассоциативную (и вдохновляющую) свою зависимость от Веласкеса? Она подняла меня на смех, заявив, что автор "Мастера и Маргариты" был совершенно безразличен к живописи. В тех же выражениях, с таким же пафосом отвергла мою идею Н. А. Ушакова. Авторитетные отповеди. Авторитетнее и не придумаешь. На Белозерской Булгаков был женат, когда затевал "Мастера". Ушакова входила в круг друзей Булгакова - и подарила ему повесть Чаянова "Венедиктов...", которую сама же, кстати, и проиллюстрировала. В былые времена их возражения расстраивали меня и шокировали: такой страшный подкоп под стройную концепцию - как Веласкес повлиял на Булгакова. А сегодня эта точка зрения меня вполне устраивает: если Булгаков "совпал" с Веласкесом стихийно, сам того не ведая, значит, магнитное поле вероятностей (вернее, невероятностей) существует.

Последний (и весьма нелишний) штрих к картине. До Веласкеса - лет за двести - был Ян ван Эйк, тоже нарисовавший зеркало, в котором разгуливают посторонние, вне полотна, персонажи. А мужчина у ван Эйка контурами лица напоминает Булгакова - перед нами как бы фоторобот будущего писателя, выполненный нечистой силой. Только ее вмешательством можно объяснить зауженные глаза с тиной, окарикатуренность скул и подбородка. И все равно: булгаковский тип лица здесь предрешен.

НО ДАВАЙТЕ следом за современниками отрешимся на сколько-то минут от чистой литературы ради кулуаров, анекдотов, публицистики, телевизионного экрана (о том, что жизнь стала интересней, увлекательней, подчас драматичней любой писательской выдумки, расстроенные этой конкуренцией писатели трубят на всех перекрестках). Не так давно на одном солидном форуме политический деятель по фамилии Мишин подверг критике видную фигуру консервативного ареопага. Прошло около месяца, и в передаче "До и после полуночи" (31 марта 1990 г.) сатирик прочитал рассказ, содержавший прямые намеки на ту же фигуру. Фамилия сатирика, сколь ни странно, оказалась такой же - Мишин. Ну почему же они оба именно Мишины? Чтоб остроумцы извлекали из этого совпадения свой профит?!

Случайные совпадения испокон веков являлись - на горе цензорам - источником метких каламбуров (и остаются таковыми по сей день!). Со времен войны помню обрывок анекдота, из тех, за которые сажали бог весть на сколько лет: "План начерчилили, посталиновили, а рузвельтатов не видно - и вообще все это вуилками по воде писано, ну и хелл с ним..." Надо же было истории подобрать имена своим главным героям с таким расчетом, чтобы все они имели непосредственное отношение к теме остроты - оттяжке второго фронта: Черчилль, Сталин, Рузвельт, Уилки, Хелл.

Мы живем в трезвом двадцатом веке и, ошалевая от повсеместной рассудительности (и нетрезвости), жаждем романтики: ходим в горы, тайно перечитываем "Трех мушкетеров", вырываем друг у друга репортаж об НЛО. Нам подавай чудо - на меньшее мы не согласны. Ну разве еще дубленку по дешевке. Что ж, пожалуйста, чудес на свете хоть отбавляй! По меньшей мере словесных.

Если же вашему рационалистическому уму нужна логика - достаточно обратиться к теории вероятностей, и она даже самые фантастические факты расставит по местам. Потому что все в нашем мире поддается обсчету, включая слова, сказочные мотивы, детективные схемы и т. п. Так что теория вероятностей вполне готова признаться, что Чудо - это ее рабочий псевдоним. Она заранее знает: если существует автомашина по кличке "Эмка", то найдется и человек (мужчина или женщина), к которому в просторечье так и обращаются. Может быть, этим человеком окажется поэт Наум Коржавин. Такие же эффекты связаны с любыми другими кличками автомашин (если сосредоточиться на автомашинах): сыщутся побратимы среди людей и у "Линкольна", и у "Рафика". Теории вероятностей безразлично, чем заниматься, каким материалом оперировать. Она - как гигантский механический мозг. Давай ей только материал, а уж о продукции она позаботится.

Не будем, впрочем, забывать, что, помимо теории вероятностей, есть на свете еще к теория литературы, а главное, сама литература с ее вдохновенными пророчествами, накладывающимися на реальность, словно карта аэрофотосъемки - на живой рельеф. Собственно, это даже не пророчества, не витийства, не случайные тем более совпадения, а торжествующий анализ наличном, эмпирической конкретики. В самом деле, разве силою волшебства Андрей Платонов предвидит в "Городе Градове" начальника, собирающегося сечь растения за недород как-нибудь "химически", или других руководящих кретинов, угрохавших в сельское хозяйство миллионы впустую ("Может, пройдет десять годов, - говорил председатель Градовского губисполкома, - а у нас рожь начнет расти с оглоблю, а картошка в колесо. Вот тогда и видно будет, куда ушло пять миллионов рублей!")? Да нет же, силою проникновенного знания. Прозорливость оказывается естественным продолжением и развитием философского и художественного чутья.

Но проникновенный анализ, прозорливость, чутье - не подсказка ли свыше? Не дар судьбы? Кто скажет?..

Изложил я одной академической даме некоторые факты из этой коллекции, она меня с явным интересом выслушала, а потом спросила тоном булгаковского Семплеярова:

- А выводы какие из всего этого?

Я растерялся и сказал:

- Значит, есть Сатана. Или Теория Вероятностей... А может быть, Теория Вероятностей - одно из имен Сатаны... Или Бога, если инфернальный поворот сюжета вас пугает...

СОГЛАСЕН: аргументы, уместные в личной беседе, отказывают на уровне статьи. Там можно шутить, здесь - не до шуток. Хотя почему же "не до шуток", если сами совпадения - это шутки. Шутки самой действительности. Даже тогда, когда они мрачноваты (не от каждой шутки Гоголя или Щедрина - наших эталонных сатириков - мы хватаемся от хохота за животики).

Правда, к тем совпадениям, что проходят у нас нынче по разряду пророчеств, отношение серьезное, настороженное: мало ли всяческих страстей предрекают современные сивиллы в ранге профессоров-политологов, доцентов-экономистов, профессиональных экстрасенсов и даже писателей, проецируя прошлое на будущее?!

Не поддаваться гипнозу этих витийств! Вот какая должна быть здоровая на них реакция. Нам ведь дано поворачивать пророчества вспять - энергией нашей веры, наших дел, нашего оптимизма. И позже, оглядываясь назад - оттуда, из достигнутого будущего, - мы убедимся, что шутки и впрямь, если их хорошо подготовить и обставить, получаются веселые.