§ 4. «...У меня девять жизней...»

...Узнать свой век – это с давних времен было мечтою сильных и страхом слабых...

О. Ларионова

...Исполняя желания, материальный мир требует от нас поведения, которое может сделать исполнение одинаково похожим на победу и на поражение.

Ст. Лем

Одна из извечных проблем человеческого существования – проблема жизни и смерти, смерти и бессмертия – прошла весьма своеобразный и причудливый путь в литературной утопии. Становление человека как существа социального потребовало определения и в этой проблеме совершенно нового, собственно социального смысла. Однако давался человеческому сознанию этот новый смысл проблемы очень не легко и не просто. И опять – даже в этой проблеме – именно социальное развитие человечества обусловливало смену и развитие взглядов и теорий, поисков и заблуждений.

«Греховность» жизни и «святость» смерти...

В системе религиозного сознания идея бессмертия воспринимается по самой ее сути как еретичная, греховная. О реальной постановке проблемы бессмертия не может быть и речи: для этого нет еще никаких позитивных знаний. И потому религия по-своему «разрешила» эту проблему – тем же способом, которым она решала и все остальные не решавшиеся проблемы: иллюзорно. Идея смертного тела – временного и греховного вместилища бессмертной души – предполагает земную жизнь лишь как преходящее состояние, как испытание, как селекцию какой душе гореть в геене огненной, какой – купаться в райском блаженстве. Бессмертие тела, с этой точки зрения, суть попытка обмануть всевышнего: избегнуть божьего суда, оценки, испытания. Бессмертна душа, но не грешное тело. Не случайно, поэтому всем фаустам бессмертие продают неизменно лишь мефистофели, не случайно всяческие «эликсиры молодости» изобретались всегда с помощью чернокнижия при деятельном бесовском соучастии.

Весьма характерно, что Джонатан Свифт в «Путешествиях Гулливера» в весьма сатирических тонах изображает физическое бессмертие. Полная умственная деградация и физическая неполноценность после достижения нормального предельного человеческого возраста – таков удел бессмертных. А осуществляется бессмертие здесь все так же, исходя из религиозной концепции человека (в широком философском смысле этого понятия, а не в смысле принадлежности к одной из систем религиозных культов).

Идея бессмертия в системе религиозного сознания предполагает непримиримый антагонизм двух начал в человеке: духовного (бессмертна душа: божественное, бестелесное, высшее начало) и телесного, физического (смертно тело – вместилище грехов, низменного, предмет ухищрений и экспериментов дьявола). Смерть без греха – соединение с богом, бессмертие тела – поиски дополнительных ресурсов для многообразных плотских грехов. Физическое бессмертие чрезвычайно заманчиво, оно осязаемо и конкретно (в отличие от умозрительного, абстрактного бессмертия души), связанные с ним блага известны и хорошо проверены, но... оно греховно, оно – от нечистого. Шустрые мефистофели народных сказаний и литературных произведений тех лет в качестве главной приманки, призванной соблазнить очередного фауста – соискателя физического бессмертия (предлагается всегда обмен бессмертной души на бессмертное тело), демонстрируют и сулят ему не какие-то духовные ценности (их телесно бессмертный-то как раз и лишается), а пухленьких юных гретхен... Такие цели и соответственные средства воображаемого бессмертия вполне резонно для своего времени становились объектом нравственного осуждения, объектом сатиры.

Практические средства достижения бессмертия не являются сами по себе предметом исследования в утопических произведениях прежнего и нашего времени. Ранее они были либо заключены где-то в таинственных манускриптах алхимиков и чернокнижников, либо и вовсе хранились в скрытом от глаз людских Информатории Ада. Утопии тех времен на эти средства ссылаются, но отнюдь не их по преимуществу непосредственно исследуют. О средствах бессмертия утопии того времени фактически говорят лишь то, что эти средства практически недоступны обычному человеку и, следовательно, человечеству. Они – прерогатива не естественного, а сверхъестественного. В центре внимания утопии поэтому остается прежде всего проблема цены бессмертия: что может оно дать человеку и человечеству и чем придется за него расплачиваться? Но это уже собственно социальная проблема. Она была и остается – как бы не менялось ее конкретное естественнонаучное и социально-историческое содержание – главной стороной проблемы бессмертия для утопии вообще и литературной утопии в особенности. Что же касается средств достижения практического бессмертия, то современная утопия исследует их не в большей мере, чем традиционная. Теперь бессмертие достигается уже без чертовщины: современные ученые в своих лабораториях вполне научно что-то ищут и что-то находят... Но утопия по-прежнему и сегодня исследует не это «что-то», а социальные и нравственные проблемы предполагаемого «практического бессмертия». ⁷⁰

