ТРИ ВЕКА СКИТАНИЙ В МИРЕ УТОПИИ

...общественная жизнь, возрастая стройно, не разрушает каждым успехом прежних приобретений и не ищет ковчега спасения в земных расчетах промышленности или в надзвездных построениях утопий...

И. Киреевский.

Двадцатый век скомпрометировал утопию, как, вероятно, никакой другой. Роковая, по Бердяеву, способность утопических прожектов "сбываться" проявилась уже в первой половине столетия - диагноз, поставленный утопическому сознанию авторами знаменитых антиутопий, подтвердился едва ли не в деталях. Значит ли это, что человечеству остается окончательно довериться расчетливому практицизму, а на утопическое наследство вправе претендовать только футурологи с их "строго научными" прогнозами? Искусственность этой дилеммы очевидна. И не потому лишь, что утопическая идеология как будто бы сдает ныне свои позиции, но вряд ли окончательно канет в Лету: корни ее глубоки, а способности к социальным метаморфозам практически беспредельны. Дело в другом. Мы не можем считать подлинной альтернативой утопизму здравый смысл, возведенный в абсолют. Какой резон делать выбор между Маниловым или Шигалевым - и Собакевичем? Но именно утопическая идеология, претендующая на роль единственного и подлинного общественного идеала, навязывает подобный выбор: или "надзвездные построения утопий", или уж ничего, кроме "земных расчетов промышленности". Либо парим, либо ползаем.

В свое время Вл. Соловьев, много сделавший для утверждения ценности и необходимости общественного идеала, резко противопоставил "людей факта, живущих чужой жизнью", и ее подлинных творцов - "людей веры", тех, "которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, - они же пророки...". Апология утопизма? Нет, высочайшая оценка веры и мечты в духовной истории человечества, а это далеко не то же самое. Но, как бы ни были ценны эти качества духа, если они, по Соловьеву, направлены на ложный "внешний общественный идеал", то итог оказывается катастрофическим. Вслед за Достоевским Вл. Соловьев предупреждает, что тот, кто подчиняется "внешнему общественному идеалу" и берет на себя право "действовать и переделывать мир по-своему, такой человек, каковы бы ни были его внешняя судьба и дела, по самому существу своему есть убийца; он неизбежно будет насиловать и убивать других и сам неизбежно погибнет от насилия".

Превращение утопической мечты во "внешний общественный идеал", требующий "переделки" мира и человека, в сущности, означает отрицание самой мечты. Рождается идеологическая схема, под покровом научности программирующая и расчерчивающая "светлое будущее". И реально противостоят этому эрзацу мечты не тотальные расчетливость и практицизм, а общественные идеалы, учитывающие несовершенство мира и человека и не отрицающие во имя рационалистически-фантастических планов прошлого и настоящего истории. Может быть, наибольший оптимизм в нашей нынешней общественной ситуации вызывает как раз то, что отказ от утопических иллюзий сопровождается пусть не легким и, возможно, не столь решительным, как хотелось бы, но обращением к подлинным общечеловеческим ценностям и идеалам.

Подвижна и трудноопределима грань, разделяющая утопизм как элемент культуры и человеческого сознания вообще и утопизм как факт идеологии. Многое так или иначе препятствует превращению утопических мечтаний в предназначенные к исполнению идеологические инструкции. Скрытая ирония, пронизывающая знаменитое произведение родоначальника жанра литературной утопии Т. Мора, например. Или постоянно сопутствующая утопическим идиллиям в истории культуры и корректирующая их негативная утопия. В наше время роль "предохранительного клапана" нередко выполняет научная фантастика, ставшая своего рода полигоном для массового испытания самых разнообразных утопических проектов. Немало о природе утопизма успела поведать и отечественная разновидность жанра, во всяком случае в наиболее ярких образцах. К числу последних безусловно принадлежат многочисленные книги братьев Стругацких. И ясно, что в "философской фантастике" писателей обрел для себя умственную пищу не только так называемый массовый читатель. Об этом свидетельствует хотя бы обращение к их творчеству ведущих представителей нашего "интеллектуального" кино - А. Тарковского ("Сталкер") и сейчас А. Сокурова ("Дни затмения").

Время в место

Когда Б. Стругацкий в интервью журналу "Даугава" говорит, что ответ на "вопрос, который интересовал нас всегда... куда мы идем... после XX съезда" казался найденным: появилась вера, что "вот-вот наступит светлое будущее", - то эту характеристику собственного "начала" воспринимаешь как нечто само собой разумеющееся.

Творчество братьев Стругацких всегда проходило под явственным знаком 60-х. Утопический пафос, так много значивший в мировоззрении поколения, быстро утратил в их творчестве свои непосредственные, "наивные" черты, но теме утопии писатели остались верны, создав под вывеской фантастического жанра целый мир-лабораторию, где с поразительным упорством и изобретательностью подвергались испытаниям "на прочность" утопические идеи.

И надо заметить, что мир этот в общих чертах возникает уже на страницах первых книг. Четко очерчивается временной интервал, в котором и впредь будут происходить невероятные и захватывающие приключения персонажей. Время ранней фантастической прозы Стругацких включает в себя ряд взаимосвязанных циклов: это более или менее условная современность рубежа 50-60-x годов ("Извне"), ближайшее "светлое будущее" ("Страна багровых туч" и примыкающие к ней рассказы); XXI век - век "бури и натиска" коммунистического завтра, постепенно наступающего в мировом масштабе ("Стажеры", "Путь на Амальтею", рассказы "Частные предположения", "Чрезвычайное происшествие" и др.); и наконец, век XXII - время осуществленной утопии, "полдень" ее космической эры ("Попытка к бегству", "Полдень, XXII век"). То, что Стругацкие жестко ограничивают время действия тремя столетиями и в дальнейшем так в не нарушают ими же самими установленных границ (пока, во всяком случае, они этого еще не сделали), говорит о многом. И может быть, в первую очередь о том, что уже изначально их мало привлекали предоставленные фантастическим жанром неисчерпаемые возможности временных игр. Они отказываются разрабатывать эту тему, а ведь она является поистине золотой жилой современной фантастики. Все традиционные космические атрибуты жанра в ранней прозе Стругацких налицо: встречи с пришельцами и первые попытки контакта, полет на Венеру и героическое освоение Солнечной системы, за чем следуют подвиги уже на галактических просторах. Однако у космизма Стругацких своя специфика. Они создают и постепенно обживают свой особый мир, делая его вполне представимым как во времени, так и в пространстве. Не только герои первых повестей и рассказов возвращаются вновь и вновь (как, например, Иван Жилин, герой "Стажеров" и "Пути на Амальтею", и в дальнейшем "Хищных вещей века"), но сберегаются и пространственные очертания Утопии, намеченные в ранней прозе. Касается это и Земли, чей образ сохраняет свое центральное значение в предложенной Стругацкими модели Вселенной (которая в этом смысле вполне геоцентрична), и областей периферийных, казалось бы, несущественных. Пандора, родина страшного ракопаука и таинственных тахоргов, постепенно превращающаяся в курорт-заповедник для землян, раз-другой упомянутые Яйла, Леонида, Тагора - их немало, таких планет, образующих своеобразный космический ландшафт утопического мира Стругацких, и каждая из них - это еще один штрих, позволяющий писателям придать вселенским просторам, на которых происходит действие, черты знакомой и уже довольно-таки обжитой страны.

