ВЫМЫСЕЛ БЕЗ МЫСЛИ

Позвольте, ведь журнал "Юность" как будто бы не отличается интересом к научной фантастике: я читаю его вот уже седьмой год, и за все это время он опубликовал всего один рассказ да две повести писателей-фантастов. Так почему же он печатает эти заметки?

- Потому что у журнала и у научно-фантастических произведений общий читатель. К нему я и обращаюсь.

- И все-таки, мне кажется, что этот читатель - простите за откровенность - с большим удовольствием увидал бы на этих страницах не кашу статью, а хорошую научно-фантастическую повесть.

- Вы правы. Но коль скоро такая вещь пока еще не принесена в редакцию, может быть, не будем терять времени и поговорим о фантастике, которая уже есть, и подумаем над тем, какой бы она могла быть.

...Десятки авторских имен. Многие и многие десятки названии. Едва ли не в каждом номере популярных журналов (таких, как "Техника - молодежи", "Знание-сила") найдешь научно-фантастический рассказ или повесть с продолжением. Издательства - большие и по меньше, столичные и областные - ежемесячно выпускают многотысячные тиражи научной фантастики, а читательский спрос на этот жанр все еще превосходит предложение.

Удивляться тут нечему. Мы живем в эпоху научных и технических чудес. На Земле и за ее пределами человечество одерживает победы над временем, пространством, материей. Известие о полете Юрия Гагарина потрясло мир, прозвучав как торжественный гимн.

Люди думают о будущем. Они думают о нем постоянней и напряженней, чем в иные времена, - с тревогой и надеждой. Велика стала власть человека над силами природы. И человек хочет знать, во благо или во зло для всего рода людского пойдет то, что натоплено наукой и техникой. Он хочет знать, каким будет на Земле грядущий век. И он берет книгу, действие которой происходит в будущем.

После долгих лет почти полного молчания фантастика пробудилась и существует теперь уже как заметная часть всей нашей литературы. Вот и хочется посмотреть, что предлагают своему любознательному и доверчивому читателю наши фантасты, попытаться уяснить, как они понимают будущее и человека будущего.

Конечно, попытка разобраться во всем, что написано в этом жанре хотя бы за последние два-три года, - дело невыполнимое: это целые полки книг, кипы журналов, альманахов и сборников.

Сделаем так: отложим в сторону толстые романы (они заметнее для критики, они рано или поздно всегда дожидаются особого разбора) и сначала перелистаем литературные страницы популярных журналов "Техника - молодежи" и "Знание - сила". Годы издания - 1959-й и 1960-й.

Георгий Гуревич, автор повести "Первый день творенья", приглашает нас в XXIII век, на спутник Урана Ариэль. Собрались люди, призванные осуществить "дерзкий проект: расколоть на части одну из больших планет, разрезать, как караваи хлеба, как головку сыра, как арбуз". Это надо сделать потому, что на Земле к этому времени возникла невозможная теснота: люди размножились до 86 миллиардов. Пришлось думать об их переселении. Марс и Венеру пожалели - их оставили в неприкосновенности как музейные экспонаты. А вот Урану была уготована участь арбуза: ломти надлежало растащить ракетами на нужные орбиты, а затем, после соответствующей обработки, приспособить для жизни людей.

"Ураном решено было пожертвовать" - так захотел фантаст, для которого идея "простой" колонизации планет показалась убогой. А коли так, то он придумал и доставил на Ариэль "генераторы режущих лучей", способных "рассечь не только планету, но и поле ее тяготения" (!). Генераторы испытывались на Земле, и там, "если подрезали поле тяготения под горой, она кувырком летела вверх, улетала со скоростью ракеты". Вместе с этими чудо-машинами на Ариэль прибыли специалисты по "космической резке". После некоторых осложнений (кибернетическая машина - "киба", как ее здесь называют - сработала лишний раз и вместо двенадцати ломтей получилось четырнадцать) все закончилось ко всеобщему удовольствию. если не считать того, что "киба" трагически погибла, а сердце юного "резчика" Мира было разбито роковой красавицей по имени Юна.

Итак, бедняга Уран в два счета искромсан на куски. А тем временем на нашей милой старой Земле тоже происходят преудивительные вещи.

Глеб Анфилов рассказывает, как незадачливый энтузиаст полетов на хемомеханических (управляемых биотоками мозга) крыльях Степан, не заготовив вовремя нужных запасов биораствора, выходит из положения, наполнив искусственные "сердца" летательного устройства... собственной кровью! "Карманным ножом вскрыта вена. Кровь брызжет в цилиндр шприца... Первый шприц введен в клапан, второй, третий... Индикатор стал коричневым. Надо еще... В глазах темнеет, по телу рассыпались острые уколы озноба. Достаточно..." И в самом деле достаточно. Не хочется читать о таком "чуде", тошнит, когда пробуешь представить себе воочию эту процедуру: Анфилов к тому же придумал крылья, похожие на медузу, студенистые, с какими-то отвратительными присосками...

