Владимир Гуфельд

ДНЕВНИК ДНЕВНИКА

Я решил завести дневник. А что? Людям можно, а мне нельзя? Что с того, что я сам - дневник? Нет, не школьный. И не руководителя. Я дневник, в который записывают свои наблюдения, мечты, помыслы. Но это не значит, что и я не имею права записывать свои. А что? Стоит попробовать. Итак...

Хозяйка открыла меня и занесла первую запись: "Таких людей встретишь нечасто. И часто не поймёшь. Но я радуюсь, когда он раскрывает мне душу. Радуюсь, как при встрече с живым динозавром: значит, они не вымерли, значит, они ещё существуют.

Моя хозяйка - поэтесса. Но, несмотря на это, она вполне разумно смотрит на мир, хотя и радуется встрече с исполинскими гадами. Насчет "гадов" - шучу. Это её парень, кажется.

Мне не нравится парень хозяйки. По-моему, он не динозавр, а идиот. Слишком мечтательный, с огромными запросами на мораль. Хозяйка пишет, что ей это нравится.

Что? Кажется странным, что я - дневник - насмехаюсь над мнением хозяйки? А почему бы и нет? Как я понял из записей хозяйки, люди тоже издеваются над теми, кто доверяет им душу. Сейчас объясню.

Насколько я понял, они неравнодушны друг к другу. Но хозяйка более земная, вернее, у неё больше забот, вот она часто и злится (как он терпит её? Христос несчастный!) Её дружок потащил её смотреть какой-то "Мой Киев", как он называл его. Она была не в духе. Ну и...

Они поссорились. Хозяйке надоела его верность. А на самом деле, она испугалась её.

Хозяйка, наверно, грустит. Но не очень. Конечно, она разумно смотрит на мир (а ещё поэтесса). Что ей любовь?

Да и что ей может дать её дружок? Мечты, да вечное беспокойство. Нет, моя хозяйка - не дура.

Он пришёл! Я так и не понял, почему она радостно встретила его. Сама она пишет: "Соскучилась по мечтам". Хм, глупо.

Он принёс ей какую-то тетрадь. Говорит, сам написал. От него всего можно ожидать.

Окончила читать. Это... я не знаю, как об этом рассказать! Уж лучше напишу то, что написала сама хозяйка, так сказать, процитирую её из себя:

"Я взяла его тетрадь и открыла. На первой странице было написано:

В Замке Призрачной Феи деловито, но весело готовились к балу.

Сама хозяйка с самого утра порхала по дому, отдавая приказы своим многочисленным слугам: ножам, блюдцам, щёткам, столам, люстрам...

Старая тётушка Пыль спешила забраться в мусорное ведро: она уже уставала от суеты и веселья и предпочитала это время проводить где-нибудь подальше, собрав свои седины в единую лохматую кучу.

У Призрачной Феи были братья. Старший - граф Теле и младшие - барончики, с приставкой "фон- " и той же, что и у графа, фамилией... да, ещё у них был титул! - Междугородний.

Они тоже, всеми силами, как могли, мешали приготовлению и путались под ногами. Или наступали на них, что не намного лучше. За такое нехорошее поведение пришлось отправить их в ближайшее отделение связи. Где они с удовольствием принимали телетонны, междугородние звонки и письма с поздравлениями. Всё это незамедлительно отправляли наверх, где Фея превращала приветствия в цветы и расставляла их в вазы на окна. После чего она брызгала газированной водой из сифона, промывая орнамент на фасаде замка.

Как только Тьма вступала в город, начинали прибывать гости. Гостей собиралось несметное множество, но мсье Воланд (благо, его местная резиденция была неподалёку) показывал чудеса пятого измерения, и всем всегда хватало места. Хватало также и радости, и веселья, смеха и песен, танцев и любимых дел. Здесь всем было хорошо, Мальчик-с-Пальчик и Великан на равных играли в шахматы, Буратино, без боязни сломать свой нос или проткнуть им чью-то спину, совал его во все дела, Мальвина с удовольствием слушала хэви-метал, и даже Пьеро с неизбывным успехом писал водевили.