Недосягаемая мечта и ее нисхождение на Землю

Кризис традиционных форм религиозного сознания повлек за собой коренные сдвиги во многих аспектах разрешения утопией проблемы бессмертия: решение проблемы вернулось на грешную Землю и стала рассматриваться как дело реальной научной и социальной практики. Сверхъестественное происхождение бессмертия, если о нем иногда еще и пишут, трактуется не более чем в качестве условного литературного приема: может быть «тот» свет и существует (религиозное по типу сознание еще живет в буржуазный век, хотя его содержание претерпевает коренные изменения), но как реальный практический фактор вряд ли он может быть принят в расчет. Фаусты буржуазного века больше надеются на вполне земных мефистофелей в белых халатах: на науку. А с точки зрения науки еще очень долго, а не только в наше время, проблемой проблем является задача обеспечить человеку возможность прожить полностью хотя бы свой естественный природный век, дать ему возможность умереть естественной смертью от старости, а не от болезни или травмы. Однако до решения проблемы практического бессмертия и сейчас неизмеримо далеко: пока она может быть предметом лишь научной фантастики.

С точки зрения собственно социальной проблематики литературная утопия буржуазного века – как собственно буржуазная, так и в особенности ранняя социалистическая, – тоже была далека от проблемы бессмертия. Утопия искала в первую очередь средства обеспечения материального изобилия, искала рецепты достижения «общества благоденствия». Утопия социалистического направления вполне закономерно на первый план выдвигала задачу обеспечения возможности для каждого человека прожить свой естественный век без эксплуатации, без безработицы, без недоедания и нищеты, задачу обеспечения социального равенства, изобилия, всестороннего развития личности. Для проблемы бессмертия в качестве реального исторического феномена (влекущего за собой кардинальные социальные изменения) еще не было даже минимальных (достаточных для ее разработки в системе классового утопического сознания) предпосылок. Исключения из этого правила незначительны. Во всяком случае ни в одной из действительно сколько-нибудь массовых и популярных утопий XIX века мы не найдем постановки этой проблемы. Кстати сказать, ее нет даже у Ж. Верна (среди фантастических изобретений и открытий у него для биологии вообще не нашлось места), нет ее и у Г. Уэллса (который о биологических гипотетических проблемах писал довольно много).

Относительно тех «специальных» корней литературной утопии, которые проистекали от связей ее с естественнонаучным знанием, можно лишь повторить, что в конце XIX века (в эпоху У. Морриса и Ж. Верна) наука видела в качестве центральной проблемы биологии человека проблему, которую можно условно назвать эффектом «чудесного исцеления»: проблему эффективного ограничения инфекционных заболеваний, возможностей гарантированного излечения и т. п. И все это вполне соответствовало уровню развития науки того времени.

Что касается социальных корней буржуазной литературной утопии, то они также не могли породить рассмотрение проблемы бессмертия в утопии. Дело в том, что проблема бессмертия (да и вся вообще проблема жизни и смерти) неизбежно на первый план выдвигает проблему жизненных ценностей, целей и смысла жизни. Достаточно вспомнить, например, «Шагреневую кожу» Оноре де Бальзака или «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. Бессмертие должно было бы реализоваться в какой-то «высокой» деятельности, ради которой стоило бы «платить» неизбежно «высокую цену». Но в мире чистогана такой деятельности практически нет. Буржуазный образ жизни, его цели, его ценности – все вместе и каждая в отдельности – не совместимы с самим смыслом бессмертия. Не совместим с ним индивидуализм как жизненная формула, не совместим узкий прагматизм деятельности, измерение всех человеческих способностей и усилий материально-предметным (и, в частности, денежным) эквивалентом, не совместимо накопление богатства как самоцель и высшая ценность.