У Ф. Сафронова, скромно назвавшего свой рассказ "Ничего особенного", двулапые акулы-роботы с корабля, готовящегося к полету на Венеру, заглатывают в море тихого бухгалтера-курортника и собираются заморозить его в кубике льда...

В рассказе Аркадия и Бориса Стругацких "Забытый эксперимент". написанном по горячим следам гипотезы астронома Козырева об энергии времени, эта самая энергия "стекает в колонны и накапливается в них", давая потом ужасные взрывы и отравляя десятки километров тайги "голубым туманом" - "продуктом взаимодействия неквантованной протоматерии с воздухом и.водяными парами"....Тайга превращается в царство ужасов: животные вырождаются в "совершенно новые формы, страшные и уродливые: вот и комар кусается, как зверь..."

И уж совсем кошмарные события происходят на острове, куда зловещий иноземный инженер Куклинг привез для испытаний своих "крабов" - самоусовершенствующихся кибернетических чудищ, способных даже к воспроизведению себе подобных (см. рассказ Анатолия Днепрова "Крабы на острове"). Крабы размножаются в геометрической прогрессии. Они набрасываются друг на друга в поисках строительного материала. И нам показывают, как краб-победитель, терзая свою металлическую жертву, "стал выдирать рычаги, шестеренки, провода и быстро запихивать себе в рот" с тем, чтобы из его "пасти-мастерской" со временем выпрыгнул на песок новый злобный механический урод.

Как и следовало ожидать, кибернетические дьяволы губят своего творца: соблазненные металлической челюстью Куклинга, они убивают его самым ужасным образом...

А вот еще Г. Цуркин, с детской непосредственностью "одолжив" сюжет рассказа Герберта Уэллса "Остров эпиорниса", вызывает к жизни гигантскую птицу, которая не только "угрожающе хрюкает", но и учиняет разгром на территории заповедника, того самого, где умеют запросто "лепить из живых существ, точно из пластилина..."

Но мы снова покинули Землю. Пред нами копошатся "Чудовища лунных пещер" И. Росоховатского. В. Журавлева и Г. Альтов знакомят нас с призраками - прозрачными, словно стекло, обитателями планеты, спутника Сириуса: их глаза устроены наподобие телевизионного экрана, куда они из собственного мозга проецируют всевозможные картинки.

Шелестят страницы, мелькают раскрашенные и нераскрашенные иллюстрации. А у вас постепенно возникает странное и какое-то неловкое чувство: все это уже было, было, было...

Вас переносят на далекую звезду, на которую вы - честное слово! - не летали, а эта звезда вдруг оказывается удивительно знакомой. Вас опускают в черную пучину океана, а вы уже как-то лениво глядите на таинственных и ужасных морских гадов. Вас сажают в планетолет, летящий почти со скоростью света, а вы почему-то чувствуете себя в нем почти как в вагоне заурядной электрички.

Вас поражают размахом удивительных проектов, гипнотизируют цифрами: миллиардами километров, тысячами лет "тому вперед", - вас ослепляют сиянием близких звезд, оглушают ревом неведомых тварей, а вы продолжаете спокойно приплюсовывать все эти вереницы нулей, звездные лучи и леденящие душу вопли к какому-то длинному общему ряду.

Вы все больше и больше чувствуете себя усталыми, чересчур спокойными и, самое главное, уже привыкшими к тому, к чему, казалось бы, вовсе нельзя привыкнуть.

Может быть, вас, человека нашего времени, просто уже вообще ничем нельзя удивить?

Может быть, самая эта способность удивляться начинает отмирать в век кибернетики и штурма космоса, физики ядра, полимеров и полупроводников? В век полета человека в космос?

Но вот вы в том же самом журнале находите хронику сегодняшних научных и технических достижений. И от спокойствия, с которым вы только что читали очередную "Звездную рапсодию", не остается и следа.

Да нет, вы не отвыкли, не разучились удивляться: особое. порожденное именно нашим временем чувство высокого восторга перед силой разума, мощью творческого гения людей, безусловно, свойственно вам. Так откуда же берется вот такая добродушная ленца, с которой воспринимаете вы все эти взлеты, роскошества, даже ужасы научной фантастики? Откуда она? Не возникает ли она из вашего простого читательского ощущения, что главной, а вернее, и просто единственной целью того или иного автора было просто придумывание еще одной диковинки?