Зимним холодным вечером промёрзший путник, если у него только хватало воображения заметить в тёмных окнах свет, радушно встречался хозяевами и гостями, которые предлагали ему тепло, радость, друзей и безалкогольное вино, пьянящее, но не убивающее.

Одним из таких гостей был человек, которого здесь называли Падре (он иногда одевал чёрный монашеский плащ с капюшоном). Помимо плаща он носил облегающие стройные ноги чёрные брюки и белую рубашку с развевающимися на ветру рукавами. Такова была его одёжка. А ум... Кто знал, что было у него на уме? Нельзя было даже определить его возраст, иногда он казался очень юным, иногда очень старым.

В первый свой бал при дворе Призрачной Феи Падре подошёл к цыганкам и протянул руки:

Цыганки расхохотались, и две из них заскользили пальцами по его ладоням. Одна нагадала смерть от большой любви, другая - от маленькой пули.

Хозяйка бала, подхватив парня под руку, вывела его из весёлого пёстрого круга.

- Дорогой Падре, и вам не скучно будет жить, зная свою судьбу?

- О нет, дорогая фея, из двух зол я обычно выбираю третье.

И, оживлённо болтая, они влились в нежные звуки вальса, исполняемого в стиле "стальной город".

Прошло несколько лет. Все эти годы Падре блистал на балу в созвездии своих весёлых друзей. Окна Замка Призрачной Феи всегда были освещены для него.

Но однажды, в конце лета, парень пригласил с собой на бал девушку. Он думал, что и она увидит, но она удивлённо пожала плечами и сказала:

А ведь и правда, при чём? Дом как дом. Что за идиотские мысли? В таком возрасте.

И Падре решил не замечать свет в тёмных комнатах Замка Призрачной Феи. Тьфу-ты, какого там замка? Да и какой он теперь Падре? Так, просто молодой специалист. Откуда плащ? - обыкновенная куртка. Стройные ноги, рубашка с... рукавами... Что за бред?

Только иногда почему-то было слышно, как плачет в замке Призрачная Фея. Граф Теле теперь никому не мешал своим чрезмерным усердием, а угрюмо сидел в углу и уныло стучал пальцами по столу. Фоны Теле Междугородние тоже грустили без друзей. Тётушка Пыль посапывала на мебели. Паук начал плести белый саван для бала. Откуда мог взяться бал, если его никто не видел?

Мальчик-с-Пальчик теперь не вылазил из кино, благо за билеты ему платить не надо. Пьеро взялся кропать эпитафии. Цветы увяли.

Зима выдалась очень холодной. Лёгкая куртка плохо грела, и парень сильно мёрз. Но теперь он не мог согреться в гостях у прекрасной Феи. Самый обыкновенный парень в самой обыкновенной жизни. О нет, жить было интересно. Великие дела и вправду были великими... и... а, да что говорить!

Наверно, это накопилось в нём. А может, что-то произошло? Но однажды он достал свой чёрный плащ, встряхнул его...

- Йа-а-а, ха-ха, ха-ха! - вприпрыжку нёсся по замку граф: - Телеграмма! Телеграмма! Ха-ха! "Прибываю Галапагосских островов. Надеюсь попасть корабля на бал. Падре".

- Сестрица! Сестрица! - кричали междугородние бароны:

- Штирлиц починил свой "Оппель" и уже едет из Берлина!

- Ах душечка, не элита, а Аэлита, - поправила Фея, порхая по комнатам.

- А-а, элита, - "поняла" старушка, снова отправляясь в мусорное ведро.

- Как путешествовали, милый Падре? - спрашивала хозяйка, беря его под руку.

- Прекрасно, прекрасно, дорогая Фея, - отвечал он, несколько смущённый светским шумом, устроенным из-за него.

- Дорогая Фея, - вдруг сказал Падре, - Я скоро приведу к вам одну прекрасную девушку. Я уже приглашал её один раз, но она слишком запуталась в суете дел. Но скоро она всё равно придёт сюда. Верьте мне, дорогая Фея, придёт!

Каждый день Андерсен заботливо поливал цветы, стараясь не пролить воду на стоящих внизу милиционеров.

- Как тебе нравится ваше соседство? - Полюбопытствовал Падре за чашкой чая (под квартирой сказочника было районное отделение).