В современной литературной утопии истинно по-современному проблему бессмертия может быть первым поставил Джек Лондон в «Межзвездном скитальце» (1915 г.). Не случайно именно автор «Железной пяты» и «Мартина Идена» сумел в центр романа о предполагаемом «практическом бессмертии» поставить проблему того, как личность, обладающая вполне определенным ценностным миром, будет и сможет вести себя в условиях этого бессмертия. Герой Джека Лондона – по-своему бунтарь, он не стяжатель, не потребитель. Сны о «сосисочной на Марсе» не обременяют его мятежную душу. Через все эпохи и через смену своих физических воплощений проходит человек, цельный, сильный своим духовным настроем, может быть и не во всем праведный, но всегда остающийся самим собой, что бы ему не угрожало, ставящий свой духовный мир выше всех и всяческих корыстных расчетов.

Литературная критика очень невнятно и неуверенно говорит о «Межзвездном скитальце». В нем порой пытаются найти изрядную дозу мистики и т. п. Однако такого рода суждения кажутся нам в конечном счете поверхностными. Сюжетную оболочку, необходимо фантастическую для того времени (и, скорее всего, просто элементарно условную), трактуют как истинное содержание романа. По нашему мнению, глубинная идейная сущность произведения (как бы не трактовал его содержание и сам автор) совершенно в ином. Здесь в форме литературной утопии, в форме фантастического романа поставлена совершенно современная (если не сказать, уходящая в будущее) проблема смысла жизни вообще. На примере многих жизней, если бы их мог прожить один и тот же человек, поставлена проблема соотношения определенного (исходного) типа личности и объективно необходимого, заданного типа жизни, в том числе бесконечно длящейся жизни (какова бы не была эта длительность «бессмертия»: три обычных жизни, пять, семь, девять...). На первом плане у Джека Лондона оказался не биолого-индивидуальный аспект бесконечно длящейся жизни, а аспект личностный, аспект социальный. В этом и суть постановки этой проблемы сегодня средствами литературной утопии прогрессивного направления.

Позитивное естествознание должно исследовать, должно найти средства для продления человеческой жизни. Социальное знание, в том числе и средствами художественного осмысления мира, с помощью литературной утопии должно исследовать цели и последствия такого шага. Эксперименты в этой области невозможны – кроме мысленного эксперимента... Напомним, что по своей сути литературная утопия и есть этот мысленный эксперимент.

Современная буржуазная литературная утопия делает по результатам этого мысленного эксперимента обычно негативные выводы. Узость и ограниченность ценностей буржуазного мира делает практическое бессмертие угрожающим всей системе распределения влияния и материальных благ, даже без смены сущности самого социального устройства. Угрозы эти многообразны: трудно было бы выделить какой-то более предпочитаемый авторами или более правдоподобный вариант. То это состояние полного застоя, то это самоубийственная междоусобица, то это генетическое вырождение, то это бессмысленная и иррациональная тирания, то это гибель от столкновения с другой более динамичной цивилизацией... В наше время ограниченность и бесперспективность буржуазных ценностей становится все более очевидной. Это неизбежно сказывается и на трактовке буржуазной литературной утопией проблемы жизни и смерти, проблемы бессмертия. По самому своему духу буржуазная консервативная литературная утопия склонна любую проблему рассматривать прежде всего и главным образом как угрозу, либо трансформировать ее в угрозу.

Становление реальности «нереальной» проблемы...

Однако мы имеем дело не с угрозой, а именно с проблемой – чрезвычайно сложной, многосторонней, почти не разрабатывавшейся еще в научном знании, да и литературной утопией еще только-только поставленной во всей своей сложности на рассмотрение, – но именно с проблемой, а не просто с угрозой. Значение этой проблемы трудно переоценить: проблема жизни, смерти, бессмертия человека не нуждается в пояснениях. Кроме того, фактически речь идет и об определенном перенесении центра тяжести в борьбе человека с природой с «внешней» природы на природу самого человека, природу его индивидуальной и общественной жизни.

