КУДА ВЕДЕТ ДОРОГА?

Кучерская Майя Александровна родилась в 1970 году. Учится на третьем курсе филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Впервые напечаталась в "Детской литературе" в 1990 году. Занимается проблемами массовой литературы XIX века.

Представим себе на минуту: научную фантастику включили в школьную программу, ее проходят вместе с Пушкиным и Горьким, по ней пишут сочинения, за нее ставят оценки... Эффект от подобного опыта предсказуем легко: миллионная армия ее юных поклонников самораспустилась бы в кратчайшие сроки, когда-то истрепанные, вдрызг зачитанные книжки вскоре до неузнаваемости облагообразил бы "хрестоматийный глянец".

Ведь не секрет, что притягательность фантастики для ребят во многом строится на ее отчетливой противопоставленности школьной, классической (читай, скучной) литературе, преподаваемой обычно слишком неумело и адаптированно, чтобы утолить вечную тоску ребенка по тайне, его жадность ко всему новому. Кроме того, фантастика, как правило, приглашает к раздумьям, раскрепощает мысль - редкий научно-фантастический роман обходится без философских обобщений. Роль фантастики в современном литературном процессе - проблема вообще важная и малоизученная. Не касаясь ее подробно, выскажем лишь предположение, что не последняя функция ее - компенсаторная, это еще один суррогат эпохи, пытающейся заполнить "экологическую нишу", прежде по праву принадлежавшую русской философской мысли.

Исключительная популярность фантастики в детской аудитории многих взрослых беспокоит. И самый ходовой аргумент в пользу собственного недовольства бесполезность фантастической литературы: мало того что отвлекает от уроков, еще ведь ни уму, ни сердцу пищи не дает: пустое это, одним словом, чтение.

Памятуя об опасности утилитарного подхода к искусству, тем не менее и правда трудно избавиться от чувства тревоги, но не из-за того, чего нет, а из-за того, что есть, из-за той достаточно последовательной системы идей и утверждений, которая представлена нам в научно-фантастических романах.

Конечно, современная научная фантастика крайне неоднородна и по степени мастерства, и по проблемам, но своеобразное тематическое лидерство здесь существует - так, всеобщей любимицей, не обойденной почти ничьим вниманием, стала тема будущего.

Заглянуть в будущее человеку хотелось всегда, но в переломные эпохи это желание обострялось особенно: в момент кризиса необходима порука, что твой выбор правилен и, значит, дальнейшие события обеспечат тебе хотя бы относительную стабильность и благополучие. Общеизвестно, что на этом в свое время сыграли идеологи коммунизма. Будущее изображалось неизменно в светлых тонах, контраст между сегодняшней тьмой, голодом, разрухой с завтрашним светом и изобилием на большинство действовал неотразимо. Тут-то и случилось то, чего не случиться не могло: интересы фантастики и идеологии совпали. Темы будущего в политике и искусстве срифмовались тем более легко, что к тому времени - конец пятидесятых - уже имелась развитая идеологизированная литература соцреализма: к тому же за спиной фантастов существовала и другая, хорошо устоявшаяся традиция, идущая еще от Томаса Мора и социалистов-утопистов. В России одним из самых заметных ее продолжателей явился Н. Чернышевский: заданная им в четвертом сне Веры Павловны схема была растиражирована огромным количеством утопий советского времени.

При этом подходы к теме будущего могли быть очень непохожи: для одних целью было создание предельно полной, исчерпывающей модели общества будущего - итогом подобной установки и становились романы-утопии ("Туманность Андромеды" И. Ефремова, "В простор планетный" А. Палея, "Гианэя" Г. Мартынова. "За перевалом" В. Савченко). Для других будущее играло вспомогательную роль, оно использовалось как удобный фон для психологического эксперимента, изучения человека в непривычных обстоятельствах (см., например, рассказы Г. Шаха, И. Росоховатского) или для исследования проблем современности ("Зачет по натуральной истории" В. Малова, романы Кира Булычева). Но даже самое приблизительное знакомство с советской фантастикой о будущем открывает нам одну закономерность: как ни разнообразны представления фантастов о грядущем - оптимистический пафос объединяет всех. Такое единодушие если не настораживает, то по крайней мере заставляет пристальнее вглядеться в эти рецепты всеобщего счастья, задаться простыми вопросами: куда же на самом деле ведут своего юного читателя фантасты? Будет ли там действительно так счастливо и светло, как обещают? И если будет, то отчего?

