ЭССЕ О ЛИТЕРАТУРЕ

Усилие творческой воли, удерживающей многообразие смысла в живом и подвижном целом, - вот что, как нам кажется, влекло Борхеса в его энциклопедических по размаху и филологических по привязанности к тексту "обсуждениях" и "расследованиях" (так названы две главные книги борхесовской эссеистики). Следы подобных усилий, обнаруживаемые на Западе и Востоке, Юге и Севере мира, его, похоже, единственно и радовали (понятно, не считая домашних привязанностей). Путешествие по таким следам - внутренний "сюжет" публикуемых эссе. Словно ощупью находя спасительную нить Ариадны, Борхес движется в них сквозь сновиденный лабиринт пространств и времен. И концы смыкаются с началами, будущее связуется с прошлым в ускользающей, но неуничтожимой точке ищущего смысл и строящего себя человеческого сознания.

Цветок Колриджа

ГОДУ в 1938-м Поль Валери написал: "История литературы должна стать не историей авторов и превратностей их судьбы либо судьбы их произведений, а Историей Духа - подлинного создателя и потребителя литературы. Подобная история обойдется без упоминаний каких бы там ни было писателей". Творящий дух формулирует эту мысль не впервые. В 1844 году в деревушке Конкорд еще один из писавших под его диктовку отметил: "Все книги на свете написаны, я бы сказал, одной рукой: по сути, они так едины, словно составляют собрание сочинений одного странствующего и вездесущего автора" (Эмерсон, "Essays" ¹, 2, VIII). Двадцатью годами ранее Шелли счел, что все стихи прошлого, настоящего и будущего - это эпизоды или фрагменты одного бесконечного стихотворения, принадлежащего всем поэтам земли ("A Defense of Poetry" ², 1821)..

Об этих мыслях (в конце концов уходящих корнями в пантеизм) можно спорить до бесконечности; я сегодня припомнил их ради весьма скромной задачи - проследить историю изменений одного образа в разных текстах трех авторов. Первый - заметка Колриджа, относящаяся к концу XVIII, а может быть, к началу XIX столетия. Он пишет (цитирую):

"Если человек был во сне в Раю и получил в доказательство своего пребывания там цветок, а проснувшись, сжимает этот цветок в руке - что тогда?"

Не знаю, как расценит этот образ читатель, - на мой взгляд, он само совершенство. Дополнить его еще какими-то находками, по-моему, невозможно: в нем есть цельность и единство некоего terminus ad quem, предела. Да, это своего рода предел - в мире литературы, как и в других мирах, любой шаг венчает бесконечную серию причин и дает начала бесконечной серии следствий. За открытием Колриджа - безымянное и древнее открытие поколений влюбленных, вымаливающих в залог любви цветок.

Второй текст - роман, вчерне набросанный Уэллсом в 1887 году и переработанный семью годами позднее, летом 1894-го. Первый вариант назывался "The Chronic Argonauts" ³ (в этом отвергнутом заглавии слово "chronic" носит этимологический смысл, отсылая ко "времени"), окончательный, - получил титул "The Time Machine" ⁴. В своем романе Уэллс продолжает и преобразует древнейшую литературную традицию видений будущего. Пророк Исайя "видит" падение Вавилона и воскрешение Израиля, Эней - воинский удел своих потомков-римлян, пророчица из "Edda Saemundi" ⁵ - возвращение богов, после вновь и вновь сметающей наш мир битвы находящих в молодой траве шахматные фигуры, которыми играли накануне... В отличие от всего лишь зрителей собственных пророчеств герой Уэллса сам попадает в будущее. Возвращается он сломленным, пропыленным и разбитым; возвращается от заброшенного в далекие времена человеческого рода, раздвоившегося на враждебные друг другу племена - коротающих время в роскошных палатах и одичавших садах праздных "элоев" и видящих в подземной темноте "морлоков", питающихся элоями; возвращается поседевшим и выносит из будущего полуувядший цветок. Перед нами еще один вариант колриджевского образа. В сравнении с цветами рая или сна этот цветок из будущего - невероятный цветок, чьи атомы сейчас где-то далеко отсюда и не соединятся так больше никогда, воистину непостижим.