Смертность всего живого есть необходимое условие биологической эволюции, поскольку изменчивость живого должна иметь простор, пространство для своего развертывания. Каждая данная форма живого относительно стабильна, и смерть «живой особи» выступает как метод обеспечения смены одних форм другими, как необходимая предпосылка эволюционного изменения и развития. Определенная продолжительность физического существования человека есть, следовательно, явление биологического характера. Умозрительно можно себе, конечно, представить и какие-то иные формы, способы осуществления изменчивости всего живого, но смерть наиболее простое и наиболее эффективное (с точки зрения масштабов процесса изменчивости и времени осуществления изменений) средство.

Разум есть порождение и проявление не самих по себе биологических свойств человека, а его социальных качеств, его социальной формы существования. Разум необходимо покоится на биологическом основании, но сам по себе, по сути своей представляет собой явление социального плана. Тем самым уже потенциально задан непримиримый конфликт между основанием разума и его собственной сущностью, конфликт между продолжительностью жизни – биологическим феноменом и смыслом жизни – социальным феноменом.

К. Маркс называет предысторией всю историю человечества, предшествовавшую коммунизму. В другом случае он пишет о том, что до наступления эпохи коммунизма идет лишь процесс становления собственно социального образа жизни человека, собственно социальных связей. ⁷¹ С этой точки зрения можно сказать, что вся предшествующая история есть постепенное освобождение социального от генетического наследия, от генетического влияния (именно наследия и влияния, а не прямых элементов) зоологического.

Это генетическое наследие, генетическое влияние проявляется, в частности, в непознанности индивидуумом собственного социального бытия, в неуправляемости, определенной стихийности социальных процессов, многовариантности социального развития. Поскольку в этих условий аналогичным образом происходит и формирование личности, формирование ее индивидуального сознания, ее принадлежности к тому или иному типу культуры, то смена типов культуры, типов личности в решающей степени осуществляется со сменой поколений. Смерть выступает здесь не только регулятором биологической наследственности, но в какой-то мере и регулятором социальной «наследственности». В таком случае смерть становится определенной существенной предпосылкой не только биологической изменчивости вида, но и социальной изменчивости общества...

Однако такой характер социальной изменчивости не вытекает из принципиальной, родовой сущности социального. Скорее он вытекает из относительной еще неразвитости собственно социального, из того факта, что на этапе предыстории социальное еще испытывает очень существенное влияние предшествующего способа существования материи – биологического. Социальная изменчивость сама по себе (в принципе, в абстракции) отнюдь не требует смерти как биологического явления. Социальные отношения могут меняться, и в значительной, решающей части меняются, совсем на другой основе. Вот почему есть все основания предполагать, что с точки зрения социального развития биологическая недолговечность человека отнюдь не может рассматриваться как вообще сколько-нибудь необходимое основание такого развития.

Чтобы социальная изменчивость освободилась окончательно от какой-либо связи с биологической смертью человека, со смертью индивида, общественное развитие должно практически полностью освободиться от влияния форм и методов досоциального, биологического развития. Социалистическая революция и создает исходные предпосылки для такого освобождения – предпосылки для перехода от предыстории к подлинной истории человечества.

Начало коммунистической эры в истории общества вызывает к жизни два собственно социальных обстоятельства, существенно влияющие на постановку проблемы жизни и смерти (развитие естествознания и техники здесь подразумевается как само собой разумеющееся): во-первых, становление нового исторического типа сознания – так называемого научного сознания, во-вторых, овладение методами целенаправленного управления процессами формирования (социализации) личности, а также и методами ее переформирования, изменения первоначально сложившегося типа.