- Охраняют мои авторские права, - улыбнулся Андерсен.

- Хорошо, что славные. Просто это мне напомнило цензуру.

- Да, не правда ли, оригинальный символ - ваше соседство?

- О нет, у нас не так. А что, цензура свирепствует?

- Почему свирепствует? Сейчас демократия. Сейчас она действует из-под тишка. Например, с помощью рецензий.

- А демократия должна быть экономной. Впрочем, я не лжец. У нас теперь всё легче дышать и писать, и это вряд ли остановишь. Но в роли цензоров не обязательно выступает государственное лицо. А начальник и подчинённый? И "рецензируют" не только произведения и речи, но и увлечения, моду, да много ли чего?

- Они писались давно и не могут прямо критиковать кого-нибудь. Разве голый король признал свою наготу? И в жизни так же. Хотя короли поумнели и стараются вырезать как можно больше, надеясь прикрыть этим свой срам.

- Интересно, вырежи что-нибудь из, например, из "Гадкого утёнка", на что он будет годиться?

Андерсен и Падре ещё долго разговаривали, смотрели, как танцует нежная балерина, восторгались стойкостью солдатика, играли с собаками-слугами огнива, но "детское время" прошло, и настала пора расставаться со сказками.

- Я бы отдал всё, - говорил Андерсен своему другу, прощаясь, - чтобы гадкий утёнок скорее стал прекрасным лебедем, чтобы наше соседство (он кивнул в сторону отделения) скорее стало символом ЗАЩИТЫ авторских прав.

Да как же иначе? Ведь он учился у лучших домов Парижа! А может и не Парижа? Ах, это не главное, мы не снобы, как говорили соседние дома, с уважением глядя на Галантный домик.

- Ну что за дома нынче строят? - жаловался тот своему приятелю, Падре. - Ни вида, ни воспитания. А где индивидуальность? Она, конечно, у них есть. Но только благодаря влиянию улицы и семейным обстоятельствам. А на первый взгляд - коробка коробкой!

- Так займись их воспитанием, - посоветовал Падре.

- Пока ничего особенного не делаю, - отвечал домик. - Привыкаю к новой должности.

Прошло некоторое время, и Падре снова встретился с ним.

- Да ещё ничего не получается, - отвечал домик, - Надо как следует утвердиться на новом месте, а для этого поменьше стоять на своём.

В следующую их встречу Галантный домик, грустно вздохнув, сказал:

- Понимаешь, друг, у нас бы половину конторы разогнать. Но как-то неудобно говорить людям это прямо в лицо. Не страшно, нет, неудобно.

- Понимаешь, нужно проделать огромную индивидуальную работу. А где найти на это время?

- Я домик маленький. А наше начальство всегда наверху!

Время шло. Коробки строились. А Галантный домик всё никак не мог взяться за дело по-настоящему.

Впрочем, и гаража-то у него не было. Был огромный балкон, к которому домик хотел "примудрить" въезд.

- Эх, куплю машину! - говорил он своей знакомой, Андреевской церкви. - Поеду кататься! Представляешь, в гости к Татьяне Лариной! Или нет, на концерт с капитанской дочкой!

- Ха, он - на коне, а я -..., - и домик мечтательно закатывал окна.

Через неделю к ней в гости зашёл её давний поклонник, Падре. В тесном кругу, раздавив бутылку лимонада, все трое разговорились о жизни.

- Эх, друзья мои, - взгрустнул Домик-с-гаражом, - какая морока с покупкой этой машины!

- Да вот, я оказался первым домом, пожелавшим сесть за руль. Не дают разрешение. Буду пробиваться выше.

Встретившись как-то на улице, святой отец и домик дружески пожали друг-другу руки.

- С места работы, о реставрационных работах, согласие жильцов, сведения об архитекторе, родственники за кордоном... много. Господи, я же не за границу на ней собираюсь ехать!

- Собираю. Зато, когда куплю машину, накатаюсь вволю! - стёкла дома восторженно сияли.

- Как машина? - спросил Падре в следующую их встречу.

- Полгода собирал всю эту макулатуру! А они всё ещё сомневаются. Но когда эта канитель кончится, я сделаю к балкону въезд, и ты первый вместе со мной въедешь в мой гараж на моей машине!