Та волшебная палочка, в чью безграничную силу верят писатели, - научный прогресс. "Все шире развивавшаяся наука охватила всю (выделено здесь и далее мною. - М. К.) человеческую жизнь, и творческие радости открывателя новых тайн природы стали доступны огромному числу людей", - пишет И. Ефремов в "Туманности Андромеды". Наука в обществе будущего становится божком, на алтарь которого стекается вся умственная и душевная энергия человека. И то доверие, которое он ей оказывает, по-видимому, оправдано. Уже у Н. Чернышевского благодаря научным достижениям голые скалы и пустыня обращены в "благодатнейшую землю", в цветущие рощи и сады, у В. Савченко люди запросто переключают по собственному усмотрению погоду и всю планету превращают в уютный, хорошо обустроенный дом, у А. Палея они осваивают и преобразовывают природу Венеры, у И. Ефремова - покоряют новые галактики. Мотив победы над Природой кочует из одного научно-фантастического романа в другой не случайно: власть над Природой придает человеку чувство защищенности перед миром, а главное - убеждает в собственном всевластии и мощи.

Освоение космоса для фантастов - последнее бесспорное доказательство величия человечества. Потому что свершения будущего и должны иметь вселенский масштаб, что высота внутренняя в утопиях достигается преодолением внешней высоты: поднимаясь все выше в "простор планетный", человек поднимается и в собственных глазах. Отождествление внешней формы с внутренним содержанием проявляется и в засилье заглавных букв, призванных, видимо, подчеркнуть значительность всех учреждении будущего: Академия Горя и Радости, Академия Производительных Сил, Совет Экономики, Мировой Совет. Таким образом, обнажается прием, которым пользуются фантасты для противопоставления будущего настоящему - будущее целиком строится из настоящего, в обществе будущего модернизируются, возводятся в энную степень достижения сегодняшнего дня, совершается прежде всего количественный скачок. Вспомним, какими внушительными размерами обладает все, что встречает Вера Павловна в четвертом сне: "громадное, громадное здание", покрывающее, как футляром, "громаднейший дом" с "огромными, широкими" окнами и "огромными зеркалами".

Интересно вспомнить, что хрустальный дворец существовал и в реальности - он был построен в середине XIX века в Лондоне для проведения всемирной выставки. Отметим, кстати, что над хрустальным дворцом, с явным намеком на "Что делать?", где "чугунно-хрустальное" здание символизирует счастливое социалистическое будущее, довольно едко смеялись многие герои Ф. Достоевского, постоянного оппонента Н. Чернышевского. И, пожалуй, самым выразительным, актуальным и по сей день эпизодом полемики писателей стало создание Достоевским в "Сне Смешного человека" собственного варианта утопического общества, в котором условия гармонии кроются не во внешних благоприятных обстоятельствах, а во внутреннем душевном устроении человека. Земля, о которой нам рассказывает герой, прекрасна оттого, что "не осквернена грехопадением", на ней живут "люди не согрешившие" и во многом поэтому не нуждающиеся в науке - "знание их восполнялось и питалось иными проникновениями", они "и без науки знали, как им жить". Не "творческий труд", не новые открытия, но любовь, "влюбленность друг в друга, всецелая, всеобщая", составляет их счастье. Борьба с природой здесь оборачивается родственным союзом с ней. когда делается возможным непостижимое для нас, подлинное общение с деревьями, небесными звездами "не мыслию только, а каким-то живым путем".

Но если природа, целая Вселенная воспринимается как сырой материал, как враг, которого нужно взять в плен, то и любовные уважительные отношения с ней делаются невозможны, возникает трагическое противостояние человека и космоса. "Но одиночество перед космосом... - Веда вздрогнула. - Вряд ли человек способен вынести это". Борис Стругацкий в одном из интервью высказывается еще определенней, как бы поясняя чувство ефремовской героини: "Вселенная, окружающая нас, - нечто равнодушное к человеку. Надеяться не на кого. Кроме себе подобных никто не поможет". Вот и приходится людям будущего надеяться лишь на себя, а стремление доказать себе собственное могущество и гениальность окончательно оформляется в самообожествление.