Научная фантастика есть научная фантастика. Но мы не станем заниматься доказательствами несостоятельности многих из идей, которые наши фантасты вообразили уже осуществленными. Поговорим о другом. Поговорим об исходной точке подобной фантастики, о ее, так сказать, отправном пункте.

У Корнея Чуковского в его знаменитой книжке "От двух до пяти" ребенок задает вопрос:

"А что, если слон наскочит на кита, кто кого поборет?" Так вот, тот род произведений, к которому относятся удивительная повесть "Первый день творенья" и подобные ей, мог бы иметь этот вопрос своим постоянным эпиграфом.

"А что, если..." - вот та волшебная палочка, вот то простое и удобное "все дозволено", которыми, как правило, пользуются эти писатели. И не такую ли литературу имел в виду советский ученый, занимающийся, кстати сказать, проблемами освоения космоса, когда он заявил, что "даже в фантазии надо сохранять совесть"?

Научная фантастика и совесть - какая между ними может быть связь? А между тем эта связь указана верно. Фантастика, вырвавшаяся из-под контроля совести (разумеется, в ее научном и художественном понимании), ведет к потере ответственности перед наукой, так или иначе подрывает уважение к ней. Подрывает его безудержным прожектерством, полной произвольностью вымысла, самодовольными "шапками закидаем - Уран на кусочки изрежем". Она, эта лишенная сдерживающих начал фантастика, приучает читателя к лженаучному пустозвонству. И не бывает ли такого рода фантаст порой в ответе за появление жалких изобретателей всякого рода "вечных двигателей", в ответе за тех, кто тратит жизнь на сочинение доморощенных теорий, дутых и пустых, как мыльный пузырь?

Научная фантастика обязана беречь достоинство науки, с которой так кровно связана. Она просто не имеет права унижаться до побасенок.

"Дальше расколем Нептун. Потом Сатурн и Юпитер. Может быть, мы зажжем еще одно солнце: соберем темные тела в межзвездном пространстве, свалим их в одну кучу... Стоит только собрать достаточное количество материи, и обязательно загорится солнце". Вы уже догадались, что это рассуждает герой "Первого дня творенья".

Никто пока еще не знает, загорится ли солнце, если "свалить в одну кучу" "достаточное количество материи". А вот если сваливается "в одну кучу" "достаточное количество" всевозможных литературных пошлостей, как это сплошь и рядом происходит у авторов некоторых научно-фантастических произведений, то ничего хорошего из этого не получается.

Эти пошлости способны погубить все, и прежде всего они губят благие намерения писателя рассказать о мире будущего, о людях будущего как о чем-то прекрасном, светлом и совершенном.

Судите сами.

Все в том же "Первом дне творенья" Георгий Гуревич зовет нас восхищаться людьми, которым под силу расколоть Уран. Это начальник космической станции Май Далии, это юный инженер и одновременно поэт Мир. это радистка Юна. Их связывают сложные отношения: Мир влюблен в Юну, а она отдала свое сердце Далину. Мир страдает: плачет "на плече у пустого скафандра" и пишет такие стихи:

Нам было некогда любить
И некогда ненавидеть.
Я не успел тебя забыть,
Ты не смогла обидеть!

Гуревичу эти стихи, вероятно, нравятся. А вам как-то грустно себе представить, что даже через три века, даже в космосе не переведутся плохие поэты.

А вот как чувствует и говорит Юна: "Когда я люблю, я сильнее. Кажется, на руках унесу любимого (!)... Я все искала такого, чтобы стоило на руках унести, чтобы неровня мне был, а я ему по колено, чтобы сердце не жалко было вырвать и под ноги ему бросить. И я нашла, нашла, нашла". И все это Юна "уже не говорила, а декламировала, выпевала каждое слово". И все это писатель передает нам всерьез... "Люди XXIII века были очень откровенны, своим предкам они показались бы нескромно болтливыми", - пишет Гуревич. Мы, предки, подтверждаем: не только болтливыми. но еще и безвкусными. Далии (это его Юна собирается унести на руках) говорит о женщинах следующим образом: "Ищут льва, чтобы превратить его в бульдога... привязать к своей двери шелковой лентой"... Даже кибернетическая машина, которой тоскующий Мир дал голос своей любимой, говорит "деловито-кокетливым голоском" и, ведя репортаж с Урана, сообщает о своих впечатлениях так:

"Вижу тусклый бордовый свет... Мягкий такой свет, бархатно-вишневого оттенка. На Ариэле я видела платье такое у одной девушки". Ай да "киба"!