Для того чтобы оценить путь, избранный писателями, небесполезно хотя бы в общих чертах представить те дороги, которыми они отказались следовать. Одна из них уводила в неопределенный безликий мир, где осуществляют бесконечные перемещения во времени и пространстве неисчислимые армии героев современной научной фантастики (НФ). Для Быкова, Юрковского, Жилина и других персонажей Стругацких существовала реальная опасность легко затеряться в этой "дурной бесконечности", утратив едва только успевшую наметиться индивидуальность. Стругацкие пришли на помощь своим героям, с одной стороны, решительно возвращая их из галактических странствий на Землю, с другой - с каждой новой книгой все откровеннее включая условный планетарный мир космических приключений в орбиту земных идей и проблем.

В поисках "нового человека"

Стругацкие приступили к созданию своего космического эпоса с изображения его начального этапа. В описании полета Быкова и его друзей на Венеру и в чертах земной жизни, представленных в "Стране багровых туч", а затем в "Стажерах", отчетливы отзвуки той идеологической волны нетерпеливого и приподнятого ожидания фантастических успехов в ближайшем будущем, что захлестнула наше общественное сознание на рубеже 50-60-х годов. Венерианская эпопея Стругацких рассказывает о поколении, которому по официальной версии предстояло активно "жить и работать" в наступающем уже в ближайшие десятилетия "коммунистическом завтра". Впрочем, само это близкое будущее описано в "Стране багровых туч" весьма сдержанно. Собственно информация о достигнутых успехах практически исчерпывается строками сообщений газеты, которую Быков просматривает перед стартом и собирается взять с собой в космос как "символ дыхания Земли, могучего пульса родной планеты": "Смелее внедрять высокочастотную вспашку" - передовая, "Исландские школьники на каникулах в Крыму", "Дальневосточные подводные совхозы дадут государству сверх плана 30 миллионов тонн планктона", "Запуск новой ТЯЭС...", "Гонки микровертолетов...", "На беговой дорожке 100-летние конькобежцы"...

Лаконизм в описании социального и технического прогресса свидетельствует, что Стругацкие, отдавая долг идеологическим клише тогдашней НФ, всерьез решали в своей первой большой книге совсем другую задачу. Из весьма многообразной системы утопических прожектов их внимание приковала одна, основополагающая идея - идея "нового человека". Эта идея не только всецело определила пафос их раннего творчества, но и в дальнейшем сохранила значение едва ли не ведущей и самой постоянной темы. Первые "новые люди" Стругацких, вся эта команда покорителей Солнечной системы - нормальные "положительные герои", не слишком выразительные, но и не иконописные, мало чем отличающиеся от таких же положительных персонажей обычной, на особую фантастичность не претендующей советской прозы тех лет. Вот только свою положительность им приходилось демонстрировать в уже окончательно бесконфликтной социальной ситуации коммунистического завтра. Задача, что и говорить, архисложная. Придав некое жизнеподобие характерам своих героев и срочно отправив их на Венеру для борьбы с "реальными" трудностями, Стругацкие в какой-то мере с ней справились. Во всяком случае, на фоне той вереницы персонажей, облаченных в белоснежные одежды и наделенных всеми возможными добродетелями, которая заполонила книги советских фантастов, занявшихся будущим, Быков и его друзья казались людьми из плоти и крови. И это, естественно, было замечено благодарными читателями НФ.

Однако Стругацкие слишком всерьез и искренне взялись за утопическую тему, чтобы, приняв к сведению версию о неизбежном и скором рождении "нового человека", ограничиться воспеванием его подвигов и достоинств. Они рискнули предложить свой вариант реализации советской утопии образца 60-х годов, дав достаточно широкую и связную картину жизни при развитом коммунизме - в XXI и XXII веках ¹.

В "Стажерах" Быков, Юрковский, Жилин уже не те, что прежде. Конечно, как того требует жанр, они остались людьми действия, ежесекундно готовыми жертвовать собой (героический апофеоз повести - гибель Юрковского где-то в районе Сатурна). И все же их амплуа существенно изменилось, это уже не отобранные для космических свершений рядовые новобранцы. "Двадцать лет спустя" от них самих многое зависит, а Юрковский, наводящий порядок в космических владениях Земля в ходе инспекционного полета, явно представляет высший эшелон земного руководства. Правда, сам герой скромно именует себя и своих соратников стажерами, но имеет в виду нечто универсальное: "Мы все стажеры на службе у будущего". Лозунгами, однако, дело не ограничивается. Обретя статус лидеров, немногословные герои "Страны багровых туч" не могут избегнуть и роли идеологов, отстаивающих и пропагандирующих утопические идеалы. Недостатка в слушателях они не испытывают. Одному из таких слушателей, и, кстати сказать, юному стажеру в буквальном смысле, Юре Бородину, Стругацкие отвели роль традиционного "вожатого", проводника по Утопии.