Впрочем, как говорил этот самый Падре, стоит ли продолжать? До сих самых пор Домик-с-гаражом ходит пешочком.

- Не понимаю, - возмущалась Таверна, - то ли рыб переловили, то ли рекам и вправду свернули шеи?

- Гвалт! Они ещё и спрашивают. В пустых кастрюлях! У нас же горы продуктов! Куда оно всё девается?

- Ну, зря кипятишься, - отвечали ей, - за это уже взялись. Авось, и перестанут гнить продукты. Но при чём здесь реки?

- Как при чём? - не унималась Таверна. - А рыба, а икра? Где оно всё? Ведь раньше их было, как евреев в Одессе!

- Послушай, Падре, - сердилась Таверна. - Ты человек умный - ты бывал в Париже, так вот, пишет мне парижский коллега, как бишь его, ага, "Максим". Так у него икра есть! И рыба есть северная! Откуда во Франции северные реки?! И шо там северные? - буянила Таверна. - А волжские воды? Шо, наша Волга с ихней Сеной уже реки-побратимы? Так азохн вей мне такой побратим! Не хлебом единым жив человек, - уже дымилась Таверна, - ему и ананасов хочется. И икры той же! Раньше когда икры не было? Война, революция, да Пугачёв на Волге. Это всё понятно, и против Пугачёва я ничего не имею. Но какой бусурман там нынче засел?!

Ох уж этот еврейский темперамент. Никогда не доводил до добра. Ведь недаром еврейская автономная область находится на Дальнем Востоке.

Доблестный рыцарь Ричард Львиное сердце трудился в поте лица - весь его замок был заляпан краской.

Кони, скучая по хозяину, томились в конюшнях, а по коридорам, переходам, по всем комнатам гулял лёгкий смешок. Слуги, улыбаясь, многозначительно поглядывали на хозяина и закатывали глаза.

- И что с ним такое? - удивлялась старая кухарка. - Неуж-то на последнем турнире по голове получил?

- Наверно, - хихикал маленький паж, слизывая крем с большого пудинга.

Доблестный рыцарь Ричард Львиное сердце занялся рисованием!

Нет, получалось у него довольно-таки неплохо. Стенгазеты бы он оформлял прекрасно. Но рыцаря тянуло на серьёзные полотна.

- Сэр Падре, - говорил он, - ну что я могу с собой поделать? Да, я смешон, я глуп, я бездарен, но кисть меня прельщает не меньше копья.

- Твори, сын мой, - отвечал священник, - только трезво цени свою работу.

- Я понимаю, святой отец. Я ценю её трезво. Но не рисовать не могу. Есть меломаны, есть графоманы, а я, видно, рисоман.

- Твори, сын мой, - улыбнулся Падре, - не заковывай душу - не сможешь. Возможно, это пройдёт, возможно, пробудятся новые силы.

- Не обращай внимания на дураков, сын мой. Рисуй. Этого требует душа - это прекрасно.

Но через месяц Ричард не выдержал. Оставив насмехающихся слуг, он выбрался ночью из замка, оседлал коня и умчался от глупых шуток и испорченных холстов.

Прошёл год, прошёл второй. Слуги постепенно покинули замок, и тот стоял - одинокий и гордый - храня в себе огромную жажду творить - жажду своего хозяина.

Время шло - замок старел. В нём поселились привидения сгнивших картин, которые горько вздыхали по своему творцу. Зимние вьюги устраивали в нём свой шабаш.

- Ура-а-а! - прыгал маленький паж, стараясь слизнуть немного крема с большого пудинга. - Сэр Ричард едет!

- Вот я тебя, - хохотала старая кухарка, стараясь шлёпнуть его мокрой тряпкой.

Каменщики, плотники, позолотчики весело заканчивали работу. Радостные слуги заносили ковры и шпалеры.

И только кони грустно смотрели на огромные бочки, возле которых хлюпали под ногами разноцветные лужи.

И снова доблестный рыцарь Ричард Львиное сердце трудился в поте лица - весь его замок был заляпан краской.

