МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ

Есть в жизни всех людей порядок некий,
Что прошлых дней природу раскрывает.
Поняв его, предсказывать возможно
С известной точностью грядущий ход
Событий, что еще не родились,
Но в недрах настоящего таятся...

У. Шекспир. Генрих IV.

"Величайшая проблема нашего времени, - утверждает философ, - заключается в том, что будущее сегодня стало совсем иным, чем оно было в прошлые времена". Мысль эта по крайней мере в одном справедлива: мы сегодня психологически воспринимаем будущее совсем не так, как воспринимал его человек хотя бы XIX века, не говоря уже о более далеких временах. Впрочем, и прошлое для нас "стало" иным... Вообще в своем отношении к социально-историческому времени наш современник находится в уникальной и притом очень сложной ситуации, - особенно очевидной в исторической ретроспективе.

Преобладающую часть своей истории человек прожил как бы в замкнутом временном цикле. Его "труды и дни" ежегодно повторялись с очень малыми изменениями против предшествующего поколения и потому, казалось, всегда возвращались "на круги своя". Основой жизни был природный цикл, круговорот времени года, и само время мифологическое сознание понимает как круг: змея, кусающая свой хвост; бог времени Кронос, пожирающий своих детей, - вот символы времени на ранних стадиях развития цивилизации.

Социальный идеал для такого сознания - всегда в прошлом. Уже шумеры пять тысяч лет назад запечатлели на своих глиняных табличках образ идиллической страны Дильмун, где их предки жили в радости и изобилии, не зная болезней и старости. Шло время, целые цивилизации зарождались и погибали, народы снимались с мест и утверждали за собой новые пространства, рушились и сколачивались новые империи, перекраивались границы, изменялось производство, вырывались наружу классовые антагонизмы, разламывались социальные структуры и целые социальные слои теряли почву под ногами, - но какие бы антагонизмы ни сотрясали "традиционное" общество, происходящие в нем изменения как бы незаметно рассасывались, и вплоть до исторического рубежа, связанного с утверждением капиталистических отношений, оно жило в цикличном времени, где прошлое, как у Мильтона, всегда "потерянный рай", где идеал человеческого общежития - Золотой век, Аркадия, время предков, всегда находящиеся в прошлом. Выход из средневековья и дальнейшее движение вперед будет осуществляться под лозунгом "Возрождения" - возврата к античности, а когда начнется становление революционного сознания, само понятие революции будет взято из астрономии, где оно означает возвращение, восстановление.

Сейчас если такой тип сознания и сохранился, то разве что уж в самых медвежьих уголках земли, чудом оказавшихся в стороне от магистралей цивилизации. Однако исторически он не так уж далек от нас, и представить мы его себе можем очень хорошо: это мир многих рассказов Гоголя, Чехова, Успенского. Время здесь действительно движется как бы концентрическими кругами - от круга дня до круга жизни, и "сбиться с круга" - величайшее несчастье. Ничего особенного не происходит, изо дня в день все одно и то же, те же дела и слова. Иногда здесь трагически тошно, особенно в мещанской среде, но... но сколько же в этом мире и того, что так не хватает человеку сегодня, - надежного бытия, налаженного домашнего и социального обихода, родственной близости к лягушке-природе.

Распространение капиталистических отношений, промышленные революции, ускоряющееся движение науки и техники разорвали "цикличное время", распрямляя его и направляя острием вперед - в будущее. Человек осознает необратимость времени и его социальную ценность, отсюда, например, - все более широкое распространение в Европе механических часов. "Часы порождены художественно-ремесленным производством вместе с ученостью, ознаменовавшей собой зарю буржуазного общества" (К. Маркс). Часовое дело, кстати сказать, дало импульс громадной силы общему развитию науки и техники: поиски более современного материала для пружин приводят к новым способам получения стали и пониманию закономерностей сопротивления материалов; один часовщик создает строгальный станок, другой... пароход; часовщиками были и русские умельцы И. П. Кулибин и Л. Ф. Сабакин.