Каков же он, этот "прекрасный новый мир", по которому уверенно ведет читателя "русский мальчик" Юра Бородин? Это - наконец наступивший мир без войн, без ядерного оружия, мир с открытыми границами и с безграничными перспективами в освоении космоса. Победа коммунизма в мировом масштабе уже окончательно предрешена, во всяком случае не возникает сомнений, что задача "догнать и перегнать" давно утратила всякую актуальность: "Да, да, коммунизм как экономическая система взял верх, это ясно, - признает в повести один из "западных" специалистов. - Где они сейчас, прославленные империи Морганов, Рокфеллеров, Круппов, всяких Мицуи и Мицубиси? Все лопнула и уже забыты. Остались жалкие огрызки вроде "Спэйс Перл", солидного предприятия по производству шикарных матрасов узкого потребления" (герои повести "XXII век" будут еще с некоторой грустью вспоминать об этих "замечательных матрасах", окончательно канувших в прошлое вместе с подвизавшимися в Северной Америке "так называемыми фирмами и монополиями"). Правда, быстро догнивающий Запад еще оказывает некоторое идеологическое сопротивление: по советскому интернациональному ракетодрому бродят толпы пьяных "варяжских гостей" ("Пьяные иностранцы брели по тротуарам, обнявшись... горланя незнакомые песни"), ничего, кроме омерзения, ни у кого не вызывающих (Юре даже на минуту расхотелось лететь в космос, захотелось надеть красную повязку и примкнуть к патрулю, "к этим крепким, уверенным молодым ребятам" со "скучающими брезгливыми лицами"); не могут справиться со своими собственническими инстинктами и даже бунт поднимают западные рабочие на одной из космических станций, не понимая, что их безжалостно эксплуатируют некие совсем уж реликтовые мафиози из той же матрасной "Спэйс Перл". Местный комиссар венгерский коммунист Барабаш впадает было в панику и требует от возглавляющего космический патруль Юрковского "полномочий расстреливать гадов". Выстрелы гремят, но до расстрелов дело не доходит. Юрковский поступает в духе классических образцов: демонстрирует железную выдержку и заодно дает небольшой урок политграмоты, объясняя жаждущим стать бизнесменами западным пролетариям, что "коммунисты совсем за других рабочих. За рабочих, а не за хозяйчиков".

Но, как уже говорилось, герои "Стажеров" не только действуют и изрекают лозунги - они и размышляют над коренными вопросами жизни. Постаревший, вышедший в запас космолетчик Дауге упрекает свою бывшую, все еще любимую жену в мещанстве и выстраивает цепочку аргументов, кажущихся ему неотразимыми: "Человек - это уже не животное. Природа дала ему разум. Разум этот неизбежно должен развиваться. А ты гасишь в себе разум... И есть еще очень много людей на Планете, которые гасят свой разум. Они называются мещанами". Однако эта замечательная нотация пропадает зря. Беспечная дама уходит, судя по всему, с твердым намерением и дальше "гасить свой разум", а ветеран космоса, глядя ей вслед и отмечая достоинства ее фигуры, думает "с тоскливой злобой": "Вот. Вот и вся ее жизнь. Затянуть телеса в дорогое и красивое и привлекать взоры. И много их, и живучи же они".

Бичуя устами своих героев мещан XXI века, Стругацкие, конечно, действовали в духе времени, в духе общего антимещанского пафоса литературы 60-х. В тот период переоценки если и не всех, то многих прежних "ценностей" неприятие бездуховности обывательского существования стало мотивом, определившим не одну творческую судьбу. Но от этой начальной точки дороги вели, как мы теперь видим, совершенно различные. В броне иронии вступали в мир, заполненный мещанами, герои В. Аксенова, ярчайшего представителя отечественного варианта прозы "рассерженных молодых людей"; мучались, пытаясь выстоять перед всепобеждающей формулой "жить, чтобы жить", персонален "городских повестей" Ю. Трифонова; искала путь к подлинным истокам и неразменным ценностям деревенская проза.

Для Стругацких, непосредственно занятых образом "светлого будущего", критика мещанства в первую очередь связывалась с утопическим идеалом вышеупомянутого "нового человека". В "Стажерах" мещане -• это те, кто упорно не желает посвятить себя благородной миссии служения будущему, не хочет быть "стажером". Сами "стажеры" вынуждены постоянно думать и говорить о мещанах, но сколь бы изощренными ни были иногда их рассуждения, по сути они мало чем отличаются от простенькой схемы вышеупомянутого космолетчика. Мещане для героев всегда "другие" - некая аморфная масса, с трудом поддающаяся воспитанию и, к сожалению, многочисленная. Проявляя "гуманизм", комиссар Барабаш признает, что "мещанин - это все-таки тоже человек, хотя в то же время и скотина", и выражает надежду, что через "поколение, другое" они наконец исчезнут. Стажер Юра с юношеским максимализмом зачисляет в мещанское сословие всех, кто его раздражает, а раздражают его многие: бармен-иностранец, трогательно-вежливо беседующий с "русским мальчиком", характеризуется им как "тупой и самодовольный"; особую нелюбовь вызывают "скучные", которые все делают, "как люди", - "скучно работают", ходят "по грибы" и к тому же много "бормочут что-то про свои права"; даже героический космолетчик Быков кажется Юре подозрительно "скучноватым". Впрочем, романтический экстремизм юного коммунара незамедлительно получает отпор. Старший товарищ Иван Жилин произносит речь в защиту "маленьких скучных людей", которые "честно работают там, где поставила их жизнь", и держат (в основном, уточняет Жилин) "на своих плечах дворец Мысли и Духа". Жилин учит Юру терпимости и доброжелательности к полезным и безобидным "маленьким людям", учит отличать их от "воинствующих мещан", и вся эта происходящая в космосе беседа очень напоминает диалог двух "полубогов", особенно когда старший и более мудрый из них провозглашает: "Раньше главным было дать человеку свободу стать Тем, чем ему хочется быть. А теперь главное - показать человеку, каким надо стать для того, чтобы быть по-человечески счастливым. Вот это сейчас главное".

Тени, как известно, исчезают в полдень Лишь на экваторе. Переживающая свой "полдень" Утопия Стругацких расположена вроде бы в наших широтах, но даже намека на "тень" здесь обнаружить невозможно. Полные сил герои ("Не было глубоких стариков. Вообще не было дряхлых и болезненных") катаются под полуденным солнцем на "самодвижущихся дорогах", возвращаются на Землю из космоса и вновь улетают совершать подвиги на Марс и в места гораздо более отдаленные. Прогноз комиссара Барабаша, судя по всему, оказался верным: вместе с "дряхлыми и болезненными" исчезли наконец ненавистные "стажерам" XXI века мещане. Может быть, поэтому поскучнели разговоры героев, вся их философия сводится к обмену лозунгами типа: "От первобытного коммунизма нищих через голод, кровь, войны, через сумасшедшие несправедливости - к коммунизму неисчислимых духовных и материальных богатств". С "материальными богатствами" в Утопии, кажется, действительно все в порядке, но где, в каком спецхране содержатся "неисчислимые духовные", мы так и не узнаем. О прошлом культуры герои вспоминают, если не ошибаюсь, всего лишь дважды: когда истолковывают в только что процитированном отрывке поражающую их воображение ленинскую идею спирали в когда видят памятник вождю на вершине "гигантской глыбы серого гранита".

