В одной из повестей братьев Стругацких рассказывалось о том, как человеку не давали читать, и он умер... от голода. Это, разумеется, емкий символ: долгие годы в нашей стране писателям успешно "перекрывали кислород", а читателей сознательно держали на голодном пайке. Сейчас, когда положение в обществе изменилось (хочется надеяться, бесповоротно), нелишне будет перелистать некоторые страницы близкого прошлого. Тем более, что многое из того, что уже сегодня кажется ирреальным, безумным, химерическим, вчера еще было привычным, нормальным... - Борис Натанович, в американской, кажется, энциклопедии фантастики о вас с братом говорилось: "С такого-то времени братья Стругацкие - "внутренние эмигранты"..." Ощущали ли вы себя действительно в таком состоянии? - Да, безусловно. Я даже могу назвать достаточно точно момент: это осень 1963 года. После того, как произошла знаменитая встреча Никиты Сергеевича Хрущева с представителями творческой интеллигенции в Манеже, я впервые понял, сформулировал для себя в ясных словах, что во главе государства стоят враги культуры. До тех пор какие-то общие соображения на этот счет плавали у меня в голове, но никогда еще они не оформлялись настолько четко. Я понял, что эти люди - хорошие ли они, плохие, искренне заблуждающиеся или, наоборот, сознательные карьеристы, хапуги, делающие из своей власти кормушку, - кто бы они ни были - объективно они мои враги, враги того, что мне дороже всего, враги того, чему я служу. И, начиная с этого года, естественно, мы в своих произведениях не могли открыто говорить то, что думали. - А вам самому никогда не хотелось сказать: "Все, дальше так жить нельзя, невозможно"... - Никогда. Было несколько случаев в моей жизни, когда мои не то что бы друзья, но хорошие знакомые говорили мне: "Борис! Хватит ваньку валять, что ты здесь торчишь? Такой-то уехал, такой-то уехал, а ты чего - ждешь, что тебя посадят?" Я ни в коем случае не хочу изобразить себя героем. Если бы я серьезно мог предположить, хоть на секунду, что меня действительно посадят, может быть, я и думал бы по-другому. Может быть. Но поскольку так вопрос никогда не стоял, об эмиграции я просто никогда не думал, неинтересно было рассуждать на эту тему. Понимаете, в этом было даже этакое молодое фанфаронство. Я произносил слова типа: "Почему Я должен уезжать? Пусть они уезжают. Моя страна, они ее оккупировали, насилуют, а я должен из нее уезжать? Нет, не будет этого, "я это кино досмотрю до конца" (такая фраза была у меня в ходу, я очень любил ее повторять, повторяю и сейчас). И сегодня очень часто многие люди, можно сказать, совета у меня спрашивают: ну, как же все-таки? Сейчас реально можно уехать. Может, все-таки?.. Пока не поздно, пока еще дорога открыта?.. Я отвечаю им примерно так: я не уеду никуда, а вы решайте сами. У меня уже больше не хватает мужества отговаривать. Дело в том, что в 73-м, по-моему, году это со мной сыграло злую шутку. Один мой приятель пришел ко мне, показал вызов из Израиля и сказал: что ты мне посоветуешь? И я имел неосторожность изложить ему свою теорию. Я не знаю, сыграла ли моя речь какую-то роль, но во всяком случае он никуда не поехал, а в 1974 году его посадили. Он отсидел, по-моему, четыре года в лагере, год в ссылке и, вернувшись, немедленно эмигрировал. С тех пор я советов "не надо ехать" не даю. - Вы говорите, что прямой угрозы вы не ощущали. Но вас ведь, наверное, вызывали в КГБ, и неоднократно?.. - Какое там "неоднократно"! С КГБ я имел дело всего два раза. Один раз, когда посадили того самого моего приятеля, Мишу Хейфеца, о котором я вам сейчас рассказывал. Ленинградское КГБ тогда пыталось создать мощный процесс, с явным антисемитским уклоном, конечно. "Во главе" этого процесса должен был идти Ефим Григорьевич Эткинд, профессор Герценовского института, вместе с ним - писатель Марамзин, а "на