Когда над старым заброшенным кладбищем поднималась Луна, из забытых могил появлялись высохшие старческие головы и с прежним пылом принимались ругать молодёжь.

Они ругали её так злостно, что у любого живого человека, оказавшегося в такую пору в этом месте, поднимались дыбом волосы, и мурашки устраивали "гонки по вертикали".

- Ничего святого у них не осталось! - вторили другие.

- Лентяи, неряхи, оболтусы! - подключались третьи.

И торжественный хорал, уподобляясь в чём-то самой молодёжи, предавал анафеме всё современное, исполнял реквием по минувшему, лил слёзы по заблудшим овечкам.

И хотя кладбище было монастырским, нельзя сказать, чтобы молодых ругали по-божески.

- Ну что у них за музыка?! - пищала одна старушка. - Вот в наше время, всё было понятно: вот бог, а вот... э-э, мы поём.

- Да-да, - соглашалась другая. - А что у них за танцы? Разве можно почувствовать друг друга? А когда я танцевала..! Как обнимет меня какой-нибудь офицер, так я...

- Ничего не читают! Ничего знать не хотят! - раздавался глас вопиющего.

- А какие фильмы смотрят? - возмущался кто-то.

- Да, в наше время обходились своими силами, - подтвердила та же бойкая монашка.

- Что хотят, то и делают, креста на них нет! - визжал кто-то из могилы.

- Что бы было, если бы я появилась в минирясе, да ещё и с разрезом?!

- Да, это бы было..., - съехидничала всё та же монашка.

Вот так, ночь за ночью, появляются из могил высохшие старческие головы и принимаются по косточкам разбирать современную молодёжь.

Как хорошо, что это - КЛАДБИЩЕ, ЗАБЫТОЕ кладбище. Впрочем, кто знает. Как повторил Падре, "человеку свойственно ошибаться".

Домик-Ласточкино гнездо ждал своих ласточек.

Он мечтал, как распахнёт им все свои окна и двери, как будет слушать их весёлый щебет, как, словно добрый дедушка, будет играть с их птенцами!

...Треща костями и морозом, в город вошла старуха-Зима.

"Я буду согревать ласточек, беречь их от ветра и снега", - думал Ласточкино гнездо.

"Ласточки?" - радостно встрепенулся домик. О нет. Это была всего лишь ворона.

- Впустите погреться, - вежливо попросила она. - На улице очень уж холодно.

Но домик ждал своих ласточек, и поэтому не открыл дверь какой-то вороне.

Ворона попрыгала-попрыгала, и, обиженно каркнув, улетела.

Зима перестаралась. Стужа и ветер получили патент и открыли кооператив по замораживанию всего живого. Но в домике-Ласточкино гнездо было тепло и уютно.

"Ласточки будут греться у огня и напевать мне весёлые песенки, птенцы будут разглядывать узоры на окнах, а..."

Но ведь домик ждал не ворону, а ласточек! Только им было место в его душе.

Наутро Ворону нашли замёрзшей в снегу. Её, слава богу, выходили, и она обиженно раскаркалась.

А домик-Ласточкино гнездо стоял пустой и одинокий, ожидая своих ласточек.

- Михаил Афанасьевич, к вам, кажется пришли, - раздался голос Фагота и дверь в дом открылась.

Падре вошёл. Полоска лунного света указывала ему дорогу. Прямо, открыть дверь, повернуть, теперь по лестнице вверх.

- А, Падре, - сразу узнал вошедшего человек с рыжей шевелюрой и торчащим изо рта клыком. - Подай человеку кресло, - сказал сидящий за шахматами Воланд.

- Здравствуйте, - обратился к присутствующим гость.

В комнате был полумрак, и люди больше походили на тени, но Падре, приглядевшись, узнал кое-кого из них. Вот Булгаков с Воландом играют в древнюю и мудрую игру, Бегемот возле читающего Фагота чистит свой примус, Мастер что-то пишет гусиным пером, и Маргарита, улыбаясь, гладит его волосы, в дальнем углу профессор со своим учеником снова делают какую-то пакость, проснувшийся Шарик удивлённо разглядывает пришельца.

- Простите, может я не вовремя? - спросил Падре.

- Возможно, - ответил Воланд, - но если ты не вовремя, то мешаешь только себе, а мы всегда рады.