Впрочем, новый и знаменательный для творчества Стругацких мотив возникает в "Далекой Радуге". Опять XXII век, космический коммунизм, практически те же герои. Но ситуация уже далеко не столь безоблачная. Оказывается, что прогресс требует жертв не только в отдаленном прошлом, в "темные времена", когда царили "сумасшедшие несправедливости" и когда, как замечает один из ведущих персонажей. Горбовский, "человечество еще стояло на четвереньках" ("Три века назад", - говорит герой, то есть в XIX веке!). В веке XXII "служение будущему" тоже не обходится без кровавой дани. Гибнет планета, отданная физикам под полигон для испытаний новых способов покорения пространства. Положение драматическое, и в поведении героев преобладают жертвенность и благородство. Однако не все оказываются способными к этому. Молодой физик, совершающий чудеса героизма, в то же время идет на преступление ради спасения жизни возлюбленной. Не может расстаться с сыном женщина, предпочитая "дезертировать" вместе с ним с гибнущей планеты. На фоне сомневающихся и борющихся (не всегда успешно) со "слишком человеческим" в себе героев появляется символическая фигура Камилла, олицетворяющего, по словам Горбовского, идею "нового человека, который уже не будет человеком". Этот бессмертный и гениальный сверхчеловек-полуробот самим своим существованием как бы искушает жителей Утопии, вчерашних "стажеров", вдруг осознавших собственную человеческую слабость, подталкивая их на очередной, решительный и уже необратимый, шаг по пути прогресса. Бессмертный Камилл навсегда останется на погибающей планете - в качестве отвергнутого на сей раз "соблазна". Но идея сверхчеловека не исчезнет так легко, и читателю предстоит в будущем не раз следить за ее разнообразными перевоплощениями. Зерно, брошенное Стругацкими на утопическую почву "Далекой Радуги", еще принесет свои плоды.

Между утопией и антиутопией

Критики обычно оценивают популярнейшие "Хищные вещи века" (1965) как очевидную антиутопию. И в самом деле кажется, что в этой повести (ставшей, на мой взгляд, первой настоящей удачей писателей) Стругацкие совершили в своем творчестве поворот на сто восемьдесят градусов, перейдя от исключительно идиллического описания утопического будущего к его тотальной критике. Мещанское царство, воплотившее в жизнь мечты об "обществе всеобщего изобилия", показано как отвратительная клоака всех возможных социальных пороков, как символ духовного и физического вырождения человека. Имеется здесь и свой пророк-идеолог, доктор философии Опир, который претендует именно на роль наследника и продолжателя утопической традиции и вон из кожи лезет, доказывая, что на его родине идеи великих мечтателей прошлого осуществились окончательно и бесповоротно. Но дело в том, что для главного героя Ивана Жилина этот самозабвенный демагог - фигура гротескно-карикатурная, очевидный лжепророк и лжеутопист. Носителем настоящих утопических идеалов выступает в повести сам Жилин, который к тому же оказывается посланцем подлинной и могущественной Утопии. Стругацкие вполне недвусмысленно противопоставляют критикуемой ими утопии-фикции и ее мещанской апологии идеи, отстаиваемые Жилиным. Так что утопическое сознание и в "Хищных вещах века", несмотря на общую мрачновато-сатирическую тональность повести, свои права сохраняет.

Бичуя вещизм, Стругацкие стремились показать его наиболее законченные, предельные формы. Для этих целей как нельзя лучше подходил условный Запад XXI века: все новые и новые типы наркотиков, доведенный до идиотизма культ успеха, профессионализма и "здоровой" эротики, запуганные "некрофильской" литературой дети, интеллектуалы-террористы, коррупция, бесконечные телесериалы, одуревшая в своих - предсказанных писателями - дискотеках ("дрожжках") молодежь и многое другое. Тем не менее многочисленные критики заподозрили писателей в том, в чем привычно подозревали многих: в попытке с помощью хитроумного камуфляжа "бросить тень", провести параллели и т. п. Но Стругацкие отнюдь и не скрывали, что верят в реальность общечеловеческого зла, для которого, увы, различия в "классовой структуре" непреодолимой преграды не составляют. Вселенская природа зла ярко воплощена ими в образе того же доктора Опира. Казалось бы, этот заигрывающий с молодежью жизнерадостный сексолог, легко скрещивающий в своей философии "неооптимизма" фрейдизм с марксизмом, - очевидный карикатурный портрет идеолога типа Г. Маркузе, апостола молодежной контр< культуры 60-1 годов. Но без всяких намеков, открытым текстом писатели устами Жилина говорят об универсальной природе опиров: сон был мне ясен, этот доктор философии. Всегда и во все времена существовали такие люди, абсолютно довольные своим положением в обществе и потому абсолютно довольные положением общества, Превосходно подвешенный язык и бойкое перо, великолепные зубы... отлично функционирующий половой аппарат". По поводу точности физических характеристик идеолога-конъюнктурщика возможны сомнения, но то, что речь идет о "бесе", явно не признающем государственных и временных границ, совершенно очевидно.

Не скрывала Стругацкие и того, что их положительный герой Жилин при всей своей преданности утопическим идеалам весьма далек от ясного понимания путей их осуществления. Правда, размышляя о Человеке Невоспитанном, он приходит к выводу о необходимости некой "научной педагогики", внедрение которой "должно стать основной задачей развития человечества на ближайшую эпоху". Но в этой глобальной программе воспитания нет, в сущности, ничего, кроме "просвещенческих" надежд, подкрепленных изречениями типа: "Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу - дерьмо"! Герой старается поступать в соответствии с этой максимой, и, в общем, ему это удается, но как обратить других в свою рационалистическую веру, он явно не знает. И поэтому в вопросе, который Жилин адресует обитателям Страны Дураков, звучит едва ли не отчаяние: "Почему вы вечно слушаете... демагогов, дураков опиров?.. Почему вы так не хотите думать? Как вы не можете понять, что мир огромен, сложен и увлекателен?" В поисках выхода герой все чаще обращается в своих мыс" лях к детям, которым, как он надеется, предстоит в будущем снять "проклятие" мещанства. О том, каковы здесь могут быть пути и какая на них взимается пошлина, предстоит узнать героям последующих произведений Стругацких.

Попытка выхода

Может быть, наиболее суровому испытанию утопические идеи были подвергнуты Стругацкими в "Улитке на склоне" (1966), безусловно одной из их лучших книг, в полном и цельном варианте только теперь пробившейся в большую печать. Как они сами писали, "главным в повести является трудное осознание Кандидом (героем одной из ее линий. - В. С.) происходящего... окончательный его выбор". Что же понимает и на что решается герой?