Волосы, которые струятся "пенными потоками", "прекрасное лицо, тронутое гримасой мгновенного страдания"; "длинные стрелы ресниц", и опять лицо "рафаэлевской мадонны, а глаза... глаза, как у чертенка", и еще одно лицо - оно "покрылось печалью". Мелодия, которая "то стихала, то усиливалась, как шум крыльев раненой птицы". Сумерки, которые "были раскрашены зеленью парка" - "кудрявые ослепительные просветы" леса, "озеро, тающее в светизне"... И все это взято нами не из Чарской и не с пожелтелых страниц дамских журналов...

Зачем пришла в нашу фантастику эта приторность, эта осмеянная еще Чеховым словесная эстетика "бледного лица, обрамленного черными кудрями"?

Вслед за мармеладными красотами стиля идет и простая словесная неряшливость: "Духовно мы не упадем, лишь бы телом не свалиться", - говорят люди на Луне: "...Даже во сне, в больном воображении нельзя было увидеть или представить таких небывалых пейзажей" - это тоже про Луну. "Клыкастые зубы", "яркий рубин", который "переливался голубым (!) светом" - вот и так можно писать, ежели ты фантаст!

А как выглядят люди? Чаще всего писатели отделываются от описания героя одной фразой типа "горделивый красавец", "невысокий стройный человек" или "жгучий брюнет с фантастическим носом". Когда же они берутся дать его обстоятельный портрет, то они делают это так: "Лицо его, обтянутое бурой изрытой кожей, казалось маской, тонкогубый рот сжат в прямую линию, а из-под мощного выпуклого лба холодно и внимательно уставились... круглые, без ресниц, глаза". Или: "Кирпично-красное лицо маленькие, близко посаженные глазки, облезлая лиловатая шишка носа, жесткая щетина, торчащая вперед над вогнутым лбом". Или еще: "Огромный грузный человек с темным, почти коричневым неподвижным лицом", у него опять же "маленькие" и опять же "без ресниц" глаза.

Вот так - между выспренними, безвкусными описаниями ("пластически совершенная... по-женски обаятельная в земной обыкновенности и романтически необычная в трагичности судьбы") и "реалистическими деталями" вроде "облезлой, лиловатой шишки носа" - и колеблются авторы "Лунной дороги" и "Конца пути", "Крыльев" и "Баллады о звездах", "Страны багровых туч", рассказов "Один" и "Извне" (здесь мы уже не ограничиваемся журналами и берем также и книги, вышедшие в то же время в разных издательствах).

И что особенно огорчает: очень уж трудно обнаружить во всех этих произведениях (и не только в них) индивидуальность пишущего, его личную, особую тему. Попробуйте различить писателей-фантастов "по голосам", попытайтесь найти в каждом из них своеобразие, - у вас это вряд ли получится, разве что можно хоть в какой-то мере ощутить стремление братьев Стругацких к "мужественной грубоватости" и склонность Валентины Журавлевой к пышной лирической патетике.

Как бы там ни было, в этом жанре до обидного редко встретишь признаки чисто литературной одаренности, редко встретишь писателя, которого хотелось бы назвать художником.

Никто не спорит, что научная фантастика - литература особого рода. Но разве это избавляет ее от необходимости быть прежде всего достоверной и художественной?

Между тем большинство наших фантастов по большей мере озабочены только одним: они стараются писать как можно более "фантастично", вовсе не заботясь о том, чтобы подняться "просто" до настоящей, хорошей литературы.

Вот почему главное для них - некая гипотеза, а все остальное: характеры, конфликты, сюжет - не больше чем "упаковка", "беллетристический гарнир".

Но позвольте, возмутятся фантасты, нас нельзя судить по обычным литературным законам. Открыто назвав свои произведения фантастическими, мы и не претендуем на достоверность. На художественность мы тоже не претендуем, наше дело в другом: мы должны в живой и доступной форме рассказать о всевозможных научных и технических чудесах.

Но ведь нет же такой "специфики", которая освобождает писателя - в том числе и фантаста - от необходимости быть писателем, а не ремесленником.

Нет и не может быть "специфики", которая разрешает халтуру и бульварщину, безвкусицу и дешевку, плохой язык и убогость всяческих схем.

Фантасты ссылаются на особенности жанра. А читатель видит: что-то уж слишком коротким и легким стал путь, по которому сегодня можно "выйти в фантасты"...

Вот как это сплошь и рядом бывает.

Берется набор стандартных ситуации, характеристик героев, описаний - набор, напоминающий коробку с планками, винтами и колесиками из детского "конструктора". Берутся краски (лиловая - для небес далеких планет, оранжевая - для растущих там же трав и деревьев, бледная - для лиц героинь, мужественно-кирпичная - для лиц героев, отвлеченно-серебристая - для картин общества будущего). К этому добавляются таинственные электронные звучания, картинки, изображающие чудовищ, особое "меню" (например, консервы из синтетической говядины и компот из ананасов, выращенных обычно под знойным небом преображенной Антарктиды). Все это замешивается на дрожжах более или менее реальной научной гипотезы, потом выливается в многократно использованную форму "новеллы ужасов", детектива, монолога раскаявшегося "скептика" или пламенного "энтузиаста" - и рассказ готов.