Постепенно естественным порядком меняется и "местоположение" социального идеала, как то интереснейшим образом показывают утопии, становящиеся самостоятельным и все более популярным жанром литературы именно в этот период. Т. Мор помещает идеал "наилучшего устройства государства" буквально в никуда (восходящее именно к нему слово "утопия" - это "место, которого нет"), но уже не в прошлое! Затем были "Город Солнца", мифическая Икария, Океания, Эриуон (обратным порядком написанное английское "нигде"), "Вести ниоткуда" и многое другое в том же роде. Вопреки пословице свято место пустовало в течение нескольких столетий: изъяв социальный идеал из прошлого и не находя для него места в настоящем, человечество поистине долго сопротивлялось, казалось бы, естественному побуждению поместить его в будущее.

Перелом произошел на исходе XVIII века. Вера во всемогущество разума, с которой поднималась буржуазия, естественно, несла в себе убеждение в том, что история не может идти никаким иным путем, кроме как поступательным; место общественного идеала, следовательно, в будущем. Сен-Симон, например, так и говорит: "Золотой век, который слепое предание относило до сих пор к прошлому, находится впереди нас". Вокруг этого убеждения строится и разрастается новая социальная философия, в которой все глубже укореняется одна идея: самые мощные пружины прогресса суть наука и техника. Французская буржуазная революция вершится еще под лозунгами социального характера, но в самый ее разгар, пока гильотина отщелкивает головы противников "свободы, равенства и братства", маркиз де Кондорсе, голове которого угрожает то же самое, пишет оптимистический "Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума", где утверждает, что наука и индустрия, проникнув в самые сокровенные глубины природы, очень скоро разрешат все проблемы человеческого бытия. Цель эта освящает собой все средства: во имя ее, "первый буржуа" доктор Фауст душу дьяволу закладывает - единственный миф, порожденный западной цивилизацией.

В Европе новые социальные идеалы будут пробивать себе дорогу медленно и трудно, но по другую сторону Атлантики, в Новом Свете, они найдут для себя поистине "калифорнийские" просторы. Соединенные Штаты - это, по одному не вполне точному, но не безосновательному выражению, "вымышленное творение европейского утопизма", - с самого начала реализовали в себе социальный и техницистский идеал вечного движения вперед. Уже в первой половине XIX века путешественник-англичанин подмечает в американцах: "Они любят свою страну не за то, что она есть, а за то, чем она будет; они равнодушны к земле своих отцов, зато всеми помыслами привязаны к земле, которая станет собственностью их детей". "Народ мигрантов, но не путешественников" разовьет неудержимую, географическую и экономическую экспансию, утвердит принципы индивидуальной свободы (ибо если ее ущемляют, всегда можно уйти, коль есть свободные земли и ничто тебя не держит - ни место, ни прошлое, ни люди вокруг), двинет вперед технику и производство, за считанные десятилетия оставив позади себя Европу, и... и в скором времени станет классическим примером того, как сильные стороны данного общества становятся его слабым местом, обращаясь против индивида. В 1893 году в Чикаго откроется всемирная промышленная выставка, идею и дух которой выразит лозунг "Наука открывает, промышленность использует, человек приспосабливается" - ранний симптом того злого парадокса, что будет преследовать Америку вплоть до наших дней: конфликта индивидуалистического по своей идеологии общества и индивида, несмотря на то, что благо этого индивида объявлено высшей ценностью (или именно поэтому?).

Но пока Америка представляется базой для любых опытов с идеальной чистотой эксперимента. Сюда устремляются европейские реформаторы, появляются и свои собственные. Организуются фаланстеры, где утверждаются самые гармонические отношения между человеческими занятиями. Но вот проклятье: ни один из них не живет свыше 5-7 лет, распадаясь либо по материальным затруднениям, либо из-за враждебности окружения, либо самопроизвольно. От всего движения сохранятся, бог весть по каким благоприятным обстоятельствам, лишь иезуитские колонии в Парагвае.

Неудачей окончатся и все европейские попытки радикального и немедленного реформаторства. Передовая социальная мысль проникается реализмом, делая ставку на изменение того, что изменению поддается, - переходя в сферу политических отношений и выдвигая лозунг политической революции.