Перед читателем предстает мир, неуклонно теряющий всякую целостность, в котором законы дробления и отчуждения действуют неотвратимо и беспощадно. Речь идет о распаде мира человека. Деятельность людей ограничена в "Улитке..." тремя областями: это некое расположенное на Чертовых Скалах Управление, Деревни, затерянные в океане Леса, я Город Женщин. (Правда, предполагается, что Управление - часть более обширного социума, но о нем мы узнаем крайне мало и, в общем, ничего хорошего.) Кажется, единственное, что как-то связывает три замкнутых, поглощенных собой мира, это неизменный лесной ландшафт и не прекращающиеся, отнюдь не безуспешные усилия Города и Управления стереть Деревню с лица земли. Бескрайний же Лес, никак не желая становиться парком, остается "вещью в себе", равнодушным и к познавательной агрессии человека, и к его надеждам я призывам ("Проснись... Неужели тебе никто из нас не нужен?.. Мы растеряли все... но ты-то ведь другой", - с мольбой обращается к нему еще один главный персонаж, Перец). Что касается Города я Управления, то эти две агрессивные силы друг о друге имеют смутное представление: служащие Управления лишь со страхом и любопытством прислушиваются к историям о лесных русалках, а сами эти русалки изредка вспоминают о существовании какого-то реликтового образования на Чертовых Скалах, которое неплохо было бы окончательно извести. Перед нами системы "закрытого типа": безуспешно бьется в силках бюрократической машины Управления "командированный" Перец; вновь и вновь ищет выход из затягивающей его трясины "деревенской жизни" Кандид. Перцу найти выход так и не удается. Оказавшись волею абсурда на самом верху Системы, в кресле Директора, этот нонконформист и реформатор решает: "Управление я, конечно, распускать не буду, глупо, зачем распускать готовую, хорошо сколоченную организацию? Ее нужно просто повернуть, направить на настоящее дело". Но машина легко подминает преобразователя под себя.

Другая судьба у Кандида. В отличие от Перца он отнюдь не инакомыслящий и не аутсайдер. Но во время своего долгого и безнадежного путешествия из Деревни а Город "нормальный" Кандид начинает понимать некую общую логику происходящего безумия. Он обнаруживает, что существующие на фоне Леса миры вовсе не так далеки друг от друга, как это представляется их обитателям. "Жуткие бабы-амазонки, жрицы партеногенеза" (то есть однополого размножения), с их роботами-мертвяками, преследующими несчастных крестьян, оказываются более чем вероятным будущим того мира, к которому принадлежит сам Кандид. "Гигантская возня в джунглях", начавшаяся с утопических лозунгов Разрыхления и Слияния, оборачивается со временем последовательным заболачиванием и уничтожением деревень. Между тем новые амазонки наконец решили мучившую утопистов всех времен проблему разумных и справедливых отношений между полами в идеальном обществе, кастрировав своих мужчин. Оскопление - последний завершающий шаг в процессе "героического" покорения природы, ведущий к окончательному обезличиванию человека. То, что будущее уже, что называется, не за горами, очевидно. Оно вызревает в самом Управлении: постепенно превращается в русалку некая эмансипированная Рита, имеется здесь и практически готовая "подруга" на руководящем посту - Беатриса Вах, "начальница группы Помощи местному населению", мечтающая о "специальных машинах" для отлавливания детей деревенских жителей.

Все это понимает Кандид, обычный "маленький человек", которому удалось все-таки увидеть Управление "сверху", потому что в своих блужданиях он нашел верную точку обзора: "Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс... Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности... вне морали. Но я-то не вне морали! Идеалы... Великие цели... законы природы... И ради этого уничтожается половина населения!" Кандид делает свой выбор: возвращается к людям, несовершенным, слабым, но живым, таким же, как он сам. Возвращается, чтобы жить их жизнью, сражаться с "мертвяками" и, не обращая внимания на утопические прожекты, в меру своих сил, возможно, помочь медленно ползущей "улитке" человеческого прогресса. В сущности, этот герой совершает то, что по канонам морали, исповедуемой "новыми людьми" Стругацких, считалось, как мы помним, едва ли не самым тяжким грехом: он не пожелал примкнуть к "стажерам", не приемля их безоговорочное и фанатичное "служение" будущему. Однако отступничество одиночки Кандида на общем положении дел в межгалактических просторах Утопии никак не сказалось.

Космическая олигархия

...Впрочем, основная тема космического цикла была задана уже в ранней повести "Попытка к бегству", а затем ее различные вариации мы обнаруживаем в повестях "Трудно быть богом", "Обитаемый остров", "Жук в муравейнике" и "Парень из преисподней". В "Попытке к бегству" герои, отправившись в космос из своего безоблачного утопического мира, внезапно оказываются в "темном и забитом" прошлом и безуспешно пытаются нести "свет разума" несчастным, погрязшим в заблуждениях и бессмысленной жестокости гуманоидным братьям. В последующих произведениях они занимаются этим уже вполне осознанно и целенаправленно, становясь "прогрессорами" (прогрессор - это "человек Земли, деятельность которого направлена на ускорение прогресса отсталых гуманоидных цивилизаций"). Из "Попытки к бегству" мы узнаем и об основном противоречии в утопической программе будущих прогрессоров. О нем юным посланцам ХХП века Антону и Вадиму сообщает некто Саул, "дезертир в коммунизм" из века XX. "Как жаль, что нельзя уничтожить одним махом всю тупость и жестокость, не уничтожив при этом человека". В дальнейшем и повзрослевшему Антону в "Трудно быть богом", и Максиму Каммереру в "Обитаемом острове", и другим героям придется еще не раз "пожалеть" о несовместимости гуманистических запретов с эффективной и молниеносной "помощью".

Уже не одно поколение подростков успело вырасти, сопереживая страданиям Антона, благородного дона Руматы Эсторского, которому так трудно было быть богом в захлестнутом волной средневекового фашизма королевстве Арканар. Трудно ему было прежде всего не взяться за меч в защиту униженных и оскорбленных арканарских интеллектуалов, преследуемых бандами окончательно озверевшей местной "серой" и "черной" нечисти. И читатели узнали, что колебался он недаром. Когда дон Румата вынужден был все же взяться за, дело, пострадал не только мерзкий тиран-фашист дон Рэба - за спиной героя остались горы трупов. Что ж, как благосклонно выразился один из критиков, "здесь его по-человечески понять можно", ибо, идя навстречу ожиданиям юных читателей, он наконец отомстил "злодеям" за все сразу, и в первую очередь за гибель возлюбленной.

Сложнее понять некоторые другие поступки "бога" Руматы... Ему пришлось потрудней классических героев-разведчиков, вынужденных в "тылу врага" постоянно оберегать собственное целомудрие. В арканарском "тылу" аборигены и особенно аборигенки вызывают исключительное отвращение землянина не столько даже своими нравами, сколько физической нечистоплотностью. В отчаянии герой твердит: "Грязь лучше крови, но это гораздо хуже грязи!" Однако долг повелевает ему вступить в непосредственный контакт с "неумытым" средневековьем. И в конце концов несчастный Румата отправляется в альков выведывать государственные секреты, чтобы затем, так и не сумев преодолеть божественную брезгливость и не выполняв задание, сбежать, позабыв и о грязнульке доне Окане, и об ожидающей ее неизбежной гибели от руки ревнивого и могущественного покровителя.