- Уже. Уже ссобачился, - отозвался из угла профессор.

- Бывает же такое, - пошутил Бегемот, - вылез в люди - стал собакой, ссобачился оттуда - стал человеком.

На балконе виднелись силуэты Га-Ноцри и Понтия Пилата.

- Не думаю, - отвечал Га-Ноцри, - даже если автор хотел сказать другое, ты открываешь свою правду, а открывать правду - главное.

- Скажите, - не утерпев, обратился Падре к писателю, - неужели вы играете в шахматы против Воланда?

В комнату вошла тьма, и Падре уже не различал, кто ему отвечает: Мастер, Булгаков, профессор или Понтий Пилат. Все голоса слились в один, все тени соединились.

С ними и разговаривал Падре, надеясь познать истину.

- Когда твою боль делят твои ученики, всегда легче. И ты сам должен быть для себя и Га-Ноцри, и Левием Матвеем.

- Тогда решай сам. Какие шахматы победят? В каждом живёт свой прокуратор.

Полночь давно покинула город, но в Доме Булгакова ещё слышались приглушённые голоса. В облаках тихо спала Луна, освещая матовым блеском самый обыкновенный город. Но дома в этом странном блеске отбрасывали причудливые тени, и сквозь полуприкрытые веки можно было увидеть древние улочки сонного Ершалаима, где среди колонн между двумя крыльями дворца Ирода Великого вечно беседуют оборванный философ-бродяга Иешуа, по прозвищу Га-Ноцри, и сын короля-звездочёта, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.

- Нас, Людовиков, аж четырнадцать, ну как тут не быть посредственностью!

Месье король хотел прозвучать в веках, но не имея особых талантов, мало на это рассчитывал.

А когда таких же, как он, ещё и четырнадцать..!

Несчастный сир поговорил со своими советниками и решил отдать весь первый этаж под портновскую мастерскую. Людовик XIV решил стать Людовиком Оригинальным! Лучшие модельеры мира поселились при его столе и сочиняли костюмы один оригинальнее другого!

Придворные просто ахали: одни испугано плевали через плечо (на стоящих сзади), другие восхищённо глотали слюньки.

"Какая душка!" - шептали фрейлины и от восторга падали в обморок.

Молодые люди стадами носились за королём, перенимали его оригинальность, смеялись над стариками, тайком поглядывали в окна мастерских.

- Как я вам нравлюсь? - спрашивал Людовик у Падре, глаза которого от удивления вылезли на затылок.

- Да-а, - отвечал тот. - Чего я только не видел, но такого! не видел.

Популярность короля росла. Повсюду продавались его портреты, звучали песенки типа: "Наш король всем нос утёр - он большой оригинал" или что-то в этом роде.

Монарх был счастлив. Он решил! Он дерзнул! Он смог! Он смог выделиться из массы предыдущих тринадцати Людовиков! Он смог прославиться во всём мире! Он смог получить желанный титул!

Правда, кто помнит о нём сейчас? Кто знает, где находится дворец ЭТОГО Людовика XIV?

В Лувре полным ходом готовили новую экспозицию.

Король, Людовик I, очень любил пейзажи, потому новая экспозиция будет составлена целиком из них!

Примерно так, с такой же тавтологией освещали это событие газеты.

Но Людовик I приказал своим министрам долго жить и отправился на пенсию.

Сам Падре исповедовал его перед этим торжественным событием.

И вот на троне Людовик II! Правда, к великому ужасу Камергера-организатора выставки, данный Людовик больше ценил портреты.

Но Людовик II был человеком преклонного возраста, ему просто дали поиграться - подержаться за власть. И вскоре он отправился вслед за первым, ловить рыбку.

Не успел Падре взмахнуть на прощанье платком, как Людовик III, поддерживаемый за руки многочисленной челядью, кое-как взобрался на трон. Ему больше нравились натюрморты. Несчастный Камергер-организатор оборвал все волосы на голове своего парика, одновременно мобилизуя полдворца на переэкспозицию.

Но вот, когда выставка была уже почти готова, король обменял корону на удочки и присоединился к своим предшественникам.