В буржуазной же и мелкобуржуазной идеологии к концу XIX века торжествует уже только лишь официозный оптимизм, видящий прогресс в безостановочном росте индустрии и внешней экспансии. Но какой-никакой, а пока это еще оптимизм: в XX век Запад вступает все с той же идеей поступательного движения цивилизации, сугубо позитивного образа будущего. От начала века пройдет совсем немного времени, и вся эта идеология вдребезги будет разбита первой мировой войной - величайшей "неожиданностью" для всех глашатаев разума и прогресса. Затем социалистическая революция в России, взрыв революционного движения по всему миру... Эпоха, начинавшаяся с гимнов вечному движению вперед, оканчивается книгой О. Шпенглера "Закат Европы".

В общественном сознании Запада воцаряется пессимизм, начинается переоценка и "уценка" ценностей. С тех пор под сводами культуры прозвучало много вердиктов буржуазному разуму, из которых самым злым был тот, что вынесла сама действительность, превратив дом, где некогда жил Декарт, в клинику для сумасшедших.

Не могло не измениться и отношение западного общества к социальному времени. Возникает и утверждается новый тип такого отношения, отрицающий прошлое, к которому нет возврата, и будущее, которое не сулит ничего хорошего. "Порвалась связь времен" - и порвалась с обеих сторон, осталось вечное сегодня.

В культуре такое мирочувствие полнее всего выразит литература "потерянного поколения" - выразит с горечью, но не без цинизма. Поразительно тонко это подмечено современным американским писателем Р. П. Уорреном; противопоставляя глашатая этого поколения Э. Хемингуэя традиционалисту У. Фолкнеру, он говорит: "Возьмите любую книгу Хемингуэя; в его прозе нет времени, есть только самодовлеющие мгновения, моменты действия. Нет ни родителей, ни детей. Если и есть кто-то из старших в семье, так это дедушка, присылающий откуда-то из-за океана чеки... У Хемингуэя ни за что не найдешь маленького ребенка. Есть смерть от родов, но ребенка нет. Все находится вне течения времени. Зато у Фолкнера всегда есть младенцы и глубокие старики... У Хемингуэя времени нет совсем. Он полностью вне истории. В каком-то смысле он пытается отрицать историю, он утверждает, как Генри Форд, что история - это вздор".

Такому типу сознания - с двух сторон обрубленному восприятию социального времени - будет суждена долгая жизнь.

Начиная с XVIII века Россия, как и Запад, постепенно переориентируется на будущее, сохраняя, однако, очень и очень существенные отличия от западного понимания прогресса. Уже современник Пушкина В. Ф. Одоевский - мыслитель оригинальный и до сих пор в полной мере еще "не прочтенный" - пишет утопию "4338-й год", своего рода первый научно-фантастический роман в России. Много здесь и традиционных атрибутов фантастики даже в ее нынешнем понимании: электроходы, снующие по гигантским туннелям; аэростаты и гальваностаты, поднимаемые в воздух "особыми профессорами"; "победа над враждебным климатом", достигнутая благодаря специальным теплохранилищам, и многое другое. Но для Одоевского не в том, собственно, дело: ему интересна социальная, культурная, самая что ни на есть повседневная жизнь общества будущего и даже его политическое устройство (в романе глава государства носит титул "министра примирения" и его дело - поддерживать общественную гармонию, вовремя улаживая возникающие между людьми раздоры вплоть до "семейных распрей").

При всей своей устремленности в далекое будущее Одоевский знает, что существует живая связь времен, которую опасно разрушать (заметим, как далеко - от XIX к XXIV веку - относит он свой проект будущего, чтобы он мог осуществиться естественноисторическим порядком). Одним из первых в нашей культуре он почувствовал и симптомы этого распада, констатировав, что "характеристическая черта новых поколений - заниматься настоящим и забывать о прошедшем; человечество, как сказал некто, как брошенный сверху камень, который беспрестанно ускоряет свое движение; будущим поколениям столько будет дела в настоящем, что они гораздо более нас раззнакомятся с прошедшим; этому поможет неминуемое истребление наших письменных памятников".

