ЗАДЕРЖАВШЕЕСЯ ЗНАКОМСТВО

Неохватная многоликость... Да, за потоками фантастики, выпускаемой тысячами издательств земного шара, не уследить, не угнаться даже самым рьяным знатокам и ценителям НФ литературы. Конечно, в этих потоках много откровенно ремесленных, а то и просто бульварных поделок - о них и жалеть не приходится. Но вдвойне обидно, когда читатели не имеют доступа к книгам больших, талантливых писателей, когда запретительские рогатки, - мол, как бы чего не вышло, -преграждают путь выстраданным мыслям, наболевшим словам тревоги и предостережения... К сожалению, так нередко случалось у нас еще в недавние годы. И, пожалуй, особенно не везло книгам, относимым к жанру антиутопии. Считалось, что такие произведения выходят из-под пера во всем разуверившихся пессимистов-скептиков и, дескать, ничему хорошему эти мрачные картины будущего научить не могут.

Но так ли уж четка грань между антиутопией и "фантастикой предупреждений"?

Вспомним, что сам термин - фантастика предупреждений - утвердился у нас в середине 60-х годов. Весьма активно его пропагандировали, обосновывая в своих статьях, Е. Брандис и В. Дмитревский.

Что привело к рождению этого термина? Что помогло ему выжить?

Восходит он, очевидно, к выражению "утопия - предостережение" из книги английского критика А. Мортона "Английская утопия", переведенной у нас еще в 1956 году. Причиной же достаточно широкого его распространения явился, по-видимому, тот негативный оттенок, который закрепился в нашей литературе и - шире - в общественном нашем сознании за термином "антиутопия".

Впрочем, что-то похожее произошло в свое время и с освященным веками словом "утопия". Попытки осуществления идеального общественного устройства никак не удавались даже в малых масштабах изолированных фаланстеров - и даже ярым приверженцам Утопии сама ее идея начинала представляться несбыточной, заведомо нереальной. Словно бы скомпрометированной неудачными попытками... И эта скомпрометированность как бы наложилась и на само слово. Сошлемся на Джека Лондона: "...Магическую силу имело тогда слово "утопия". Произнести его значило перечеркнуть любое экономическое учение, любую теорию преобразования общества, как бы она ни была разумна..."

Это свидетельство взято нами из романа "Железная пята" (1908), где оно приведено в виде примечания историка 27-го века к событиям первых десятилетии века 20-го. Но его - это свидетельство - вполне можно распространить и на весь 20-й век: неприязнь к "утопиям" проскальзывает еще и сегодня.

В конце 60-х годов была даже - с благими, естественно, целями - предпринята попытка ввести для нашей, советской утопии иной термин: "эвтопия". И тем самым с помощью древнегреческою дифтонга "эу" (придающего значение осуществления, успеха) заменить наконец обидное, по-видимому, для нас "место, которого нет" (таков буквальный перевод слова, придуманного в 1516 году Томасом Мором) на место, которого еще нет, но которое обязательно будет...

Что ж, специалисты знают довольно много терминов, производных от "утопии": негативная утопия (изображает нежелательные варианты будущего), контрутопия (полемизирует с предшественниками), дистопия и какотопия (смысл в обоих случаях - "плохое место"), практопия (рисует не самый лучший из вариантов будущего, но и не самый худший: приемлемый, одним словом) и даже - ухрония ("хронос" - время, и термин этот относится к утопиям, помещаемым не в пространстве, а во времени). Правда, почти все эти обозначения малоизвестны даже среди больших любителей НФ.

Не прижилась покамест и "эвтопия" - хотя и употребляется отдельными энтузиастами. А вот "фантастика предупреждений" - живет... хотя кто нынче поручится за долгую жизнь этого не менее искусственно рожденного контртермина? Ведь сегодня, пересматривая содержимое тех запасников, что в прошлом бесследно поглощали многое из написанного и у нас, и за рубежом, мы по-новому присматриваемся и к антиутопиям. Отринув прежнее, десятилетиями утверждавшееся прямолинейно-однозначное отношение к этой разновидности НФ, мы и во многих антиутопиях отчетливо видим теперь беспокойство авторов за судьбы цивилизации - то самое чувство, в котором столь решительно отказывали им совсем недавно.