Об отношении к проблеме жизни и смерти в системе религиозного (и религиозноподобного) сознания мы уже писали выше. Научное сознание впервые в истории обусловливает весьма своеобразный комплекс осознания проблемы смерти. Ему закономерно свойственны представления, во первых, о неизбежности смерти, во-вторых, о ее безысходности (абсолютности, безальтернативности, необратимости), в-третьих, о ее биологической обусловленности, но вместе с тем потенциальной бессмысленности и неоправданности с собственно социальной точки зрения. Разум потенциально безграничен (даже с точки зрения физиологии высшей нервной деятельности человек за свою жизнь использует лишь около одной миллионной емкости памяти), а тело ограничено и смертно. Тем самым субстанция более низкого порядка – биологическая – выступает ограничителем функционирования субстанции более высокого порядка – социальной. Сбережение же информации при переходе от поколения к поколению – процесс крайне нерациональный, с очень низким КПД: сберегается относительно очень и очень небольшая часть информации, почти полностью, в частности, теряется так называемый индивидуальный «эвристический навык» (способность к научению, к интуиции, носящая в каждом случае индивидуальный характер). Бессмертен коллективный разум человечества и смертен человек – такова формула сохранения и развития культуры всей предшествующей эпохи. Этот способ «бессмертия разума» еще можно было бы считать эффективным раньше, когда объем «транслируемой» из поколения в поколение информации был относительно невелик, когда индивидуальное сознание за одну жизнь вмещало достаточно накопленной информации для активного творчества и деятельности. Однако в настоящее время количество необходимой информации перешло в качество: неизбежные при смерти индивида потери по своему реальному историческому социальному значению начинают обгонять по существу общий рост количества знания, а творческие потенции самого гениального индивида существенно ограничиваются невозможностью освоить в качестве предпосылки творчества всю накопленную информацию. Творческая природа человеческого разума, человеческой культуры все в возрастающей степени ограничивается относительной непродолжительностью и физической и, соответственно, творческой жизни индивида.

Именно осознание этой зависимости лежит в основе идеи о так называемой «мегабитовой бомбе», развитой С. Лемом в «Сумме технологии», – идеи о кризисе человеческой культуры в связи с лавинообразным ростом информации, идеи, опирающейся на данные современного науковедения. Все чаще, и, что важнее, во все возрастающих масштабах творческая личность не в состоянии завершить своих начинаний. Научные школы, ученики и т. п. выступают здесь весьма слабой компенсацией такого рода потерь. Представьте себе современную физику, в которой разум Ньютона сотрудничал бы с разумом Эйнштейна, современное социальное знание, в котором Маркс присутствовал бы не только своими текстами, но и своим живым, действующим умом...

Овладение методами управления процессом формирования и переформирования личности (в настоящее время идет относительно быстрая научная разработка этих методов) позволяет решить, пожалуй, ключевую социальную проблему «практического бессмертия»: проблему качественного развития и изменения типа личности, развития и изменения не только (и не столько) ее знаний, сколько ее ценностных ориентаций, проблему создания такого порядка, когда личность могла бы во всех главных вопросах социального поведения «себя преодолевать» (прежде всего себя, – ибо других преодолевают чересчур успешно вполне смертные личности), была бы способна к практически неограниченному внутреннему развитию и совершенствованию. Это далеко не единственная социальная проблема общества «практически бессмертных», но, как минимум, ключевая.

Современная наука позволяет сейчас в целом (именно в целом, ибо конкретных, частных нерешенных вопросов здесь еще множество) решать проблему практического исчерпания человеческим организмом всего своего «нормального» жизненного ресурса в обычных современных условиях жизни. В качестве практической рабочей проблемы уже поставлена задача обеспечения дожития основной массы людей до максимально возможного реально (80–100 лет) срока жизни, причем без переделки самой природы человеческого организма.

Опыт ряда развитых стран наглядно показывает, каковы должны быть минимально необходимые материальные и медико-социальные предпосылки массового (то, что мы выше именовали: «в целом») долгожития в пределах «нормального» жизненного ресурса организма человека.

Соответственно этому наметилась в качестве перспективной проблемы науки и практики будущего реальная постановка проблемы «практического бессмертия». А коли так, то для литературной утопии эта проблема должна была стать и действительно стала одной из актуальных, сегодняшних проблем. Лабораторным экспериментам и внедрению в практику необходимо должен предшествовать эксперимент мысленный, предвосхищающий и исследующий назревающие социальные изменения.

Изменчивость личности и изменчивость общества

На подступах к проблеме «практического бессмертия» литературная утопия прежде всего весьма детально исследовала проблему изменчивости личностных свойств индивида в меняющейся социальной и культурной среде. Проблема осмысливалась сразу в четырех главных вариантах:

1. Прямые путешествия во времени. Их описания встречались и до Г. Уэллса, однако, его «Машина времени» (1895 г.) была подлинным переворотом в разработке этого сюжета. Несть числа его последователям: среди них будут почти все видные мастера литературной утопии в облике научной фантастики.