"Новые люди" Стругацких изо всех сил стараются справиться с трудной ролью справедливых и милосердных богов, спасающих немногочисленных местных праведников, носителей "искры разума", тех, кто в будущем сможет способствовать, как мечтает Антон, созданию "Арканарской Коммунистической Республики": Им очень хочется не нарушать гуманистические табу, что так просто в идеальном мире Утопии и так сложно за ее пределами, в мире, об обитателях которого благородный дон Румата говорит, что "все они почти без исключения были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека... Психологически почти все они были рабами - рабами веры, рабами себе подобных, рабами страстишек, рабами корыстолюбия". О том, что сам он в данном случае оказывается рабом двойной морали, делящей мир на своих и чужих, следуя которой "богом" быть легко, а остаться человеком крайне трудно, Антон-Румата не задумывается. И неудивительно, что "в своих горячечных снах землянина, прожившего пять лет в крови и вони, он часто видел себя именно таким вот Аратой (предводитель восставших. - В. С.), прошедшим все ады вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей". Романтический герой и не заметил, что, так и не став Аратой он оказался способным на предательство, не "своих", конечно, а всего лишь "похотливой кошки" - доны Оканы. Право же на убийство ему было предоставлено вполне буднично - высшим земным начальством в лице дона Кондора: "Убить, физически убрать... При чрезвычайных обстоятельствах действенны только чрезвычайные меры".

Хотя очевидная недостижимость утопических целей гуманными средствами и заставляет колебаться юного супермена, но подлинный выбор для него, в сущности, невозможен. Отсутствие элементарной независимости мысли неотвратимо оборачивается для героя подчинением, самым что ни на есть прямым и грубым. Полубог Румата - почти уже идеальный винтик набравшего космические обороты механизма Утопии.

С отчаянием и недоумением наблюдает Максим Каммерер ("Жук в муравейнике") за результатами действия "двойной морали" уже не на чужой территории, а внутри самого "прекрасного нового мира". Профессиональный убийца, шеф службы безопасности Рудольф Сикорски ("...никогда не обнажал оружия для того, чтобы пугать, грозить или вообще производить впечатление, - только для того, чтобы убивать") уничтожает "своего", Льва Абалкина, подозревая в нем опасного и враждебного чужака. Прогрессоры, судя по всему, уже решили все моральные проблемы - это особая каста людей, умеющих действовать решительно и эффективно в любой ситуации и любыми средствами. Дисциплинированный и преданный сотрудник той же системы Максим не любит профессоров, не удовлетворен положением дел в Утопии, ему по-человечески жаль Абалкина, такого же, как он в прошлом (в "Обитаемом острове"), одиночку, но выхода герой не видит.

Утопия прошла цикл своего развития, и время одиноких и сомневающихся героев осталось далеко позади. В жизни утопического мира Стругацких решительно утвердилась рационалистическая программа, и целесообразность стала его высшим законом. Судя по всему, архаичным и нерациональным оказался и институт демократии. В расширенном заседании Мирового Совета участвуют 18 человек, а характер глобальных, касающихся будущего всей Утопии решений фактически определяют двое-трое из них, и в первую очередь тот же контрразведчик Сикорски.

Магические грани утопии

Размышляя о магических сюжетах у Стругацких, в первую очередь вспоминаешь сатирические повести "Понедельник начинается в субботу" (1965) и "Сказка о Тройке" (1968). Прочитав эти книги, мы смогли убедиться, что "серьезные" фантасты обладают отличным чувством юмора. Поглощенные своей белой магией, работающие без воскресений чародеи окидывают окружающих взглядом хотя и не лишенным сарказма, но, во всяком случае, не столь мрачно-испепеляющим, как это было свойственно космическим стажерам и богам-суперменам. И, продолжая враждовать с мещанами, смеются от души не над "маленькими", "скучными" людьми, а над отечественными "научными" шарлатанами-опирами, профессорами Выбегалло, старательно и последовательно материалистически выращивающими в своих идеологических колбах "нового человека" - суперпотребителя.

И все же увлечение магией не было для персонажей Стругацких лишь способом отвлечься от "прозы будней", научной рутины и псевдонаучной демагогии. Интерес к чародейству имел и более глубокие корни. Об этом уже вполне серьезно рассуждает главный герой "Понедельника..." и "Сказки..." программист и начинающий маг Привалов: "Все мы наивные материалисты и рационалисты. Наука, в которую мы верим (и зачастую слепо)... заранее готовит нас к грядущим чудесам... шок возникает тогда, когда мы сталкиваемся с непредсказанным". Действительно, и сам Привалов и его друзья хотя и чародеи по своей второй профессии, но как были изначально, так и остались рационалистами. Жажда же чуда - это своего рода "несчастье" рационалистического сознания, стремящегося все рассчитать и все измерить, открыть все двери. Когда обычные "ключи" оказываются непригодными (а это, увы, случается на каждом шагу: необъяснимых явлений всегда легион), возникает искушение, часто непреодолимое, прорваться к заветному, "сокровенному" знанию любой ценой, обрести наконец универсальную и вечную отмычку.

В истории рационалистический культ знания никогда еще не служил гарантией от магическо-оккультных искании, зато часто их провоцировал. Вспомним: преобладание рационализма в позднеантичной культуре сопровождалось становлением и расцветом идеологий оккультного типа; в эпоху Возрождения Европу захлестывает новая мощная волна учений о "сокровенном знании"; в век Просвещения культ Разума сочетался с повсеместным распространением оккультного мистицизма. В XX столетии совпадение этих "противоположностей" стало едва ли не нормой, обнаруживая себя в формах, вполне соответствующих духу космического века. Уже начало его ознаменовалось рождением рационалистическо-мистических гибридов - теософских и антропософских наукообразных конструкций Е. Блаватской, А. Безант, Р. Штейнера и прочих. Вторая же, собственно "космическая" половина столетия вызвала к жизни новые и еще более массовые формы оккультизма. Что же касается шока, о котором упоминает герой Стругацких и который действительно, несмотря на "научную подготовку", как свидетельствуют факты, сопутствует обращению современных рационалистов в "религию НЛО" (неопознанные летающие объекты, в просторечии - тарелки) или в иные виды модернизированного оккультизма, то тут нет ничего удивительного. Вступление на "сверхчеловеческий", магический путь во все времена не обходилось без потрясений: через очень многое "слишком человеческое" в себе приходилось в таких случаях переступать. Взаимоотношения научной фантастики и современных форм оккультной идеологии ² - тема, заслуживающая особого разговора. Братья Стругацкие не только художники, но и своеобразные исследователи фантастико-утопического жанра, чутко реагирующие на знамения времени. И было бы удивительно, если бы они не провели серию экспериментов в области "магической" утопия. Один из таких опытов - приключения "белых магов" "Понедельника...". Но эти герои, заставляющие и чудеса служить прогрессу, с особыми трудностями не сталкиваются. Они уверены в своих силах, "идут по жизни смеясь", и магия им нужна для того только, чтобы как можно скорее разделаться с последними, совсем уже заплесневелыми мещанами, как сказали бы сейчас, "врагами перестройки". Гораздо драматичнее проходят магические эксперименты в тех произведениях писателей, в которых повествуется о встречах землян с космическими братьями по разуму.