Потом он будет принесен в редакцию. Напечатан. Прочитан. Забыт...

Он будет напечатан, потому что, как мы часто видим, другого от автора научной фантастики вроде бы и не требуют.

Он будет прочитан, потому что к научной фантастике упорно тянется стар и млад.

Он будет забыт, потому что помнить здесь решительно нечего...

Но и вроде бы забытый, такой вот рассказ - обычный рассказ из потока научно-фантастической литературы - сделает свое дело.

Он нанесет ущерб читательскому вкусу.

Он лишний раз утвердит читателя во мнении, что научная фантастика неотделима от произвола надуманных небылиц, от дешевых красот и дешевых ужасов.

И что самое плохое, такой рассказ нанесет прямой ущерб читателю духовным убожеством, своих героев, своим низким художественным и нравственным потенциалом.

Но почему в научную фантастику закрыт вход подлинной поэзии и высокой философской мысли?

Почему будущее здесь так часто видят механизированным "царством лентяев", годных только на то, чтобы нажимать на те или иные кнопки?

Считается, кнопку
нажать - забава.
Пальцем тннул - и иди в буфет.
А люди об этой кнопке
плюгавой
Мечтали, может быть,
тысячу лет -

эти стихи написал человек XXIII века, герой все той же повести "Первый день творенья".

Значит, в XXIII веке труд будет всеми считаться забавой, значит, только такие высокие натуры, как поэт Мир, будут способны видеть в нем нечто большее, значит, вообще люди тысячу лет мечтали именно о том, чтобы время от времени "тыкать пальцем" и все остальное время сидеть в буфете. Не мало ли этого для будущего?

Если поверить авторам таких повестей, то человек грядущего вообще будет похож на малого ребенка, невежественного и наивного. Чего стоит разговор все на той же космической станции Ариэль, в котором повелитель планет спрашивает, в самом ли деле капиталисты были толстыми и зубастыми! Нечего удивляться, что такому "человеку при кнопке" только и остается ходить в буфет. Кстати, все о том же буфете - вот как выглядит заветная мечта победителя Венеры в повести Стругацких "Страна багровых туч": "...на этом самом месте можно будет выпить кружечку холодного пива, как в павильоне на углу Пролетарского проспекта и улицы Дзержинского в Ашхабаде". И много, очень много найдешь у наших фантастов подобного "пива на Венере" - все той же убогости мыслей и чувств.

Вот как разговаривают ученые: "- Старостью, между прочим, заболевают люди из-за глупой боязни не делать выходок, несвойственных возрасту".

Вот как спорят: "- Оставь свой звонкий топот!" Или: "- Не думай спороть что-нибудь из области лунных электронов!"

Вот как острят: "- Это ясно и ежу".

Вот как здесь женщина говорит с мужчиной: "- Вы ненасытны, командор. Вы слишком сильны, трудно с вами рядом.

- Я понесу вас на плече и даже не почувствую.

- Я не люблю, когда меня не чувствуют..."

И при этом нас убеждают, что это не кто-нибудь, а хозяева будущего, гармонически развитые личности, сочетающие многие таланты - научный, инженерный, поэтический - с богатством и сложностью жизни души. А вы не верите, потому что перед вами не воплощенная мечта о прекрасном человеке, а послушные автору деревянные фигурки, не люди, какими они должны быть, а некие сводные таблицы всевозможных добродетелей.

Тусклые, пресные, сконструированные по законам холодного ремесла, эти образы оказываются мертвыми. Вот почему персонажи подобного рода, совершая великие подвиги и великие открытия, летая к звездам и пробиваясь к недрам Земли, не могут тронуть наше сердце.

Вот что мешает научной фантастике быть литературой положительного примера.

Авторы на все лады прославляют своих героев, описывая ширину их плеч и высоту лбов, пронзительность взоров и точность движений.

Они помещают их в самые невероятные обстоятельства, обрекая на одиночество в ракете, которая вернется к Земле через сотни лет, бросая на дно зловещих лунных провалов, перенося к обитателям неведомых планет.

Они твердят о том, как этим героям трудно, прославляют победителей, поют торжественные реквиемы погибшим...

А вы остаетесь спокойны. Дурная условность этих книг, их непреодолимая, всепроникающая "невсамделишность" все время мешают вам усвоить предложенный автором нравственный урок.