Третий вариант, который я хочу обсудить, - открытие писателя, куда более сложного, чем Уэллс, хотя и гораздо меньше наделенного теми замечательными добродетелями, которые принято соединять с классикой. Я говорю об авторе "Унижения Нортморов", печальном и безысходном, как лабиринт, Генри Джеймсе. Умирая, он оставил незавершенным фантастический роман "The Sense of the Past" ^{6 *}, своеобразную версию или продолжение "The Time Machine". Герой Уэллса попадает в будущее на неведомом транспортном средстве, колесящем по времени туда и обратно, как по пространству; у Джеймса он переносится в прошлое, в XVIII век, силой мысленного проникновения. (Оба пути невероятны, но в джеймсовском куда меньше произвола.) В отличие от предыдущих примеров, в "The Sense of the Past" реальное и воображаемое (настоящее и прошедшее) связывает не цветок, а портрет XVIII века, вместе с тем каким-то чудом изображающий нашего героя. Пораженный, тот переносится мыслью во время создания полотна. Среди прочих он, разумеется, встречает художника, который и пишет его портрет - с ужасом и отвращением, словно предугадывая что-то странное, неестественное в этом сговоре с будущим... Тем самым Джеймс создает немыслимое regressus ad infinitum ⁷: его герой, Ралф Пендрел, возвращается в XVIII век. Следствие опережает причину, а мотив путешествия составляет один из его результатов.

Уэллсу текст Колриджа был, скорее всего, неизвестен, а вот Генри Джеймс знал и любил текст Уэллса. Впрочем, если учение о том, что все авторы суть один-единственный ^**, справедливо, то эти мелочи несущественны.. Но, строго говоря, в подобных крайностях нет нужды: пантеист, объявляющий, будто множественность авторов - иллюзия, находит нечаянную поддержку у приверженца классики, для которого подобная множественность попросту неважна. Классический ум видит в литературе единую суть, а не индивидуальные различия. Джордж Мур и Джеймс Джойс включали в свою прозу чужие страницы и пассажи; Оскар Уайлд любил дарить сюжеты друзьям; оба примера, на первый взгляд несводимые, может быть, говорят о сходном понимании искусства - понимании экуменическом, безличном... Очевидцем глубочайшего единства Духа, отрицателем всяких границ индивидуальности был и несравненный Бен Джонсон, взявшийся за литературное завещание, дабы удостоить современников положенной хвалы или хулы, но ограничившийся тем, что собрал воедино отрывки из Сенеки, Квинтилиана, Юста Липсия, Вивеса, Эразма, Макиавелли, Бэкона и Скалигеров - старшего и младшего.

И последнее. Скрупулезно подражая тому или иному автору, к нему относишься совершенно безлично, поскольку отождествляешь его с самой литературой и опасаешься отступить даже на йоту, иначе отступишь от разума и незыблемого учения. Многие годы я верил, что литература - мир едва ли не бесконечный! - воплощается в одном человеке. Этим человеком были для меня Карлейль, Иоганнес Бехер, Уитмен, Рафаэль Кансинос Асенс, Де Куинси.

Кафка и его предшественники

ПРОСЛЕДИТЬ предшественников Кафки я задумал давно. Прочитанный впервые, он был ни на кого не похож - излюбленный уникум риторических апологий; освоившись, я стал узнавать его голос, его привычки в текстах других литератур и других эпох. Приведу некоторые в хронологическом порядке.

Первый - парадокс Зенона о невозможности движения. Идущий из пункта А (утверждает Аристотель) никогда не достигнет пункта Б, поскольку сначала ему надо преодолеть половину пути между ними, но сначала - половину этой половины, а стало быть - половину теперь уже этой половины и так далее до бесконечности. Форма знаменитой задачи с точностью воспроизведена в "Замке": путник, стрела и Ахилл - первые кафкианские персонажи в мировой литературе. Во втором тексте, подаренном мне случайно подвернувшейся книгой, дело уже не в форме, а в тоне. Речь о притче автора IX века по имени Хань Юй, ее можно найти в неподражаемой "Anthologie raisonnee de la Litterature chinoise" ⁸ (1948), составленной Маргулье. Приведу заинтересовавший меня загадочный и бесстрастный пассаж: "Всем известно, что единорог - существо иного мира и предвещает счастье, - об этом говорят оды, труды историков, биографии знаменитых мужей и другие источники, чей авторитет бесспорен. Даже дети и простолюдинки знают, что единорог сулит удачу. Но зверь этот не принадлежит к числу домашних, редко встречается и с трудом поддается описанию. Это не конь или бык, не волк или олень. И потому, оказавшись перед единорогом, мы можем его не узнать. Известно, что это животное с длинной гривой - конь, а то, с рогами, - бык. Но каков единорог, мы так и не знаем" ^***.