"Мы" Евгения Замятина (1920), "О дивный новый мир" Олдоса Хаксли (1932), "1984" Джорджа Оруэлла (1949) - все три наиболее знаменитые антиутопии XX века, запретные прежде для нас и аттестуемые не иначе как "злобные памфлеты", получают ныне вид на жительство и в наших библиотеках. Замятина напечатали "Знамя" и "Знание-сила". Хаксли опубликован в "Иностранной литературе", Оруэлла обещает вот-вот выпустить издательство "Прогресс", а в отрывках роман уже напечатал украинский журнал "Всесвiт"...

Чем же поучительно для нас знакомство в этими запретными прежде плодами?

Мир романа Евгения Замятина, русского писателя, стоящего у истоков сатирической антиутопии 20 века, суров и сумрачен. Это мир "нумеров", а не личностей, досконально во всем расчисленный огромный механизм Единого Государства с идеально притертыми "винтиками".

Расчислено действительно все. Не только рабочие часы - все стороны жизни "нумеров" охвачены Государством, посекундно расписаны в Часовой Скрижали.

"Ночью - нумера обязаны спать; это обязанность - такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы работать днем. Не спать ночью - преступно..."

"Издалека, сквозь туман постукивает метроном, и под эту привычно ласкающую музыку я машинально, вместе со всеми считаю до пятидесяти: пятьдесят узаконенных жевательных движений на каждый кусок..."

Даже искусство подчинено в этом истинно казарменном будущем узкопрактическим целям. "Просто смешно: всякий писал - о чем ему вздумается... Теперь поэзия - уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия - государственная служба, поэзия - полезность". И вот Институт Государственных Поэтов и Писателей создает "Ежедневные оды Благодетелю", бессмертную трагедию "Опоздавший на работу", настольную книгу "Стансов о половой гигиене"...

"Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч." - и, оберегая свою машинную стерильность, Единое Государство отгораживается Зеленой Стеной от мира дикого и неупорядоченного - "неразумного, безобразного мира деревьев, птиц, животных".

Этот рационализированный "рай" жестко оберегаем от любых, самых мелких потрясений: "для того, чтобы выкинуть вон погнувшийся болт, у нас есть искусная, тяжелая рука Благодетеля... есть опытный глаз Хранителей..." И есть, добавим, чудовищная логика подавления, свойственная любому тоталитарному режиму: "Настоящий врач начинает лечить еще здорового человека, такого, какой заболеет еще только завтра, послезавтра, через неделю. Профилактика, да!.."

Герою-рассказчику, математику Д-503, выпадает невозможное, абсолютно, казалось бы, немыслимое в этом мире (где "всякий из нумеров имеет право - как на сексуальный продукт - на любой нумер...") счастье истинной любви. Укрывшись в своей прозрачной стеклянной клетке, Д-503 пытается вернуть своим мыслям прежний стройный порядок. "И вот - две чашки весов! - рассуждает он. - На одной - грамм, на другой - тонна, на одной - "я", на другой - "Мы", Единое Государство. Не ясно ли: допускать, что у "я" могут быть какие-то "права" по отношению к Государству, и допускать, что грамм может уравновесить тонну, - это совершенно одно и то же. Отсюда - распределение: тонне - права, грамму - обязанности; и естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты - грамм и почувствовать себя миллионной долей тонны..."

Но тщетно - уже не выздороветь ему, "болезнь" его неизлечима. "Плохо ваше дело! - говорит герою знакомый врач. - По-видимому, у вас образовалась душа..." И в довершение всего наш математик узнает, что его возлюбленная I-330 участвует в подготовке восстания.

Показательный диалог происходит между ними - диалог, в который стоит вслушаться повнимательнее: он многое открывает нам в позиции автора.

"Я вскочил:

- Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете - это революция?

- Да, революция! Почему же это нелепо?

- Нелепо - потому что революции не может быть. Потому что наша... наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому...

Насмешливый, острый треугольник бровей:

- Милый мой: ты - математик. Даже - больше: ты философ - от математики. Так вот: назови мне последнее число.

- То есть? Я... я не понимаю: какое - последнее?

- Ну - последнее, верхнее, самое большое.

- Но, I, -это же нелепо. Раз число чисел - бесконечно, какое же ты хочешь последнее?

- А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней - нет, революции - бесконечны"...

Финал романа трагичен. Восстание подавлено, в чем косвенно виноват и Д-503: его дневник, откровенные записи в нем, естественно, не ускользнули от недреманного ока Хранителей. Сам Д-503 подвергнут операции, в результате которой в его мозгу нейтрализован центр, ведающий фантазией. И вот уже возвращается к нему готовность испытывать сладостное ощущение "победы всех над одним, суммы - над единицей"...