Знала русская история и попытки произвести искусственные прививки будущего к настоящему. В подражание фурьеристам молодой Петрашевский решает организовать фаланстер в России, воздвигает в своем селе обширную храмину, имея в виду поселить здесь крестьян, живущих окрест в полуразвалившихся хибарах, дабы мужик наконец-то получил случай проявить свой исконный "коммунистический инстинкт". Уж какому инстинкту поддались мужики, трудно сказать, только храмину они на всякий случай спалили. В деревне "коммунистический опыт" не удался, но в остальном оптимизм петрашевцев не пострадал, и вслед за своими западными авторитетами они продолжают стоять на том, что "из взаимного проникновения разума и индустрии и выйдет то новое вожделенное начало, на котором построится будущая жизнь человечества".

Постепенно наиболее ясным умам стало открываться, что существует некое органическое основание социальной жизни, которое, плохо это или хорошо, но не терпит механических изменений, навязываемых извне. Одним из первых это понял бывший "петрашевец" Ф. М. Достоевский.

Эволюция великого писателя была многоэтапной и сложной, и все эти этапы сохранились в нем: как мыслитель он мог начисто отказываться от прошлых своих идей, как художник - не всегда. Отсюда "многоидейность", "полифоничность", "противоречивость" Достоевского - слепок со сложностей и противоречий самой реальности. Не принимая вселенской гармонии, если в ее основании пусть страшное, но "единичное" насилие, он тем не менее заставляет - и кого? - кротчайшего Алешу в "Братьях Карамазовых" сказать свое "расстрелять!", столкнув его со случаем абсолютного зла, воплощенного в человеке. Отрицая революционно-насильственный путь к более справедливому жизнеустройству, он, по общему замыслу "Братьев Карамазовых", хочет все того же Алешу, любимого своего героя, "сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционером", - как записано со слов Достоевского. Менее всего желая человеку того благополучия, которое сведено к куску хлеба, он заставляет Христа прильнуть с поцелуем к руке Великого инквизитора, давшего человеческой толпе "хлеб насущный" и стоящего как раз на том, что большего для человеческого благополучия и не нужно.

"Противоречия" Достоевского живительны; это воздух и простор его романов, где есть чем дышать - о чем думать, в противоположность "одноидейным" литературам и философиям, наперед дающим ответы, не разобрав вопросов.

При всех своих сложностях и противоречиях, при всем своем позднем консерватизме, Достоевский, однако, никогда не был ретроградом, отрицающим всякое движение вперед. Напротив, это мыслитель, обращенный в будущее, напряженно вглядывающийся в его дали, размышляющий над самыми "проклятыми вопросами" времени.

Что такое, собственно говоря, прогресс, какой мерой измерять движение общества, чтобы разглядеть, куда оно идет - вперед ли, вкось или, может быть, вспять? Для Достоевского очевидна нелепость того ответа на этот вопрос, который дает тогдашний Запад, плодящий чудеса индустрии и низводящий "работника" до животного состояния. Нет резона искать отвесов и у западных реформаторов, потому хотя бы, что у Запада своя жизнь, у России, как ни мудри, - своя, и ответ должен быть свой. Тем более что за истиной далеко не ходить, надо лишь освободиться от умственных шор и ясным взглядом посмотреть перед собой. "Настоящее социальное слово несет в себе не кто иной, как народ наш", - пишет Достоевский в "Дневнике писателя" за январь 1877 года, имея в виду жизненные устои крестьянского мира и работного люда города, - тот давным-давно разрушенный на Западе, но сохранившийся в России тип общежития, в котором работают, решают дела и празднуют "обществом", естественно соблюдая при этом никем не предписанные, но всеобязательные законы взаимопомощи, солидарности, справедливости, верности родству и дружеству... Отсюда развивается целая социальная программа Достоевского, пронизанная крайним демократизмом. В общественной дискуссии 70-х годов, когда дебатируется вопрос о том, какие именно политические изменения необходимы стране, и со всех сторон предлагается: созыв Земского собора и учреждение уездного самоуправления (позиция И. С. Аксакова и его единомышленников), укрепление юридических перегородок между сословиями, дабы предотвратить распад традиционных социальных структур и уберечь народ от "зловредных влияний" (К. Н. Леонтьев); революция (революционные демократы) и даже перенос столицы из "пропащего" Петербурга в "здоровую" Москву с возрождением церковно-государственного устава Московского царства (К. П. Победоносцев), - Достоевский предлагает начать с выяснения народной воли: опросить "серые зипуны" и в дальнейшем проводить их волеизъявление через местные земства. Конечно, времена принципа "глас народа - глас божий" миновали, мир политики сложен и потому, не устает писать Достоевский, - это центральный пункт его программы, - необходимо единение всего здорового в интеллигенции с народом, соединение "культуры и народности". Великое это дело не совершается в одночасье, "время окончательного соединения оторванного теперь от почвы общества - еще впереди", но в направлении этом можно двигаться безостановочно" "распространение образования усиленное", "скорейшее и во что бы то ни стало" - вот, по слову писателя, основная дорога к совершенствованию общественного жизнестроения.