2. Парадокс времени при путешествии в космосе с околосветовыми скоростями. И это сюжет рассматривался во всех возможных и невозможных вариантах в тысячах произведений. Мы выше уже весьма обстоятельно анализировали этот сюжет в книге Ст. Лема «Возвращение со звезд», упоминали повесть А. и Б. Стругацких «Возвращение» и др.

3. Контакты с инопланетными цивилизациями, различия у которых с земной цивилизацией преимущественно не биологические (или не только биологические), а социальные: за счет разницы в историческом времени (например, «Красная Звезда» А. Богданова, повести и рассказы Г. Гора, «Каллистяне» Г. Мартынова, «Эдем» Ст. Лема и др.), в некоторых исходных посылках культуры (сюда, например, относится упоминавшаяся нами выше очень интересная повесть А. И. Мирера «У меня девять жизней», из которой мы позаимствовали название для данного параграфа) и т. п.

4. Поиски и становление новых методов формирования личности, обеспечивающих управляющее воздействие по всем важнейшим элементам психического и одновременно качественно более эффективных с точки зрения круга формируемых свойств, объема усваиваемой информации, качества ее усвоения и т. п. Проблема эта также весьма широко исследовалась современной литературной утопией. Достаточно сослаться на «Профессию» А. Азимова, «Воспителлы», «Детский сад» и некоторые другие рассказы К. Саймака, «Опаляющий разум» и другие рассказы Г. Альтова и др.

Каждый из этих четырех основных сюжетов литературной утопии, связанных с проблемой «практического бессмертия» имеет и ряд других аспектов своего содержания. Использующие эти сюжеты авторы, как правило, не задумывались над тем, что одним из глубинных подтекстов их произведений является проблема «изменяющейся личности в движущемся времени» – одна из ключевых подпроблем обеспечения «практического бессмертия». Таким образом, вольно или невольно, важнейшие косвенные подходы к проблеме «практического бессмертия» оказались вполне своевременно реализованными в литературной утопии.

Рассмотрение в литературной утопии проблемы «практического бессмертия» в лоб, прямо и целенаправленно, идет пока, однако, значительно более осторожно. Сложность проблемы проявила себя здесь в полной мере в том, что пока не появилось в свет сколько-нибудь значительное научно-фантастическое произведение, где делалась бы успешная попытка более или менее полно рассмотреть все или хотя бы многие главные аспекты проблемы. В советской фантастике исключением, быть может, является рассказ Г. Альтова «Клиника «Сапсан». Однако, это, скорее всего, беллетризованная постановочная статья на данную тему (сама по себе очень интересная и содержательная), чем художественное произведение: ситуация в ней на 9/10 анализируется чисто логически и лишь на 1/10 – моделируется в образах. Чаще всего в общем контексте произведения рассматривается только тот или иной один (правда, обычно достаточно широкий) аспект проблемы «практического бессмертия».

О негативной трактовке социальных проблем «практического бессмертия» в современной консервативной буржуазной литературной утопии мы уже говорили несколько выше. Весьма любопытно, что известные отзвуки этого негативизма можно найти и в фантастике социалистического направления. Здесь есть основания говорить о своеобразной боязни проблемы бессмертия у некоторых авторов. Боязнь эта имеет свои достаточно глубокие исторические и мировоззренческие корни, о которых писать, пожалуй, здесь не стоит: проблема чересчур серьезна и не во всем безболезненна для тех, к кому относится непосредственно. Во всяком случае, пока еще и в фантастике социалистического направления нет недостатка в авторах, спешащих в силу сложности и «непонятности» проблемы на всякий случай ее третировать. В качестве типичного примеры мы, увы, снова сошлемся на С. Жемайтиса. Его рассказ «Артаксеркс» (в сборнике «Фантастика–71». М.: Молодая гвардия, 1971) повествует о попытке жителей некоей планеты добиться бессмертия. Попытка эта осуждена автором сурово, безапелляционно и безоговорочно, да вот основания для осуждения уж очень жидковаты: «...стремясь удовлетворить свои непомерно возросшие потребности... изготовляли невероятное количество вещей...», нарушили «...экологическое равновесие в природе...», «...что-то нарушили в своем генетическом коде» (с. 169). Аргументация эта по своей сути к самой проблеме бессмертия – ни ее биологической, ни ее социальной стороне – ни малейшего отношения не имеет. Генетический код, например, можно с тем же успехом нарушить и в борьбе, скажем, с кариесом зубов... Мораль, проповедуемая С. Жемайтисом (устами робота Артаксеркса): «...вечно живет вид, а не отдельная особь» (с. 168) – с головой выдает безусловную путаницу в разграничении биологического и социального аспектов проблемы. Налицо очевидная попытка прямо перенести зоологическую (или биологическую) закономерность на социальное явление.