Недаром появляется у И. Ефремова метафора "ангелы неба", но, разумеется, это - не "мнимые духи неба", а люди, покорители космоса (ср. у Г. Шаха в рассказе "Берегись, Наварра!": "Вы не представляете, друзья, какой невообразимый ужас появился на лице моего швейцара, когда он увидел над собой распахнутые серебристые, словно у архангела, крылья. Он весь обмяк... То ли обморок, то ли благоговейная молитва, подумал я, взмывая в небо"). Однако отдадим должное здравомыслию фантастов: умение летать или техническое совершенство- только первое условие превращения людей будущего в "ангелов", есть и второе - их универсализм. Полиглот, долгожитель. музыкант, блестящий ученый, отличный спортсмен и бесстрашный астронавт легко уживаются в одном человеке. И пока гиперболизируются свойства тела и разума, фантазия авторов ничем не стеснена, но, увы, на нравственный облик человека универсализм не распространяется с той же простотой: преувеличение всех положительных качеств влечет неминуемую утрату последнего правдоподобия, живости персонажа - человек ведь хорош и своей неправильностью, противоречивостью. Герой лишается плоти и крови, теряет индивидуальность.

При этом следует помнить, что приглушенность личного начала в нем - еще и неизбежность, условие выживания в обществе, где все без исключения счастливы, где нет места страданию, ибо страдание, как мы знаем из Маркса, - пережиток прошлого, обусловленный лишь материальной неустроенностью человека. Но, как известно, где начинается частная судьба, абсолютного счастья быть не может, хотя бы потому, что для "я" и для "мы" оно - разное. Единственный автор, не отворачивающийся от проблемы, А. Палей, размышляет об этом в эпилоге романа, но и он быстро перебивает себя жизнеутверждающими лозунгами.

И. Ефремов выходит из положения по-своему: все личные драмы разрешаются в книге неправдоподобно легко. Разрыв между Эргом Ноором и Ведой проходит почти безболезненно, герои тут же находят замену друг другу; Эрг Нoop остается с Низой, Веда - с Даром Ветером, Мвен Мас, так и не достигнув прекрасной инопланетянки, находит утешение в любви к чем-то похожей на нее Чаре Нанди. Та же безоблачность царит и в финале "Гианэи" Г. Мартынова - первоначальная исторгнутость. враждебность обитательницы другой планеты завершается полным примирением с коммунистическим обществом Земли и брачным союзом с землянином. Гармонизирующая развязка ждет нас и в романе В. Савченко "За перевалом".

За попытку изгладить, изгнать страдания человека с помощью внешней его благоустроенности писатели платят страшной ценой - у героев их атрофируется способность не только к страданию, но и к состраданию. Оттого-то так своеобразен гуманизм общества будущего. Гианэя из одноименного романа Г. Мартынова считает справедливым истребление своих родных ("эксплуататоров" и "жестоких поработителей") угнетенным народом. У И Ефремова окончательно утверждается право человека на убийство неизлечимо больного.

И сколько бы ни убеждали нас писатели в ценности отдельной человеческий личности для общества будущего, сами тексты их этому противоречат. Не случайно так плоски портреты героев Г. Мартынова: "Это был высокий, сильно загорелый, атлетически сложенный мужчина, лет тридцати пяти. У него были такие же, как у сестры, густые черные волосы и темные глаза, приподнятые к переносице". Человек у Г. Мартынова и других фантастов исчерпаем, нам не встретить здесь психологических эффектов, основанных на неожиданности, на странном непредсказуемом душевном движении героя, поведение его обычно нетрудно просчитать на несколько ходов вперед. Это напрямую выводит нас к проблеме чуда в фантастике.

Отношение фантастики ко всякого рода "чудесам" с блеском продемонстрировали еще братья Стругацкие в повести "Понедельник начинается в субботу", где в музее, собравшем все сказочные "древности", рядом с бутылью живой воды соседствует "схема промышленного добывания живой воды", а рядом со скелетом Змея Горыныча "схема работы огнедышащей железы средней головы". Конечно, требовать от научной фантастики антинаучного, беспричинного чуда нелепо, пугает только то, что даже в современной сказке начинает ощущаться иронический привкус в отношении к чуду. Что за этим неизбежно следует, ясно видно на примере фантастики - в мире без тайн жизнь уже не проживается как чудо, а потому и человеку отказано во внутреннем, "беспричинном" чуде, внезапном преображении.