Убежденность в высоком качестве социальных отношений, удержанных русской общиной, "почвой", "народностью", с Достоевским разделяли многие -согласие, зачастую сохранявшееся поверх самых ожесточенных полемик относительно реального значения общины для будущего России, других споров, дискуссий, антагонизмов. Взять, к примеру, крайний • случай такой полемики - между К. Марксом и М. Бакуниным, принципиально несогласными во всем, кроме оценки глубинных социальных отношений, сохранившихся в России. Вот М. Бакунин: "В казацком кругу, устроенном Василием Усом в Астрахани, по выходе оттуда Степана Тимофеевича Разина, идеальная цель общественного равенства неизмеримо более достигалась, чем в фаланстерах Фурье, институтах Кабе, Луи Блана и прочих ученых социалистов, более, чем в ассоциациях Чернышевского".

Как бы то ни было, однако идея "общинного социализма" глубоко укореняется в передовой русской мысли - и если это была теоретическая ошибка, то для нее, надо полагать, имелись очень серьезные основания. С неизбежными, конечно, видоизменениями эта идея, беря начало у Герцена и Чернышевского, через народников и эсеров доходит до Октября и одним, но важнейшим своим компонентом - аграрной программой - унаследуется новым обществом.

Революция - это всегда отрицание прошлого во имя будущего, разрушение во имя созидания, и реальное ее историческое значение определяется тем, как в ней соотнеслись два эти начала.

Отношение к прошлому было жизненно важным и для Октября. "Мера разрушения" была вопросом реальной политики, на котором сломалось много копий. Во главе "консервативного" крыла партии - Ленин: революционер до мозга костей, он трезво понимал, что для социалистического строительства, как и для всякого строительства вообще, требуется какой-никакой фундамент - живые социальные основания; реально работающий экономический базис; культура, в которой сходятся все вопросы социального бытия. "От раздавленного капитализма сыт не будешь, - пишет он. - Нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, все знания, искусство"; "только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой ее можно строить пролетарскую культуру". И как во всяком строительстве, создание нового общества должно идти снизу вверх и никак иначе: "Живое творчество масс - вот основной фактор новой общественности... Социализм создается не по указу сверху", "поднять наинизшие низы к социальному творчеству"...

Двойственная картина будущего открывается нам из сегодняшнего дня.

Страшные прогнозы западных футурологов, вызвавшие такую панику в 70-х годах, последовательно не подтверждаются, и сейчас по крайности ясно, что "конец света", назначенный на вторую половину XXI века, в объявленное время не состоится. Страсти тогда разгорелись главным образом вокруг обрисованной перспективы развала цивилизации из-за скорого оскудения энергетических ресурсов, - с тех пор выяснилось, что человечество располагает более обширными запасами нефти и газа, чем предполагалось, а разведанных запасов угля хватит на 250-300 лет. Зато обнаружилась ненадежность основной, как мыслилось, альтернативы традиционным энергоносителям - ядерной энергии: разведанные запасы урана оцениваются в 4 миллиона тонн, а потребность в нем при сохранении темпов развития ядерной энергетики в 70-х годах - в 9 миллионов тонн уже к 2025 году. Ситуация здесь в разных странах разная, но большинство государств свертывает или уже свернуло свои программы строительства АЭС, помимо прочего, по причине их повышенной экологической опасности, доказанной в последнее время с трагической очевидностью.