Величие таких героев дутое, фальшивое, потому что на самом деле они маленькие, неинтересные. Присмотритесь к ним повнимательнее, и вы легко узнаете в них кровных родственников, хорошо знакомых вам еще по "Библиотеке военных приключений" полковников с серебряными висками, синеглазых расторопных лейтенантов и бойких девиц с непременной "лукавинкой" во взоре.

Да, они часто смыкаются. два этих вида приключенческой литературы. Смыкаются в старомодности, в низком художественном уровне, в равнении на нетребовательный вкус. Смыкаются в непременности "хороших концов" по знаменитой схеме "привезли его домой - оказался он живой", в искусственности и монотонности сюжетов. В отсутствии мысли, наконец.

Не так давно в разговорной речи появилось веселое, а по существу, зловещее выраженьице: "перетирать время". Так вот, разве не становится чтение ремесленных поделок из "потока" приключенческой литературы - будь она "про шпионов" или "про фантастику" - еще одним способом этого самого "перетирания времени"?

Когда чтение таких книг входит в привычку - а оно входит в привычку, - человек незаметно и часто непоправимо отвыкает от хороших книг. Может быть и так: отодвинуты в самый дальний угол Толстой и Чехов. И человек уже некогда и не узнает, как смотрел в небо раненый Андреи Болконский и почему не уехали в Москву три сестры... Эта опасность реальна. И о ней надо сказать.

Интерес к научной фантастике начинается с хорошего.

Здесь ищут провидении грядущего.

Здесь ищут то, что Борис Житков хорошо назвал "ясной радостью нового знания".

Здесь хотят восполнить недобор "по линии увлекательного".

Здесь читатель ищет романтику приключений, здесь он пытается утолить свою естественную тягу к загадочному и даже просто страшному.

Провидение грядущего? Вместо этого вам снова и снова предлагают скверную пеструю декорацию и людей, живущих по способу "пальцем ткнул - и иди в буфет".

Ясная радость нового знания? Вместо этого вы сплошь и рядом получаете набор небылиц, читая которые ученый напоминает о необходимости и в фантазии сохранять совесть. Увлекательное? Но почему же эти рассказы так мучительно похожи один на другой?

Романтика приключений? По ведь романтическое и невсамделишное - разные вещи!

Загадочное? Но тут все загадки разрешаются в два счета.

Страшное? Вот этого здесь сколько угодно! И отвратительного тоже.

"Там, наполовину погруженная в зеленовато-розовую слизь, восседала кошмарная тварь, похожая на помесь жабы и черепахи, величиной с корову. Там были слоноподобные бронированные тараканы, красные, непомерной длины тысяченожки, глазастые полурыбы-полуптицы ростом с автомобиль, и что-то невероятно расцвеченное, зубастое и крылатое, и что-то вообще неразборчивых форм... В соседнюю камеру, где сидели два больших черных существа, похожих на грибы с глазами, пополз голубой дым, и "грибы" начали корчиться, судорожно и беспомощно скакать по камере". Потом змея "поместили в другую камеру, где он сидел вполне тихо и прилично. А "грибов" с глазами я больше так и не видел". Зато "однажды что-то грузное, с тускло блестевшей кожей, тяжело отдуваясь и хрипя, выползло из трясины, уставилось гнусными белыми бельмами. Огромные лиловые слизняки ползли по броне планетолета... Плотоядное растение разрывало на части отчаянно бьющуюся гигантскую гусеницу; кто-то кричал во мгле хриплым, надрывным криком; в тумане как бы по воздуху проплывала вереница сцепившихся волосатых клубков - шевелились трепещущие клейкие нити, огромная цепь казалась бесконечной. Михаил Антонович, задраив люк, ушел спать, так и не увидев хвоста чудовища"...

Вот именно - "так и не увидев хвоста чудовища".

Писатели-фантасты старательно, с каким-то странным удовольствием населяют Вселенную уродами и химерами: прозрачными "недочеловеками", гигантскими бактериями, радиоактивной багровой плесенью.

Если им поверить, то мир неведомого, который откроет нам будущее - это мир ужасов, мир "грибов с глазами".

Если им поверить, то даже на нашей милой Земле можно будет со временем увидеть такое животное, как несчастный лось из рассказа Стругацких "Забытый эксперимент": "...его рога... потрескались и сочились кровью. Белая скользкая плесень покрывала рога... У лося не было глаз. Вместо глаз белела скользкая плесень".

Нам скажут: научная фантастика всегда так или иначе была литературой страшного. Вспомните морлоков и марсиан, обитателей острова доктора Моро, человека-невидимку и голову профессора Доуэля.

Да, там было страшное. Но этим страшным не развлекали. Его не выдумывали. Страшное у больших писателей-фантастов всегда рождалось в глубоких размышлениях над жизнью природы и общества. И даже если эти размышления - как то было у Уэллса - приводили их к ложным выводам, то за этим страшным всегда просвечивала та или иная серьезная авторская идея.