Безусловно, не вся фантастика о будущем такова. Идеология - жесткий редактор, но там, где она отступает, все становится иначе (выше мы упоминали уже некоторых авторов, выбравших другой путь). Благодарное преклонение перед хрупкостью и глубиной земной красоты буквально переполняет рассказы и повести Владимира Щербакова:

"Скоро поднялась роса. Неколебим, тих, долог был иззаоблачный свет. К вечеру тревога разлилась вокруг, овладела полем, приглушила голос травы" ("Красные кони"). Герои В. Щербакова попадают на другую планету, она оказывается удивительно похожа на Землю, и, воспевая "чужие" цветы и закаты, автор в общем по-прежнему восхищается Землей ("Открытие планеты"). Знаменательно, что в другом рассказе в фокусе внимания писателя оказывается не межпланетное путешествие героя, а момент возвращения его на Землю, встреча с постаревшим двориком, деревьями, подросшими за годы полета ("Мы играли под твоим окном").

Тем загадочнее кажется появление в этой пронизанной лиризмом, подчеркнуто удаленной от всех социальных перипетий книге "рассказа из будущего" - "Старая Москва". Двое его героев, люди из будущего, заходят в своеобразный музей - Старую Москву, сохраненную как памятник. Но не культура становится мостиком в прошлое, восхищаются герои архитектурой... нет, отнюдь не кремлевской стены и соборов: "Этот Мавзолей так прост и строг, - сказал Морера... Они вошли в Мавзолей, шагнули в другое тысячелетие. Они остановились перед человеком с усталым лицом и запавшими глазами". Остается только предположить, что изображение будущего с необходимой идеологической подсветкой постепенно канонизируется в современной фантастике.

Другая противостоящая ограниченности рационального подхода к жизни книга - "Экспедиция в иномир" Сергея Снегова, объединившая две повести. Лирическая волна не затапливает здесь, как у В. Щербакова, тяги к научным открытиям, но и научность в свою очередь не упрощает человеческих отношений, не отменяет их тонкости и непредсказуемости. Слова знаменитого звездопроходца Арнольда Гамова "не все исчерпывается чудесами техники" становятся лейтмотивом повести "Галактическая Одиссея". Члены легендарного экипажа межгалактического корабля "Икар" прошли много испытаний и не выдержали последнего - удушающе сытая атмосфера, "райское" благополучие, царящее на открытой ими планете, подточило душевные силы людей. Борьба перемещается здесь из физической в нематериальную область - героев подстерегают опасности прежде всего духовного плана. Каждая новая планета не только удовлетворяет их научное любопытство, но и сталкивает с новыми философскими проблемами.

Однако если у Сергея Снегова они имеют локальный характер, то Владимир Савченко в романе "За перевалом" ставит перед собой более обширную задачу, пытаясь художественно проиллюстрировать всю философскую систему, на которую опирается коммунистическое общество будущего. Кратким анализом романа правомерно завершить разговор о теме будущего в советской фантастике, ибо "За перевалом" - по-своему программное произведение: основные идеи, касающиеся социального, культурного переустройства общества, разбросанные по разным книгам, у В. Савченко представлены как бы в сгущенном виде и доведены до логического конца.

Однозначно и традиционно для научной фантастики решен в романе основной вопрос философии: мир будущего - мир атеистический. Но если в утопиях И. Ефремова, А. Палея, Г. Мартынова это настолько безусловно подразумевалось, что писатели почти не затрагивали этого вопроса, то В. Савченко возвращается к нему с поразительной настойчивостью. не уставая убеждать читателя (и себя?) в сознательности своего выбора. Так, в обществе будущего, по мнению писателя, установится новое летоисчисление - не от Рождества Христова, а "от первого полета человека в космос". Предастся забвению и древняя мудрость о том, что имя хранит тайну личности человека, оно превратится в обычный документ: "Имя его Альдобиан 42/256. Аль - от Альфреда, остальное: биолог, специалист по анабиозу: в числителе дроби биологический возраст, а в знаменателе календарный".

Четко осознанная позиция автора способствует и окончательному превращению человека будущего в человекобога. а не простого супермена. Индикатор, проверяющий полноту свободы Человека с большой буквы - его право на самовольное распоряжение собственной жизнью. И потому так детально описание самоубийства Ило в романе. Крупнейший ученый своего времени, Ило, в 182 года почувствовал, что "зажился сверх всякого приличия" и "мир далее может развиваться без него", ибо все, что сумел, он уже сделал. Сцена самоубийства Ило проходит под аккомпанемент евангельских цитат - еще одно доказательство, что В. Савченко хорошо понимает, с кем спорит. "Ныне отпущаеши, владыка, раба твоего по глаголу твоему..." - продекламировал он в уме под мерные взмахи крыльев. "Нет, не то. Не был я рабом. Был настолько свободен, что всегда выбирал и место, и образ жизни, и замыслы... И ныне отпускает меня не владыка - отпускаю себя я".