Для героев-рационалистов книг Стругацких серьезный, жизненный интерес представляют два типа контакта. Прежде всего это столкновение со "слаборазвитыми" инопланетянами, обитателями некоммунистических и тоталитарных миров, так или иначе препятствующими космическому прогрессу. О контакте утопических героев на земле и в космосе с таким живым и враждебным для них прошлым речь уже шла. Ясно, что, в сущности, никакого контакта не получилось. Язык разума не был услышан ни в Стране Дураков, ни в средневековом Арканаре, ни на тоталитарном Обитаемом Острове. "Новым людям" пришлось взять на себя выполнение "божественной" функции отделения зерна от плевел, а попросту говоря, заняться отбором и спасением немногих себе подобных. Выполнение этой миссии стало жестоким испытанием для их изначальной гуманистической веры. Последняя все чаще кажется им пережитком, то есть слабостью, причем слабостью непростительной на фоне стоящих перед Утопией грандиозных задач.

Постепенно зарождается и крепнет мечта о контакте другого рода, надежда на встречу с иным, уже действительно нечеловеческим и подлинно могущественным разумом. Начинается бесконечная погоня по следам таинственных и неуловимых Странников, космических богов высшей категории, далеко опередивших земных и, судя по всему, не склонных к установлению с ними братских связей. Перспектива подобной встречи одновременно и манит и пугает граждан Утопии. Гибнет по первому подозрению, что он агент Странников, Лев Абалкин ("Жук в муравейнике"); исповедующий веру в человечество Горбовский останавливает Комова ("Малыш"), готового ради реализации своей теории "вертикального прогресса" ("Земной человек выполнил все поставленные им перед собой задачи и становится человеком галактическим... С иными законами существования, с иными целями существования") идти на подобный контакт любой ценой, пользуясь при этом любыми средствами. Но похоже, что за адептами "новой веры" будущее, тот же Комов - один из признанных молодых лидеров Утопии, и он не одинок.

Только в одной книге ("За миллиард лет до конца света"), действие которой происходит в наше время, герои-рационалисты лишены и последней надежды. Торможение представляется им ни больше ни меньше как законом самого мироздания, действующим неотвратимо и тотально и пресекающим все попытки человека создать "сверхчеловеческую цивилизацию". Молодые интеллектуалы, остро ощущающие свою оторванность от "человеческого стада" и допускающие возможность вновь "стать в его ряды" лишь в случае "ужасной космической агрессии", могут рассчитывать в борьбе с этим глобальным тормозом исключительно на себя. И у героя повести, рыцаря прогресса, действительно не остается иного достойного выбора кроме как забраться на мистический Памир и продолжить там свои запрещенные "механизмом торможения" исследования. Другой путь избрал в не менее безнадежной, пожалуй, ситуации, как мы помним, Кандид, но это уже не был путь Утопии... И все же контакт с космическим сверхразумом происходит. В "Хромой судьбе" писатель-фантаст Сорокин сообщает о том, что написанная им книга "Современные сказки" - это "Марсианские хроники" Брэдбери "навыворот", рассказ о том, "как осваивали нашу Землю" "чужаки", "пришельцы". Я менее всего склонен видеть в данном герое некий совокупный автопортрет писателей, даже несмотря на то, что его биография вроде бы соответствует анкетным данным старшего из братьев, а в своей любимой "синей папке" он хранит их роман "Град обреченный". Но не перестаю удивляться, как рано Стругацкие нашли свои основные темы. Подтверждение этому повесть "Извне", опубликованная в 1960 году.

Стругацкие обратились в ней к сюжету, тогда (как, впрочем, и сейчас) сенсационному: встречам с НЛО. Вся повесть - нечто вроде документального отчета о подобном происшествии с различными группами советских граждан, и дополняет "отчет" исповедь одного из них, пережившего более тесный контакт, который в международных исследованиях НЛО обычно именуют "близким контактом третьего рода". Единственным трофеем героя, инженера Лозовского, доставшимся ему после контакта с "высшим разумом", оказывается металлический идол: "С оскаленным кривоватым ртом, с тупым коротким носом", лицо "странно и дико глядело на нас выпуклыми... глазами... На голой спине человечка громадными буграми выдавались угловатые лопатки, колени были острые, а кисти кончались тремя скрюченными когтистыми пальцами". И не мудрено, что наиболее глубоко погрузившемуся в зловещую магически-оккультную атмосферу "визита" Лозовскому начинает казаться, что он находится "на борту исполинского межпланетного "Летучего голландца", что Пришельцы - это механические призраки своих давно умерших Хозяев, некогда проклятых за какое-то чудовищное преступление".

Проще всего упрекнуть писателей, воспользовавшись известной присказкой классика: "Путают, а нам не страшно". Но дело в том, что и в данной повести и в более поздних книгах Стругацких "чертовщине", всем этим черным спутникам, таинственным странникам и прочим фантомам земного и космического происхождения, отводится роль в духе вполне традиционной "демонологии": они не столько наводят ужас, сколько провоцируют и искушают героев. Если же что-то и должно здесь пугать, так это готовность трезвых, отнюдь не мистически, а скорее даже суперрационалистически настроенных героев идти на контакт с кем и с чем угодно, будь то очевидно безразличная к добру и злу космическая сила или сатана собственной персоной. Что там слегка помешавшийся на НЛО инженер Лозовский, которому и черные собаки-роботы не смогли помешать проникнуть в "летающую тарелку". * Лучший писатель-бард державы Банев ("Гадкие лебеди"), "с некрасивым, но мужественным лицом бойца, с квадратным подбородком", млеет от похвалы "мокреца" Зурзмансора, склоняющего его к сотрудничеству, хотя прекрасно видит, кто перед ним ("Тьфу... Изыди, нечистый дух", - мысленно говорит герой, наблюдая за "страшными" превращениями с лицом собеседника). Обман зрения, легко успокаивает себя "прекрасный утенок" Виктор Банев, оказываясь ничуть не лучше откровенного конформиста Аполлона из "Второго нашествия марсиан", также не пожелавшего заметить зеленых марсианских щупалец.