Морлоки должны быть ужасны: их образы порождены страхом Уэллса перед тем, что классовая борьба, расколов мир, приведет к вырождению угнетателей и к озверению угнетенных.

Марсиане должны быть ужасны: в этих пришельцах с другой планеты писатель хотел показать цивилизацию, дошедшую в своем развитии до предела, утратившую все естественное, духовное, поэтическое - все человеческое.

Обитатели острова доктора Моро, полузвери-полулюди, вернее, люди, вылепленные из зверей, - персонажи произведения, созданного в традициях Свифта, в жанре мрачной философски-фантастической сатиры. Доктор Моро не просто зловещий гений, который ломает природу, это - символическое воплощение законов буржуазного общества, которые будто бы подавляют в человеке зверя, а на самом деле только до поры загоняют этого зверя внутрь.

В творчестве Александра Беляева страшное всякий раз бывает связано с миром враждебных идей, и живущая отдельно от тела голова профессора Доуэля - это фантастический допуск, позволяющий писателю рассказать о судьбах великих научных открытий и больших ученых в обществе, где все продается и покупается.

Когда же сегодня нас стращают "слоноподобными бронированными тараканами", то, как правило, это делается "просто так" - чтобы было интересней.

Вообще представления авторов многих научно-фантастических произведений о том, что такое интересно, слишком упорно ими ограничиваются чисто внешней занимательностью. Поэтому здесь так часты повторения и так редки выходы за пределы узкого круга "бродячих сюжетов". У таких фантастов, оказывается, нет настоящего вкуса к художественной фантазии.

"Кроме традиционных, обычных, так сказать, внешних приключений, есть еще и приключения идей, гипотез, теории, и они, право, не менее увлекательны", - говорится от имени авторского "я" в рассказе Валентины Журавлевой "Человек, создавший Атлантиду", и говорится хорошо (а самый рассказ слаб и написан именно по законам внешней занимательности).

Но фантасты - в том числе и сама Журавлева - все как-то не решаются оторваться от приключений "традиционных и внешних".

Если же (к сожалению, изредка) это им удается, научная фантастика (даже не освободясь от многих своих привычных недостатков) переходит в иное качество.

Она начинает будить мысль.

Иван Ефремов назвал свой научно-фантастический роман "Туманность Андромеды", хоти упоминание самой этой туманности как астрономического понятия здесь можно найти только в самом конце книги, действие которой происходит на Земле.

"Туманность Андромеды" - это название образно-поэтическое: оно призвано пробудить у читателя ощущение красоты, предчувствие каких-то неразгаданных тайн.

Писатель устремил свое воображение в глубину будущего. Здесь нет точных указаний времени действия - лишь по косвенным данным можно рассчитать, что оно отстоит от нас на сотни и сотни поколений.

Мир "Туманности Андромеды" написан И. Ефремовым словно с какой-то огромной высоты, и его "карта" напоминает картину Земли, какой бы она открылась человеческому глазу с космического корабля или даже с Луны. Здесь есть только материки, океаны, горные вершины, пустыни. И даже города кажутся на этой карте всего лишь туманными и светлыми скоплениями.

Конечно, Ефремов спускается на Землю: он приводит нас в жилища людей и в места общественных собраний, на плантации новых видов плодоносящих растений и в подземные кладовые полезных ископаемых, в школы-обсерватории, залы для слушания музыки. Но главное для него - общая панорама нового мира, воссоединенного и перестроенного по законам целесообразности и красоты.

"Туманность Андромеды" написана как произведение безусловно и подчеркнуто фантастическое. Вероятно, люди науки находят здесь множество невероятных допусков и принципиально неосуществимых гипотез. Но Ефремов совсем не заботился о достоверности такого рода. Он предложил нам свою мечту о мире будущего.

"Я бы хотел, чтобы было так" - вот отправная точка писателя, который не боится несогласий и споров, но который берется защищать эту свою мечту.

Прежде всего Ефремов отрицает идиллию, Отрицает те представления о высшей фазе развития человеческого общества, в которых главными становятся покой, упитанность и ничегонедумание, в которых коммунизм выглядит как мещанский рай. Здесь - современность романа, здесь - вмешательство фантаста в дела нашего века.

Эра Великого Кольца - эра, когда Земля вступила в братский союз с обитателями других планет нашей Галактики, - видится ему полной тревоги, борений духа.

По существу, главная тема "Туманности Андромеды" - это тема недовольства человека самим собой. Да, да, именно недовольства, которое постоянно испытывается прекрасными, гармонически развитыми людьми.