Источник третьего текста нетрудно предположить - это сочинения Кьеркегора. Духовное сродство двух авторов общепризнанно, но до сих пор, насколько я знаю, не привлек внимания один факт: изобилие у Кьеркегора и Кафки религиозных притч на материале современной обывательской жизни. Лаури в своем "Кьеркегоре" (Oxford University Press, 1938) приводит две. Первая - история о фальшивомонетчике, приговоренном, не смыкая глаз, проверять подлинность кредитных билетов Английского банка; как бы не доверяя Кьеркегору, Бог, в свою очередь, поручил ему сходную миссию, следя, способен ли он притерпеться ко злу. Сюжет второй - путешествия к Северному полюсу. Датские священники возвестили с амвонов, что подобные путешествия ведут душу к вечному спасению. Однако им пришлось признать, что путь к полюсу нелегок и на такое приключение способен не каждый. В конце концов они объявляют: любое путешествие - скажем, пароходная прогулка из Дании в Лондон или воскресная поездка в церковь на извозчике - может, если посмотреть глубже, считаться истинным путешествием к Северному полюсу. Четвертое предвестье я обнаружил в стихотворении Броунинга "Fears and Scruples" ⁹, опубликованном в 1876 году. У его героя есть (или он так уверяет) знаменитый друг, которого он, впрочем, ни разу не видел и от чьего покровительства нет ни малейших следов; правда, тот известен многими добрыми делами и существуют его собственноручные письма к герою. Но вот дела ставят под сомнение, письма графологи признают поддельными, и герой в последней строке спрашивает себя: "А если то был Бог?"

Приведу еще два рассказа. Один - из "Histoires desobligeantes" ¹⁰ Леона Блуа: его персонажи всю жизнь запасались глобусами, атласами, железнодорожными справочниками и чемоданами, но так никогда и не выбрались за пределы родного городка. Другой называется "Каркасонн" и принадлежит лорду Дансени. Непобедимое войско отправляется в путь из бесконечного замка, покоряет царства, сталкивается с чудовищами, трудит пустыни и горы, так и не доходя до Каркасонна, хотя иногда видя его вдали. (Второй сюжет, легко заметить, просто переворачивает первый: там герои никак не покинут город, здесь - никак в него не прибудут.)

Если не ошибаюсь, перечисленные разрозненные тексты похожи на Кафку; если не ошибаюсь, они не во всем похожи друг на друга. Это и важно. В каждом из них есть что-то от Кафки, в одних больше, в других меньше, но не будь Кафки, мы бы не заметили сходства, а лучше сказать - его бы не было. Стихотворение Броунинга "Fears and Scruples" предвосхищает творчество Кафки, но, прочитав Кафку, мы другими глазами, гораздо глубже прочитали и сами стихи. Броунинг понимал их по-иному, чем мы сегодня. Лексикону историка литературы без слова "предшественник" не обойтись, но пора очистить его от всякого намека на спор или соревнование. Суть в том, что каждый писатель сам создает своих предшественников. Его творчество переворачивает наши представления не только о будущем, но и о прошлом ^****. Для такой связи понятия личности или множества попросту ничего не значат. Первоначальный Кафка времен "Betraclitung" ¹¹ куда меньше предвещает Кафку сумрачных легенд и беспощадных контор, чем, скажем, Броунинг либо лорд Дансени.