Бесстрашие перед смертью внушено Ило верой в биологическое бессмертие: "Не прощай, Земля, и не прощай, Солнце! Никуда я не денусь от вас, никуда не уйду из круговорота веществ и энергии". И вот Ило бросается на камни. "Высокие волны накатывались на скалы, ударяли о них, славили бетховенскими финальными аккордами... не смерть, нет - конец жизни человека". "Смерть", "конец жизни" - понятно, что перед нами не простая словесная игра. Потому и возможна становится славящая, а не заупокойная музыка волн, что для В. Савченко, признающего человека существом биологическим, а не духовным, в смерти нет ужаса безвозвратного ухода человеческой личности, это - лишь гибель тела. Горькое базаровское "из меня лопух расти будет" в "За перевалом" - залог гармонии.

Безболезненность второго убийства, совершенного в романе, потрясает не меньше. Автор убивает своего главного героя, немецкого профессора Берна, нашего современника, так и не сумевшего прижиться в XXII веке. Но благодаря сделанной операции по пересадке мозга погибшего астронавта Дана такой неудобный. слишком несовершенный для XXII столетия, со своим архаическим самолюбием, эгоизмом и душевными муками - Берн - исчезает прямо на глазах, в одно прекрасное утро полностью переродившись в Дана. Мы становимся свидетелями странного парадокса: стоит выбиться человеку из общей "человекобожеской" нормы, оказаться чуть слабее, чуть "хуже", в обществе, где он провозглашен единственной ценностью, ему-то и не находится места.

Трагизм мира будущего, изображенного у И. Ефремова, А. Палея. Г. Мартынова и В. Савченко, в том. что конечная цель - коммунизм- уже достигнута. Куда двигаться дальше - непонятно. Коммунизм недаром называют религией, что ни говори, он апеллирует не только к разуму и инстинктам человека, но и к его сердцу. Новая цель, поспешно воздвигнутая фантастами перед счастливым человечеством, - освоение Вселенной - до идеала уже не дотягивает, это - лишь очередная конкретная задача. Вот почему так стремится В. Савченко в финале романа оторваться от этой сужающей горизонты конкретности и заканчивает книгу символической зарисовкой: "За перевалом следует спуск в долину. Затем подъем к новому перевалу, откуда открываются более обширные виды. Новый спуск и новый подъем... Дорога ведет в бесконечность". Расшифровать символ нетрудно: движение человечества "вперед и вверх" (А. Палей) самоценно. Лишь бы не назад и не вниз. Только как распознать, где эти "вперед" и "назад", "вниз" и "вверх"? Как не сбиться с пути? Ведь ориентира нет, цели нет. Дорога ведет в бесконечность? Не будем лукавить, используем более точное в данном случае слово - дорога ведет в пустоту.

Но взволнованный голос "смешного человека" не дает поставить на этом точку. Попав на "счастливую, безгрешную" до него землю, герой "развратил" ее, "как скверной трихиной", заразил ее собственным грехом, на земле появились жестокость, страдание, гильотина, науки. Однако восстановление утраченной гармонии возможно. И эту-то единственную возможность вдохновенно, "неустанно" проповедует герой Достоевского, указывая людям иной путь к иному раю: "А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час - все бы сразу устроилось! Главное - люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь. как устроиться... Если только все захотят. то сейчас все устроится".

В статье речь шла о следующих произведениях:

Ефремов И. Туманность Андромеды. - Любое издание.

Палей А. В простор планетный. - М.: Детская литература. 1968.

Мартынов Г. Гианэя. - Л.: Детская литература. 1971.

Шах Г. И деревья, как всадники... - М.: Молодая гвардия. 1986.

Щербаков В. Третий тайм. - М.: Детская литература, 1988.

Росоховатский И. Ураган. - М.: Молодая гвардия, 1986.

Снегов С. Экспедиции в иномир. - М.: Детская литература, 1983.

Савченко В. За перевалом. - М.; Детская литература. 1984.

Стругацкий А., Стругацкий Б. Избранное. - М.: Московский рабочий, 1989.

Малов В. Зачет по натуральной истории // Пионер. - 1989. - №№ 3-4.