подхвате" должен был быть Миша Хейфец. Он не был членом Союза писателей, но он хороший литератор, автор нескольких любопытных книжек, прекрасный историк. Он имел неосторожность написать статью о Бродском. Написал, имея целью переправить ее за границу, и там она должна была стать предисловием к десятитомнику Бродского. Будучи человеком чрезвычайно легкомысленным, он дал почитать эту статью десяти или двенадцати знакомым, кончилось все это арестом. Это была чистая 70-я: "клеветнический текст", "изготовление, хранение и распространение". Клеветнического там было вот что: досказывалось, что дело Бродского состряпал ленинградский обком, и несколько раз употреблялась фраза "оккупация Чехословакии в 1968 году". Этого вполне хватило. Меня по этому делу вызывали дважды, причем первый раз держали восемь часов, по-моему. Сначала я говорил, что ничего не знаю, ничего не читал "(как было, естественно, и договорено). Мне предъявляли собственноручно написанные Хейфецем показания, а я говорил: откуда, мол, я знаю, его это рука или нет. Потом я стал требовать очной ставки, два или три часа мне очную ставку почему-то не давали, мы со следователем беседовали о литературе. Он оказался большим знатоком литературы, он занимался литературой. Потом нам дали очную ставку, пришел веселый Миша, сильно похудевший, сказал, что свои показания подтверждает, что все так и было. Я сказал: раз Хейфец говорит, что было, то и я говорю, что было. Это была, разумеется, ошибка. Чудовищная наша зеленая неопытность сыграла здесь свою роль. Ни в коем случае нельзя было признаваться. Признаваясь таким образом, я подводил Хейфеца, этого я тогда не понимал, и Миша этого не понимал, до чего же зеленые были - это просто поразительно! КГБ только и надо было - набрать как можно больше людей, которые это читали. Чем больше людей, тем крепче дело об антисоветской клевете и о распространении... Потом Хейфеца увели, начали составлять новый протокол. Мне намекнули, что я теперь у них навсегда на крючке, потому что дал ложные показания, а за ложные показания полагается срок... После чего меня отпустили, причем перед тем, как выпустить, следователь попросил сделать автограф на книжке "Понедельник начинается в субботу". - А второй случай? - А второй раз, спустя год или два, меня вызвали в прокуратуру Куйбышевского района, но когда я увидел человека, который меня вызвал, я сразу понял, что это человек из КГБ, - моментально. Он задевал мне вопросы про одного человека, спрашивал, давал ли тот мне читать какие-нибудь тексты? Я говорил: нет, ничего не давал. И, что самое замечательное, я действительно забыл, что этот человек давал-таки мне тексты. И уже потом, когда вышел, когда отъехал пять остановок на метро, облился холодным лотом - какое счастье, что я только сейчас вспомнил, врать ведь противно, да и трудно - органы это обстоятельство всегда использовали умело и энергично. Так что всего два контакта было у меня с КГБ, и, как видите, вовсе не по поводу нашей работы. Волновало меня в этих историях другое - что-нибудь ненароком не ляпнуть, не подвести людей, а остальное... Ну, что КГБ мне мог сделать? Максимум - написать на работу, написать в издательства. Это они могли, и может быть, даже делали. Было время - это была как раз середина 70-х - когда издательства перестали с нами заключать договоры вообще. Было время, когда на сберкнижке у меня осталось сто рублей - я очень хорошо это помню - и ни одного договора, и абсолютно никаких перспектив. Но это не означало, что мы с голоду помирали. Да, был такой очень тяжелый момент, я был вынужден продать коллекцию марок, которую собирал двадцать лет. Эти деньги помогли мне продержаться два или три года - до того момента, когда пресс (не знаю уж, по какой причине) ослаб, начали появляться какие-то повестушки, в журналах нас стали печатать, потом дали возможность работать в