В свое время (1955 г.) в «Магеллановом облаке» Ст. Лем также скорее негативно, чем позитивно, оценил возможные попытки поисков физического бессмертия. Однако аргументация у него была принципиально иной. Она заслуживает того, чтобы привести ее квинтэссенцию (слова одного из центральных героев романа – пилота Аметы): «...смерть придает бесценную стоимость каждой секунде, каждому дыханию; она – приказ нам напрячь все силы, чтобы мы смогли добиться как можно большего и передать завоеванное следующим поколениям; напоминание об ответственности за каждое наше действие, потому что сделанного нельзя ни изменить, ни забыть за такое короткое время, как жизнь человека. Смерть учит нас любить жизнь, любить других людей, смертных, как и мы, исполненных мужества и страха, как и мы, в тоске стремящихся продлить свое физическое существование и строящих с любовью будущее, которого они не увидят». ⁷²

Мы видим, что центр тяжести этой аргументации лежит по существу в понимании социальной изменчивости. В то время Ст. Лем также до известной степени еще отождествлял социальную изменчивость с изменчивостью человека как биологического вида (об этом прямо идет речь несколько выше цитированного отрывка). Отождествление это, как мы уже писали выше, неправомерно. Неправомерность эта, конечно, не столь уж очевидна и наглядна. Однако дело не только в этом.

Ст. Лем в «Магеллановом облаке» еще упускал, если так можно выразиться, обратную сторону своей собственной аргументации. Смерть является не только стимулятором активности, но и самым глубоким и устойчивым основанием человеческого конформизма: если жизнь быстротечна и нельзя (физически невозможно), признав свою ошибку, начать с начала, значит, остается только упорствовать в собственном мнении. Для индивида «выгодно» настоять на своем: прав он или нет по существу. Признание его правым (фактически истинное или иллюзорное) обеспечивает ему определенное положение в мало меняющемся за время его жизни обществе, в быстротечной жизни. И рождается жизненная «философия»: «лишь бы этого хватило на мой (наш) век!..» Раз не дана в этой или иной форме возможность повторения, изменения, значит, в той или иной мере задано принципиальное отрицание жизненной самокритики – в самом широком смысле этого понятия. Между интересами индивида (и даже определенной социальной группы) и интересами общества здесь существует и активно себя проявляет противоречие, чреватое потенциально возможными конфликтными ситуациями.

Вот почему в последующем Ст. Лем фактически вынужден был отойти от этой своей крайней позиции.

Цель и «цена» бессмертия...

Наиболее плодотворной для литературной утопии социалистического направления кажется нам разработка весьма актуальной сейчас проблемы: каковы цели «практического бессмертия»? каковы его социальные следствия? какова та возможная «цена», которую индивиду и обществу придется «платить» за это бессмертие? Приведем несколько примеров.

В повести И. Росоховатского «Стрелки часов» (1964 г.), в повести А. и Б. Стругацких «Далекая Радуга» (1964 г.) в центре внимания оказалась именно проблема «цены» бессмертия, если бы оно потребовало перемещения разума в иную – не просто и не только биологическую – оболочку. Авторы этих произведений безусловно правы в одном из своих главных тезисов: бессмертие такого рода не может быть приобретено «малой» ценой. В корне должен измениться и тип разумного существа, и логика его поведения, и мир его ценностей... Разум, выбирающий этот путь, должен быть готов к тяжелой, мучительной, качественной перестройке. Возможна ли она? оправдана ли? что она в конце концов даст не только в сфере чистого знания, но и в сфере эмоциональной, в сфере мотивации жизнедеятельности? На эти вопросы авторы пока ответить по существу не готовы и наивно их в этом было бы винить: к этому еще не готов и вообще наш век. Пока сделан первый, но важнейший шаг: проблема сформулирована и поставлена.