Но и неудавшееся восстание-факт, заставляющий читателя крепко усомниться в казарменной долговечности Единого Государства.

А вот - Олдос Хаксли, английский писатель, несомненно многое почерпнувший у Замятина. В его романе нам предстает довольно миролюбивый, "спокойный" вариант регламентированного кастового общества.

Умиротворенное, прямо-таки распираемое от всеобщего счастья, сытости и довольства сообщество "рожденных в пробирке", для которых слова "отец" и "мать" звучат как неприличные ругательства (или, в лучшем случае, сугубо научные термины). "Общность, Одинаковость, Стабильность" - таков девиз Мирового Государства, благоденствующего на 632-м году Эры Форда (летосчисление ведется от 1908 года, когда была выпущена первая модель легкового автомобиля, предназначенного для массового производства).

Что наиболее характерно для этого мира?

"Оптимальный состав народонаселения, - поясняет Мустафа Монд, один из десяти Главноуправителей, - смоделирован нами с айсберга, у которого восемь девятых массы под водой..." Наверху - привилегированные альфы, способные в определенных пределах к свободному выбору и самостоятельным решениям. Ниже - беты, гаммы, дельты, эпсилоны, которые, однако ж, ничуть не несчастней тех, кто наверху, потому что труд их не тяжел, детски прост, не перегружает ни головы, ни мышц, а в награду - наркотик "сома", игры, беззапретное совокупление (каждый принадлежит всем!), "ощущалки" - чего еще и желать им?

Широчайшее использование химических и лучевых воздействий на зародыши дополняется гипнопедией - именно она помогает сверхуспешно манипулировать общественным сознанием. "Дети-альфы ходят в сером. У альф работа гораздо трудней, чем у нас, потому что альфы страшно умные. Прямо чудесно, что я бета, что у нас работа легче. И мы гораздо лучше гамм и дельт. Гаммы глупые. Они ходят в зеленом, а дельты в хаки. Нет, нет, не хочу я играть с детьми-дельтами. А эпсилоны еще хуже. Они вовсе глупые, ни читать, ни писать не умеют. Да еще ходят в черном, а это такой гадкий цвет. Как хорошо, что я бета..." - шелестит себе непрекращающийся бормоток в сумраке зашторенного спального зала: крохам-бетам, лежащим в кроватках, преподаются основы кастового самосознания...

Обезличивающий рационализм - во всем! Если, скажем, любовь к природе не содействует загрузке фабрик заказами - отменить ее! А чтобы не снизилась загрузка транспорта - привить, гражданам любовь к загородным видам спорта, дабы заодно загрузить и фабрики спортинвентаря...

Развитая индустрия развлечений (среди которых и вот такое, например: "суперпоющий, синтетико-речевой, цветной стереоскопический ощущальный фильм с синхронным органо-запаховым сопровождением" - в просторечии "ощущалка"). Упор перенесен с истины и красоты на "счастье и удобство", и в этом - все та же экономическая целесообразность: "Такого сдвига требовали интересы массового производства. Всеобщее счастье способно безостановочно двигать машины; истина же и красота - не способны..."

Сознательно заложенный инфантилизм ("В умственной сфере и в рабочие часы мы взрослые. А в сфере чувства и желания - младенцы..."). И "мягкое" избавление от всех тех, в ком почему-либо развилось самосознание до такой степени, что они стали непригодны к жизни в обществе потребителей (но и они вроде не слишком то страдают, ибо ссылаются на острова - в среду себе подобных).

Это - замороженное, истинно неподвижное общество, в котором хотя и внушается гипнопедически, что "наука превыше всего", но на деле приторможен прогресс, строго ограничен размах научных исследований: науке позволено заниматься лишь самыми насущными, сиюминутными проблемами...

Таков сатирически изображенный "дивный новый мир", уготованный Земле технократами Олдоса Хаксли.

Будущее в романе Джорджа Оруэлла еще неизмеримо мрачней. Его мир - это мир сверхдержав, непрерывно воюющих между собою. Война необходима для них, потому что именно ненависть - та основа, на которой только и могут держаться тоталитарные режимы.

Англия у Оруэлла входит - вместе с другими англоязычными странами - в состав Океании, которой правит Большой Брат. Теперь это провинция Океании, именуемая Взлетно-Посадочной Полосой Номер Один.