кино. В общем, тяжелые два-три года миновали. У Аркадия Натановича коллекции марок не было, и он просто поступил на работу, два или три года проработал редактором в Гослитиздате и таким образом продержался. - Кажется, именно в эти годы вы работали над повестью "За миллиард лет до конца света"? - "Миллиард..." был, конечно, прямым следствием всех этих событий. Как вы помните, в повести создана такая обстановка, что человек поставлен перед условием: либо ты бросишь заниматься любимым делом, либо из тебя сделают дерьмо... Нам, конечно, пришлось замаскировать всю эту ситуацию под Гомеостатическую Вселенную... - В той повести "под давлением" оказалось несколько человек, ученых. С кем из них вы себя более всего отождествляли? - Ну, естественно, с главным героем, с Маляновым. - А позиции, поступки остальных? - Это позиции, так сказать, теоретически мыслимые. У каждого из этих людей есть прототипы, но у прототипов взяты черты, не имеющие отношения к проблеме... ну там объем, вес, рост, манера говорить, образ жизни. Но это вовсе не означает, что прототипы когда-нибудь оказывались в такой ситуации выбора. - Почти все эти ваши герои, кроме одного, в конце концов уступают "давлению", сворачивают работу. Как вы к этим финальным поступкам относитесь? - Я не могу сказать, что мы испытываем антипатию хотя бы к одному из этих героев: каждый поступает в меру своих возможностей. Нельзя же человека осуждать за то, что он, скажем, не способен прыгать я высоту на два метра... - Однако один из ваших героев, Вечеровский, находит в себе силы сопротивляться "давлению". - Ну, так это Вечеровский - одинокий, свободный Вечеровский, человек особого класса, для которого главное - соблюдение внутреннего достоинства. Недаром нам говорили: это вы изобразили Сахарова! Нет, это нельзя, лучше перенесите действие в Соединенные Штаты, тогда можно будет печатать (как, помнится, сказали нам тогда в "Авроре"). - То есть политические аллюзии редакторами были поняты однозначно? - Конечно. Что же редакторы у нас дураки, что ли? Все всё прекрасно понимали, имейте это в виду. То есть были, конечно, какие-то зоологические идиоты, но я о них не говорю. А все редакторы, с которыми мы регулярно имели дело, понимали всё и всегда. Они могли с нами не говорить на эту тему, могли делать вид, что ничего не поняли. Точно так же, как и начальство, читавшее после них. Это был некий безмолвный уговор: мы не будем называть вещи своими именами, и если данную повесть Стругацких можно защитить перед начальником - значит, ее можно печатать. Однако стоило хоть кому-нибудь произнести вслух то, о чем все молчали, - беда! - Говорят, что и "Хищные вещи века" первоначально были созданы не на "зарубежном", а на отечественном материале? - Нет, это было только задумано на отечественном материале. В ту пору Аркадий Натанович с женой съездили на один экзотический островок в Рижском заливе, и когда была придумана идея повести - о некоем супергаллюцинаторе, который заменяет полностью реальный мир, - то первый импульс был: вот, на этом острове все и произойдет. Первый сюжет мы начали пристраивать туда, но потом поняли, что экзотическим остров - это прекрасно, но все-таки лучше город. Большой, яркий, сладкий город. Нам очень важным показалось, что наш "слег" пришел не просто куда-нибудь, а именно в сытое общество - а наше общество никогда не было сытым. Но надо сказать, мы все время имели в виду, когда писали, наше общество через два или три десятилетия: нам тогда казалось, что через два-три десятке лет мы достигнем благосостояния, и эти вопросы встанут во весь рост (так нам казалось, по наивности нашей). Надо отдать должное орлам из издательства "Молодая гвардия", они нас быстро раскусили... - И потребовали переделок книги? - "Завернул" эту вещь по "идеологическим" мотивам Главлит. Слова были произнесены вслух, и я приехал