Камергер-организатор на дрожащих ногах подкрался к замочной скважине, чтобы услышать мнение короля об искусстве.

- Я, знаете ли, больше батальные сцены уважаю, - говорила кому-то августейшая особа.

Камергера-организатора увезли в сумасшедший дом (впрочем, скоро выпустили).

Ты принимал участие в работе над новой экспозицией?!". Газеты раскалились от призывов.

Когда к власти пришёл Людовик V, Камергер-организатор устроил себе автомобильную катастрофу (правда, опоздал к месту происшествия). Когда скипетр перешёл в руки Людовика VI-го... VII-го... VIII-го...

Когда наступило время Людовика XIV, естественно, ценившего импрессионизм, была объявлена всеобщая мобилизация.

Впрочем, на этом всё и кончилось. По пришествии номера XV-го, Камергер-организатор подал в отставку и нанялся работать сторожем.

Каждое утро Самсон выходил на работу и с тоской в глазах разрывал пасть льву.

Скучал и Лев. Его раскрытый зев был ничем иным, как обыкновенным зевком, глубиной в день.

Жители и гости города с усмешкой наблюдали эту сцену. Но мифическая компания, не моргнув глазом, продолжала выполнять свою мифическую работу.

И только поздно-поздно ночью, когда расходились даже парочки, мужская половина которых состояла из своих "самсонов" (или крезов), этот дуэт покидал "пьедестал" и отправлялся гулять.

Сегодня, совершая свой далеко не утренний променад, они заметили красивого, стройного человека, разминающего руки над пятью бездыханными пиратами. За его спиной развевался чёрный монашеский плащ. - Падре? - окликнул Лев.

- Салют компани! - произнёс он приветствие, подняв правую руку.

- А мы тут повздорили немного. И вот такое получилось, - шутя сокрушался Падре, показывая на трупы.

Слово за слово, и все пошли к "святому отцу" на чашечку кофе.

- И не надоело вам? - спросил Падре. - Самсон, что за глупая у тебя работа? Ты же не рвач.

- Ничего не могу поделать, - вздохнул "герой", - традиция такая. Вот и Лёва подтвердит.

- Глупая, - согласились они, - а что нам остаётся?

- И главное, - возмущался Лев, - когда-то, какой-то хищник что-то натворил, а пасть рвут мне!

И снова, в глубоком зевке Лев открывал пасть, и Самсон опирался о его челюсти, даже не стараясь делать вид, что ему трудно.

Синяя Борода аж позеленел от возмущения (что тоже дало козырь не в его руки). Уж очень это задело его за живое. Вернее, за живую. За ЕЩЁ живую. ПОКА ещё живую очередную половинку Синей Бороды. О да, это её очень задело.

И на работе, и в отношениях с соседками задело. Премии, там, косые взгляды, там,.. или тут?

В общем, сей бородатый муж пошёл разбираться:

- Ну, это... это, ну... ну, крашенные, как вы, - заявило зелёное существо в кожаном кресле. Правда, скорее это существо было мышиного цвета - крыса, но уж очень оно ассоциировалось с лесоповальными работами.

- Да не крашеный я! - взревел Борода. - Меня таким мама родила!

- Да и какой тут грех? Ну слегка синяя борода. И всё. Всё остальное нормального цвета. Какой же я панк? И анкета в порядке.

- Была в порядке. Мне ваш вид не нравится, и вот на вас поступил сигнал.

- Ну почему только из-за бороды? Мы тут порылись...

Синяя Борода сник. То, что крысы умеют рыться, он хорошо знал. Каждый день они прорывали ходы в его кладовую и лопали чеширский сыр, которому не помогала даже улыбка кота.

- Вы удавили уже трёх жён! - грозно пищала крыса.

- А что это за чудовища на вашем замке? Это дьявольская символика?!!

- А почему они голые? Это же растление нравственности!!! - не унимался писк из кресла.

- Но ведь в кино показывают и не такое, - бормотал "преступник", - и вы смотрите.

- В кино есть на что смотреть, потому и смотрим на это - сквозь пальцы. А у ваших смотреть не на что, потому вы..., - Крыса, не найдя слов, указала своей жертве на дверь.