И Росоховатский и братья Стругацкие в своих повестях дают, в конечном счете, отрицательную оценку описанным попыткам добиться бессмертия путем превращения человека в киборга. Однако такого рода отрицательная оценка и по форме, и по существу в корне отличается от постановки вопроса в рассказе С. Жемайтиса. Негативность здесь связана с совершенно конкретными, точно отграниченными условиями: во-первых, оценку дает наше, сегодняшнее сознание, исходящее из вполне определенных ценностных критериев, во-вторых, негативно оценивается с этих позиций совершенно определенное, достаточно конкретное (с точки зрения такого подхода) средство достижения бессмертия. Здесь нет и тени самой по себе боязни проблемы в целом. Наоборот, речь по существу идет о поиске оптимальных средств ее решения, поскольку сама по себе идея о принципиальной бесконечности разума, о его принципиальном бессмертии – как в общесоциальном, так и в индивидуально-личностном виде – не вызывает сомнения ни у авторов, ни у читателя. Речь идет о поиске путей разрешения противоречия, а не о бегстве от него. Можно (и, наверное, даже нужно) признать известную растерянность И. Росоховатского, А. и Б. Стругацких перед столь сложной и во многом новой проблемой. Такого рода растерянность, наверное, не похвальна, но она понятна и может быть в чем-то оправдана. Боязнь же проблемы, свойственная, например, С. Жемайтису, не имеет оправданий.

О рассказе Г. Альтова «Клиника «Сапсан» мы уже упоминали выше. Общая постановка всей проблемы в этом весьма характерном рассказе тоже не завершена каким-то окончательным выводом, однако – и это здесь особенно важно – достаточно убедительно показано, что само возникновение проблемы безусловно закономерно. (Тогда как у С. Жемайтиса сама постановка проблемы бессмертия выглядит прихотью, капризом, следствием пресыщения.) И исторически, и социально постановка и решение проблемы бессмертия необходимы и уйти от них попросту невозможно. Чрезвычайная же ее сложность требует поиска, творческого подхода, мужества и риска, не уступающих мужеству и риску поисков нового в прошлые века...

Проблема способности личности, обладающей «практическим бессмертием», к саморазвитию, к изменению своих ценностных ориентаций, своих мировоззренческих позиций рассмотрена под определенным углом зрения в романе Г. Мартынова «Гианэя» (1-ое изд.-в 1965 г., 2-ое – в 1971 г.). Г. Мартынов делает предположение, что консерватизм представлений личности (со сроком жизни несколько сот лет, что для современного человека равно «практическому бессмертию») может оказаться неявной предпосылкой застоя общественных отношений в целом. При этом Г. Мартынов дает только постановку проблемы, но отнюдь не ее более или менее однозначное решение. Значение же и правомерность постановки этой проблемы не вызывает сомнений.

Наконец, Ст. Лем в цикле рассказов «Из воспоминаний Йона Тихого» (рассказ второй) весьма остро и ярко пишет о цели, которой должно быть подчинено стремление добиться «практического бессмертия». Бессмертие как состояние абсолютного покоя, замкнутости только в собственные переживания и т. п. бессмысленно, утверждает Ст. Лем. «...Люди не жаждут бессмертия, – говорит Ст. Лем устами своего героя Йона Тихого. – Они просто не хотят умирать. Они хотят жить... Хотят чувствовать землю под ногами, видеть облака над головой, любить других людей, быть с ними и думать о них. И ничего больше». ⁷³

Таковы гуманистические посылки постановки утопией социалистического направления проблемы «практического бессмертия». До решения же этой проблемы пока еще далеко. Очень далеко...

70. Термином «практическое бессмертие» мы обозначаем всякое продление человеческой жизни за пределы естественного ресурса организма (хотя бы и максимального). Рассуждать сейчас конкретно о том, насколько может быть продлена жизнь за эти пределы по меньшей мере преждевременно. Речь идет об общей постановке проблемы, а не о сроках, практических средствах и т.п.

71. Маркс К. Экономические рукописи 1857-1879 годов. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 105.

72. Ст. Лем. Магелланово облако. М.: Детская литература, 1960. С. 286-287.

73. Лем Ст. Формула Лимфатера. М.: Знание, 1963. С. 30.