Опасность экологической катастрофы не выдумка паникеров: в истории таких катастроф было множество. Земли древней Месопотамии, Египта, Западного Пакистана, на которых когда-то процветали богатейшие цивилизации, сегодня являют собой жалкое зрелище, как и многие области Китая, Индии, Юго-Восточной Азии, Южной Америки, где в свое время были могучие оазисы производства и культуры. Причина - деградация окружающей среды из-за конфликта ее с методами хозяйствования.

Экологическая катастрофа постигла даже "рай", находившийся, по библейскому мифу, в междуречье Тигра и Евфрата (современный Ирак). Шесть тысяч лет тому назад здесь размещалась цветущая цивилизация, развившая мощные системы ирригации. Под их-то тяжестью все в конце концов и рухнуло: чрезмерная водная нагрузка на землю вызвала такое засоление почвы, которое в конце концов подавило всякое земледелие.

Ежегодно в естественных экосистемах оседает 55 тысяч видов химических соединений, из которых, как показывают лабораторные исследования, 2 тысячи канцерогенны для животных и около 30 - для человека. Раковые заболевания на 60-90 процентов вызываются факторами окружающей среды.

Уже очевидно, что деградирует генофонд человечества. В 1936-1960 годах в мире регистрировалось 4 процента рождений неполноценных детей, сейчас в отдельных локалитетах этот уровень достиг 10 процентов.

Меняется атмосфера Земли. Ежегодно промышленность поглощает 10 миллиардов тонн кислорода, концентрация же углекислого газа за последнее столетие увеличилась на 12- 18 процентов.

Радио и телевидение в миллион раз увеличило естественное радиоизлучение Земли, к 2000 году общая сумма искусственной радиации достигнет четверти естественного фона: возникает опасность резких мутаций живых организмов, эволюцию которых предугадать невозможно.

В былые времена у земли прощения просили, перед тем как пахать! Или вот вспоминает наш современник: "Помню, еще в годы, когда у нас были единоличные хозяйства, иногда среди мужиков возникали ссоры из-за того, что кто-то проехал через доле повозкой. В этом не было никаких амбиций. Просто издавна бытовало правило, передаваемое от старшего к младшему, что нужно меньше ездить и ходить по ниве, тем более без надобности". Что до запруд, то еще "Уложение" царя Алексея Михайловича требовало "строить мельницы так, чтобы не затоплять лугов и пашен выше по течи". Леса же охранялись начиная с "Русской Правды", и вплоть до конца XIX века крестьянская община штрафовала виновных в самовольных порубках; она же общим решением определяла порядок пользования лесом и лугами, строительства плотин, сдачи в аренду рыболовных угодий. Нарушение этих правил каралось неукоснительно и жестко - вплоть до исключения из общины: судьба председателя, пустившего лес на покорм скоту, была бы здесь решена в одночасье.

Утрата исторического опыта, небрежение будущим, господство сиюминутности - это беда не только той или иной сферы общественной жизнедеятельности: так в последнее десятилетие жило общество в целом. Как возглашалось в одном шлягере, "есть только миг между прошлым и будущим - именно он называется жизнь", и эстрадный этот перепев известного принципа "живи сегодняшним днем" отражал сознательное или неосознанное мироощущение миллионов людей.

Наши же проблемы не только в том, что слабо работают социальные стимулы к труду, но и в том, что во многом интересы производства как совокупности обособленных производителей разошлись с интересом общесоциальным. И здесь выяснилось, что производственный коллектив - явление куда как противоречивое: изъятый из своей системы социальных отношений, он превращается в корпорацию, эгоистически преследующую свои собственные цели. А когда корпоративность воспроизводится на более высоких уровнях управления, дело доходит до явлений пограничных с социальным вредительством.

Мы пришли к тому, к чему можно прийти, если ходить вверх ногами, если государство занято всем и вся в ущерб прямому своему делу - своевременному анализу и разрешению возникающих в обществе проблем, регулированию общих пропорций общественного производства в соответствии с движением научно-технического прогресса и программными задачами общества, разработкой стратегического - реального, а не декларативного - курса развития страны.

Салтыков-Щедрин как-то сказал: "...судьба России уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа не может.быть сдвинут с места, и лишь только одна приливная волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход".

ЮРИЙ НИКУЛИЧЕВ