"Потому я тоже буду смотреть на всё сквозь пальцы. Есть такая фигура из четырёх пальцев и двух рук", - грустно думал Синяя Борода, возвращаясь в свой замок.

- А что мне было делать? - жаловался он своему другу Падре за кружкой пива. И горькие слёзы блестели в его злосчастной бороде.

- А что мне будет? - хвастливо заявляла та своей жене. - И от кого мне будет? Общественность? Ха! Буратино уже давно под колпаком. Да с его хозрасчётным театром, знаешь, как молчать надо! Кот? Тьфу! Ему не до того, он уже третий год ищет себе импортные сапоги. Воланд с его компанией? А кто их знает? А на Пальчика и Великана тоже прокрустово ложе найдётся! Да что мне общественность!! Не она выносит решения!!! Да у меня, если хочешь знать, есть сказочные связи!!!! - и Крыса доела остатки чеширского сыра.

Общественность не смолчала. Падре прорвался высоко вверх, в мечтах это возможно, обвинения сняли, хотя сомнения остались.

- Я - ангел, а порог - вон там, - объяснила Джульетта и вышла на балкон.

- Отец мой, - рыдала она на исповеди, - я так его люблю!

- Над нами все смеются. Смеются, что мы любим друг друга, дразнят нас Ромео и Джульеттой. А из-за наших встреч ночью на балконе, пошло острят.

- Это удел многих влюблённых, - ответил святой отец.

- Но ведь мне это не легче. Знаете, как стыдно, когда они смеются!

- Послушай, дочь моя, не обращай на это внимания, не создавай себе лишних трудностей. Ваши родители помирились - выходи за него замуж.

- Я хотела... но будут говорить, что мы... чтобы прикрыть... несуществующие грехи! - плакала Джульетта. - А как послушаешь все эти истории, анекдоты, ТАК противно становится! Неужели, любовь - сплошная пошлость?! Неужели, Ромео - такой? Нет, нет, я не хочу, нет!

- Бедная, бедная девочка, - вздохнул Падре, - как могла сохраниться в нашем болоте такая душа?

- Люди, опомнитесь! - взывал Падре на проповеди. - Я освящаю любовь! Не смейте пошлить, говоря о любви! Не оскверняйте её своими грязными сердцами!

Конечно, слова помогали мало. Человек пять Падре "одумал" с помощью шпаги, двоих - с помощью библии, но с тем же, летальным, успехом.

И опять балкон Джульетты радостно протягивал свои перила горячим рукам Ромео, и двое влюблённых до утра целовались под луной.

Вот только, хватит ли одного Падре на всех Джульетт, а, главное, на всех зубоскалов?

Хотя здесь нет ещё легенд про многие и многие дома, фонтаны, фонари, улицы...

Узнает у жизни, у самих домов, и фонтанов, узнает у своего сердца.

Я закрыла тетрадь. Странно, словно что-то изменилось в этом мире. Тряпичный Слон приветливо помахивал мне хоботом, Высоцкий на фото хитро улыбался, я чувствовала, как моё сердце выстукивает телеграмму в Замок Призрачной Феи.

Вошёл тихо, сквозь закрытую дверь, весело и нежно глядя на меня, и протягивая мне руку. Он был в чёрных, облегающих стройные ноги, брюках, в белой рубашке с развевающимися на ветру рукавами, в накинутом на плечи монашеском плаще.

- И даётся тебе новое имя, - сказал он. - Имя цвета осени и журчания весны. И будешь ты отныне: "Лисёнок". Да наполнит оно смехом печаль твою, а мудростью твою радость! Да вознесёт оно душу твою! Да соединятся наши мечты!..

Мы неслись над городом, живя этим чудесным полётом, живя этим ветром, ласкающим наши волосы и развевающим наши плащи. Он спутал и превратил их в огромную чёрно-белую мантию - мантию грусти и радости, мечты и реальности, борьбы и достижения.

А впереди уже выступали из тумана контуры Замковой горы, где нас ждали и Призрачная Фея, и Мастер и Маргарита, и много-много прекрасных друзей и желаний.

Там - впереди -, в розовой пелене тающих облаков, нас ждала жизнь!.."

А больше мне писать нечего, потому что кроме ящика стола я ничего не видел.