Валери как символ

СБЛИЖАТЬ Поля Валери с Уитменом - занятие, на первый взгляд, странное, и (что гораздо хуже) малопродуктивное. Валери - символ беспредельного самообладания и вместе с тем, беспредельной неудовлетворенности; Уитмен - почти неуместного, но титанического дара быть счастливым. Валери - поразительное воплощение лабиринтов духа. Уитмен - нечленораздельных восклицаний тела. Валери - символ Европы и ее мягкого заката. Уитмен - зари, встающей над Америкой. Во всем мире литературы, пожалуй, не найти двух до такой степени непримиримых фигур, олицетворяющих "поэзию"; и все же общая точка у них есть: сами их стихи значат для нас куда меньше, чем отчеканенный в них образец поэта, этими стихами порожденного. Английский поэт Лэселз Эберкромби по заслугам славит Уитмена за то, что он "создал из сокровищ собственного бесценного опыта живой и неповторимый образ, ставший одним из немногих истинных достижений современной поэзии". Похвала несколько туманная и напыщенная, но одно верно: не надо путать пробавляющегося словесностью поклонника Теннисона с полубожественным героем "Leaves of grass" ¹². Различие принципиальное. Уитмен создавал свои рапсодии от имени воображаемого существа, лишь частью которого был он сам, - прочее составляли читатели. Отсюда столь раздражающие критиков расхождения, отсюда привычка помечать стихи названиями мест, где никогда не бывал, отсюда же появление на свет - по одному свидетельству, в каком-то из южных штатов, а по другому (и на самом деле) - в Лонг-Айленде.

Один из движителей уитменовского творчества - жажда запечатлеть возможности человека, Уолта Уитмена, быть беспредельно и безоблачно счастливым; образ человека, запечатленный в сочинениях Валери, столь же преувеличен и призрачен. В отличие от Уитмена, он не славит способностей человека к бескорыстию, самозабвению и счастью - он славит способности его разума. Валери создал Эдмона Теста - героя, который стал бы одним из подлинных мифов нашего века, не сочти мы его в душе простым Doppclganger ¹³ автора. Для нас Валери - это Эдмон Тест. Иными словами, нечто среднее между шевалье Дюпеном Эдгара Аллана По и непостижимым Богом теологов. На самом деле это не совсем так.

Стихов, врезающихся в память, у Йитса, Рильке и Элиота не в пример больше, чем у Валери; Джойс и Стефан Георге сумели куда глубже преобразить свой инструмент (может быть, французский вообще уступает в пластичности английскому и немецкому); но ни у одного из этих мастеров за стихами не стоит личность такого масштаба, как у Валери. То, что личность эта в известной мере создана литературой, не умаляет факта. Нести людям ясность в эпоху, опустившуюся до самого низкопробного романтизма, в жалкую эпоху, когда торжествуют нацисты и диалектический материализм, авгуры секты Фрейда и торговцы из мелочной лавочки под вывеской surrealisme, - достойная всяческого уважения миссия, которую исполнял (и продолжает исполнять) Валери.

Уйдя от нас, Поль Валери останется символом человека, бесконечно внимательного к любым мелочам и способного во всякой мелочи разглядеть одно из звеньев цепи, уводящей мысль в бесконечность: человека, преодолевшего ограниченные рамки отдельной личности, так что мы можем сказать о нем словами Хэзлитта о Шекспире: "He is nothing in himself" ¹⁴; человека, чьи произведения не исчерпали (и даже не запечатлели) всех его безмерных возможностей, - человека, который во времена пресмыкательства перед мутными идолами крови, почвы и страсти всегда предпочитал ясные, радости мысли и тайные перипетии порядка.

Перевел с испанского Борис ДУБИН

1. Опыты (англ.).

2. Защита поэзии (англ.).

3. Аргонавты времени (англ)

4. Машина времени (англ.).

5. Старшая Эдда (исл.).

6. Смысл прошлого (англ.).

7. Отступление в бесконечность (лат.)

8. Комментированная антология китайской литературы (франц.).

9. Страхи и сомнения (англ.).

10. Неприятные истерии (Франц).

11. "Наблюдение" (нем.) - ранний сборник рассказов Кафки (1913).

12. Листья травы (англ.).

13. Двойник (нем.).

14. Сам по себе он был ничто (англ.).

* "The Sense of ihe Past" я не читал, но знаю по исчерпывающему анализу Стивена Спенсера в его книге "The Destructive Element" (с. 105 - 110): Джеймс дружил с Уэллсом, об их отношениях см. пространный Experiment in Autobiography последнего.

** В середине XVII столетия автор пантеистических изречений Ангелус Силезиус писал, что все блаженные - одно ("Cherubinischer Wandersmann", V, 7), а предназначение каждого христианина - стать Христом (цит. соч. V, 9).

*** Неузнавание священного животного и его позорная или случайная гибель от руки простолюдина - традиционные темы китайской литературы. См. заключительную главу "Psychologic und Alchemie", "Психологии и алхимии" Юнга (Цюрих, 1944), где приводятся любопытные примеры.

**** См. "Точки зрения" Т. С. Элиота (1941).