Вот - Лондон. Ветхие, сооруженные в XIX веке здания с забитыми окнами. Разбомбленные кварталы в тучах пыли от штукатурки, жалкие деревянные постройки на пустырях, расчищенных от руин. Замершие из-за нехватки электроэнергии лифты, запах вареной капусты в подъездах. Полуголодные обтрепанные обитатели, - экономика работает на войну, все скуднее пайки, приходится все туже затягивать пояса... Материальные тяготы людей усугубляются беспросветно гнетущим духовным климатом в обществе. Четыре министерства, составляющие правительство, выполняют функции, в корне противоположные их наименованиям: Министерство Правды в угоду конъюнктуре и "высшим интересам" систематически лжет, искажает все данные социально-политического характера, Министерство Мира ведет воину, Министерство Любви с помощью изощренных пыток поддерживает "закон и порядок", Министерство Изобилия успешно скрывает плачевное состояние экономики. В стране насаждаются страх, ненависть и жестокость, постоянно выискиваются враги, устраиваются казни. Телеэкраны выполняют роль вездесущих соглядатаев. Всевидящая благодаря им Полиция Мысли неотступно контролирует подопечных, беспощадно подавляет все духовное в человеке...

Не жалея самых черных красок, Оруэлл показывает: в тоталитарном обществе человек абсолютно беззащитен и... безотказен, ибо с ним можно сделать все! В том убеждает судьба Уинстона Смита, главного героя романа. Пройдя сквозь невообразимые пытки в подвалах Министерства Любви, он предает себя, предает любимую девушку и выходит "на свободу" живым мертвецом, полюбившим... своих палачей и остро ненавистного прежде Большого Брата... Надежды нет, - доказывает Оруэлл, - нет и не будет, если только вы, не содрогнувшись от возможных последствий, своим бездействием допустите возникновение подобных режимов...

Вот мы и познакомились с ними - тремя самыми знаменитыми антиутопиями XX века.

Понятно, что десятилетия административно-волевого управления страной привнесли в нашу жизнь немало черт и деталей, часто невольно ассоциировавшихся с тревожными видениями авторов негативных утопий. В разной степени проявлялись они у нас, но ведь были же и "неприкасаемость" правящей прослойки, и двойная мораль, и психология "винтиков", неизбежно рождающая общественную инертность, и, наконец, догматическая убежденность в том, что построенное нами общество - лучшая, а потому не подлежащая критическому обсуждению форма социализма...

Это и отпугивало от антиутопий: вместо того, чтобы извлекать из них уроки, внимать им, как и должно внимать предупреждениям, - неумеренно бдительные "стражи идеологии" видели в них карикатурные портреты.

Но вот наступили иные времена, мы сами, вслух и публично, заговорили о серьезнейших недостатках нашего общества, начали поиск путей к преодолению этих недостатков. И даже на этом первоначальном этапе революционной перестройки уже узнали о себе горькой правды много больше, чем иным мерещилось в прочитанных теперь нами "злобных памфлетах"...

И все-таки: что же, любая "антиутопия, даже самая мрачная, тождественна фантастике предупреждений? Так получается?

Конечно же, нет.

Ибо можно было бы вспомнить и антиутопии изначально реакционные, написанные с целью проповеди, например, расистского либо чисто религиозного переустройства мира. К слову сказать, подобное можно отыскать и в старой русской фантастике - назову хотя бы "Рай земной" (1903) К. Мережковского, "сказку-утопию XXVII века", утверждающую бесперспективность и бессмысленность прогресса. "Прочтите мою сказку... - снова и снова призывал автор в предисловии и обширном послесловии. - Вся она есть не что иное, как практический проект остановки прогресса в человечестве. Проект, смею думать, весьма разработанный и детальный..." Из такой сказки урока, пожалуй, не извлечь при всем желании...

Но при всем том при оценке той или иной антиутопии важно все же не торопиться с навешиванием ярлыков на ее автора, ведь именно от этого пострадал в свое время Евгений Замятин. Его роман "Мы" был без всяких на то оснований объявлен "антисоветским", и писатель, не в силах преодолеть стену бойкота, в 1932 году добился разрешения выехать за границу, где и умер... Будем же мудрее в своих опенках!

Тем более что, думается, и в нашей фантастике еще проявит себя по-настоящему эта серьезнейшая разновидность НФ. Как уже проявляла в двадцатые годы: кроме Замятина были ведь у нас и Михаил Булгаков с его повестями и пьесами, и Андрей Платонов - с "Котлованом" и "Чевенгуром"...

Ну, а долго ли еще жить термину "фантастика предупреждений"? Да пусть себе живет! Он, во всяком случае, понятнее (а теперь уж и привычнее) любых "дистопий" и "практопий".