в Москву и был вызван на редсовет издательства "Молодая гвардия", во главе которого стоял нынешний министр культуры РСФСР Мелентьев. Я помню, что они все там говорили. Некий Гусев (по-моему, тот самый, который сейчас стал литературоведом) со священным ужасом говорил: "Вы подумайте, что вы написали!" И цитировал. А первоначальный вариант текста был такой: "Дурака у нас лелеют, дурака у нас любят". "Вы понимаете, что может подумать человек, прочитав? - говорил он мне. - Я-то понимаю, что вы хотите сказать. Но читатель может подумать, что это про нас!" Я (стараясь не краснеть): "Да нет, да почему же, естественно, это про них". Он: "Ну, вы так и напишите - "у них". Я (с фальшивым азартом): "Хорошо, конечно, так и напишу: "Не у нас, а у них". Часа два шла такая дребедень, и я думаю, что книжку нам запороли бы обязательно, если бы не одно счастливое обстоятельство. Мелентьев уходил в этот момент на повышение, его как бы уже не существовало в этом издательстве. Ему было наплевать. Авторы согласны на какие-то изменения? Ну и хорошо, пусть внесут, и выпускайте... Мы внесли изменения, и книжка вышла. - Сейчас, кажется, нет ни одной вашей вещи, которая бы не издавалась и переиздавалась. Произведения, написанные в 60-е, оказались ко двору сейчас, во времена "второй оттепели", нового всплеска политической активности. Кстати, не предлагали ли вам баллотироваться в народные депутаты? - Меня приглашали баллотироваться и от Мурманска, и от Ленинграда, однако, трезво все взвесив, я принял совершенно разумное, как я теперь понимаю, решение: отказаться. Для того чтобы заниматься политикой, надо все же быть человеком определенного склада. Надо очень любить всех людей вообще, а я этого не умею. Кажется, у Эйзенштейна есть прекрасная фраза. Он сказал: "Я не друг человечества, я враг его врагов". Я эту позицию вполне разделяю. А для того, чтобы быть настоящим, честным народным избранником, надо сильно любить человечество, всего себя отдавать этому делу, это значит: надо очень часто говорить не то, что думаешь. Что, вообще говоря, представляет собой член Верховного Совета СССР? Это человек, главное назначение которого создавать законы. Не каждый из них является народным депутатом, значит должен немалую часть своего времени отдавать разбору совершенно частных жалоб (у меня не чинят канализацию, у меня провалилась крыша...) и он должен все это пропускать через себя. И если еще могу для себя представить участие в законотворческой деятельности - я человек теоретического склада, хотя я не разбираюсь во многих вещах, но, черт побери, разобрался бы, вот у меня лежат книги по экономике... То есть с этой задачей я бы справился, но с задачей каждодневной депутатской деятельности... это не для меня. Вместо того, чтобы сказать человеку: слушай, голубчик, ты на себя посмотри, ты ведь сам ни хрена не делаешь, только на всех жалуешься вокруг..., я должен был бы говорить: да-да, конечно, это очень важное дело, я должен разобраться. Вместо того, чтобы прямо говорить: так называемый "социализм", который мы построили, ни к черту не годен, он не принесет ни счастья, ни справедливости, что если уж вам угодно выбирать только из двух слов, то, конечно, надо выбирать "капитализм", потому что он доказал свою жизнеспособность, доказал что дает большее количество справедливости... вместо этого я, будучи народным депутатом, политиком, коему должно заботиться о своем рейтинге у избирателей, должен был бы говорить: да, конечно, с одной стороны, то-то, но в то же время, с другой стороны, се-то... Нет, я не хочу этого. Этот путь не для меня. Я хочу, наконец, говори только то, что я думаю. Хочу говорить то, что я хочу говорить, и не стану говори того, чего говорить не хочется.
ИНТЕРЕСНЫЕ СТАТЬИ
Зубакин Ю. Мобильный «Viking 3» Зубакин Ю. Другие космические «бублики» социалистических стран и России
|
|
|
||