Жизнь планеты, которую уже можно пройти, нигде не поранив босых ног, исполнена драматизма. Люди обеспокоены разрешением, новых великих противоречий.

И вот герои Ефремова - каждый на свой лад - постигают эти противоречия и пытаются преодолеть их.

Они бросают привычную работу и уходят в размышления. Они стремятся к искусству, к любви, "к высшей норме испытаний и впечатлений".

Ефремову присуще то, что хочется назвать космическим воображением. Он умеет видеть разверзшиеся бездны космоса и мириады далеких миров, умеет передать величие океана пространства и времени. А вот герои - самое слабое место романа. Их облик, многообразие талантов, их интеллектуальная сила, степень их нравственного и физического совершенства воспринимаются как нечто отвлеченное, а сами они выглядят лишь одушевленными тезисами в стройной системе ефремовских размышлений о будущем. Но их не видишь "во плоти", и это мешает. Жаль также, что Ефремову изменяет вкус, что он не может уберечься от штампов жанра, не может удержаться от красивостей.

И все же "Туманность Андромеды" стоит на голову выше других научно-фантастических книг, написанных в последние годы.

В ней нет самодовлеющего техницизма и "теории плюгавой кнопки".

В ней есть открытое, даже воинствующее противостояние "полетаевщине" - этому пренебрежению к миру прекрасного, к искусству, к совершенствованию чувств. Той "полетаевщине", которая, к примеру, нашла свое крайнее, уже просто пародийное выражение в рассказе А. Викторова "Грозный ми-бемоль", где романс Глинки "Сомнение" применяют для разрушения горных пород...

Но самое главное, эта книга открывает новые возможности для всей научной фантастики, потому что Ефремов зовет не просто выдумывать будущее, а думать о нем. Мечтать о нем. Искать в нем продолжение наших дней. Видеть в нем зеркало, глядя в которое человек сможет осознать свое "сегодня" в перспективе общего завтрашнего дня.

И вот уже по этой дороге рядом с Ефремовым идет польский фантаст Станислав Лем. Его лучший роман, "Магелланово облако", - тоже масштабная философская утопия, тоже обобщенная панорама мира грядущего, как в капле воды отраженная жизнью экипажа гигантского космическою корабля "Гея", летящего к звездам долгие годы.

Для Лема, как и для Ефремова, самое главное - нравственные проблемы будущего, конфликтность восхождения человечества к новым высотам знаний, умений, власти над природой.

Для Лема, как и для Ефремова, самое интересное - общие закономерности развития общества, не только вобравшего все лучшее, что накоплено веками, но безостановочно продолжающего трудный, даже мучительный процесс своего высвобождения от предрассудков и духовных несовершенств; эгоизма, страха, иссушающей замкнутости личности в самой себе.

"Магелланово облако" - ровесник "Туманности Андромеды". Лем делит с Ефремовым общеевропейскую, а вернее, даже просто мировую популярность. Думается, что это не случайные совпадения. Не говорят ли они о развитии жанра, о его начавшемся восхождении к сложному, о пробуждения у фантастов вкуса к размышлению над будущим, а у читателей - интереса именно к такой "большой" фантастике?

Наш век для научной фантастики - очень трудный век: ведь сегодня реальные, невыдуманные чудеса легко перекрывают любую, самую прихотливую выдумку.

Так не попробовать ли писателям-фантастам отказаться от кустарщины, от мнимонаучной зауми, от утомительной перечислительности технических подробностей? Не попробовать ли им искать больше всего в сфере мысли?

***

...Новинок не перечесть, а научно-фантастическая беллетристика продолжает топтаться на месте. Сборник "Альфа Эридана" (год издания 1960-й) как две капли воды похож на сборник "Дорога в сто парсеков" (год издания 1959-й).

Роман Александра Казанцева "Лунная дорога" самым решительным образом огорчил даже поклонников этого заслуженного фантаста.

Александр Колпаков, опубликовавший свою пухлую "Гриаду", оказался плагиатором: школьник из восьмого класса на страницах газеты уличил его и беззастенчивом списывании из Уэллса.

Роман С. и Ю. Сафроновых "Внуки наших внуков", "Черные Заезды" В. Савченко, сборники рассказов братьев Стругацких "Шесть спичек" и "Путь на Амальтею", сборник рассказов В. Журавлевой снова и снова требуют скидок на жанр, скидок на "специфику". Здесь тоже слишком много привычного, надоевшего.

Вот и получается, что у нашей фантастики все еще тянутся будни без праздников, что здесь до крайности редки книги-события и преобладают книги-однодневки.

Никто не спорит: нет ничего печальнее для автора, чем видеть свое детище в груде никем не купленных, а там, глядишь, и уцененных книг.

Фантастам такое не угрожает.

Тем больший с них спрос.