Впрочем, для Лозовского, Комова и им подобных никаких приманок не требуется, жажда контакта сама заставляет их идти к цели, а преграды только усиливают стремление к встрече со "сверхразумом". Со своей стороны, ускользающие от прямых встреч космические Странники не прочь предъявить сгорающим от любопытства землянам многочисленные знаки собственного могущества.

В "Пикнике на обочине" Стругацкие рисуют впечатляющую картину того, что получилось из попыток найти применение космическим "подаркам", всем этим "ведьминым студням" и прочему. Бледной тенью прошлого кажется вечно пьяный негр-проповедник Гуталин с его апокалипсическими пророчествами и призывами "растоптать дьявольские бирюльки". Вес имеет только голос "высоколобого" интеллектуала-циника Пильмана, пренебрежительно рассуждающего о "массовом человеке", "так называемом здравом смысле", примитивности "гипотезы о боге" и т. д. Хотя, в сущности, этот рационалист, иронизирующий по поводу "колдовства", "призраков" и "вурдалаков", ничуть не меньше мага Привалова из "Понедельника..." жаждет именно чуда, только, естественно, не в архаических "пещерных" формах, а в современно-наукообразном обличье "нарушения принципа причинности". Кажется, что главному герою повести симпатичному сталкеру Рэдрику Шухарту все же удалось выдержать все испытания, когда он в финале просит у Золотого шара "счастья для всех даром". Но приходит сталкер на поклон к этому главному "подарку" пришельцев, потребовавшему от него кровавой жертвы (как и полагается в таких случаях - невинного отрока), с мыслями вполне определенными: "И опять поползли по сознанию, как по экрану, рыла, рыла, рыла... Надо было менять все. Не одну жизнь и не две жизни, не одну судьбу и не две судьбы - каждый винтик этого смрадного мира надо было менять". Чем ответит шар на призыв измученного и отчаявшегося героя и каким будет это дармовое счастье для всех, мы не знаем, но в "Гадких лебедях" пришельцы откликнулись на мольбы вконец разуверившихся в собственных силах землян и занялись устройством человеческой жизни уже вплотную.

Утопическая программа, которую реализуют мокрецы и помогающие им таинственные земляне- "архитекторы" вроде Голема и эмансипированной сексапильной красавицы Дианы, буквально содрогающейся от отвращения к нашему "лучшему из миров" и его обитателям ("Все люди - медузы, и ничего в них такого не замешано... Медузы... черви в сортире"), - программа эта отнюдь не внеземного происхождения. Мокрецы, соблазняющие и похищающие детей Земли, лишь осуществляют в жутковато-магических формах старую утопическую мечту о чистых, юных строителях "нового мира". Эта идея, как мы помним, навязчиво преследовала еще Ивана Жилина в Стране Дураков, а затем обрела у Стругацких новую жизнь в символических образах другой мрачной легенды - о гаммельнском Крысолове, уводящем вместе с крысами и детей из обреченного града; это не только мокрецы с аккордеонами, но и Странники ("Жук в муравейнике"), выманивающие детей с гибнущей планеты с помощью кукол-муляжей, и, наконец, в "Малыше" - история космического Маугли, ребенка, воспитанного "в некотором смысле спрутами" на "некротической Планете" в вознагражденного за утрату человеческих черт сверхспособностями (суперинтеллект, левитация и пр.). Стругацкие вводят оккультные мотивы в традиционные для НФ сюжеты, конечно, не случайно и не для пущего эффекта. Они изображают утопический рационализм в роковые для вето минуты, когда сомнения в возможности осуществления утопических идеалов достигают предела и любая помощь "извне" (все равно откуда - из космоса или из преисподней) начинает казаться благом ³.

Центральный герой "Гадких лебедей" "свободный художник" Банев все же колеблется, ему начинает мерещиться, что новый мир, обещанный мокрецами, не так уж далек от "нового порядка", за который ратует в повести фашист-интеллектуал Павор. Но иного выбора как поверить на слово "архитектору", "глиняному роботу" Голему, что будущее станет исключительно гуманным, у него нет. Вокруг он замечает лишь мещан, барахтающихся под дождем, залившим город "вторым потопом". А наедине с собой неуверенно припоминает давно уже не безусловные для него аргументы в пользу "слишком человеческого": "Неужели... гадко все, что в человеке от животного? Даже материнство, даже улыбка мадонн, их ласковые мягкие руки, подносящие младенца к груди..." Естественно, что этому путающему зверя с мадонной писателю было нетрудно убедить себя, что в лице Зурзмансора он имел дело с вестником спасения, а не со "злым духом".

"Гадкие лебеди" завершаются уже откровенной утопической сказкой: по омытому дождем, преображенному миру шествуют юные "люди как боги". Грезят ли герои, или перед нами всамделишный "земной рай", возникший по мановению космических волшебников, не так уж, собственно, и важно. Стругацкие изобразили в "Гадких лебедях" не утопию, а мечту о ней, утопизм, в своих претензиях на будущее окончательно теряющий человеческие черты, взирающий на человечество как на досадную помеху, еще более равнодушно и зло, чем это могли бы сделать сами иноприродные чужаки-пришельцы.

Конец Эксперимента?

В одном из недавних интервью ("Литературное обозрение", 1988, № 9) Стругацкие с присущей им откровенностью рассказывают о трудном периоде в их творчестве, о том, что работа уже не является, как это было прежде, надежным и постоянным источником радости. Сами же они и ставят диагноз: естественный ход вещей, стареют авторы, "стареют" герои. Мнение очень личное, и оспаривать его я не берусь, но, с другой стороны, вполне определенная жизненная философия писателей дает право предложить и иные, не столь бесперспективные объяснения. Идеи и темы, которым они оставались верны на протяжении трех десятилетий, оказались практически исчерпанными. Антимещанский пафос молодых героев ранней прозы, так и не найдя другого основания, кроме утопических программ "переделки" человека, вылился у их "наследников" в отрицание прошлого человечества и его ценностей. И трудно предположить, что между творческим спадом, о котором сообщают Стругацкие, и безрадостным положением дел в созданном ими утопическом мире нет никакой связи. Не случайно же они говорят в интервью об идейном вакууме, "пустоте", угрожающей их героям. Если же идеи, служившие ориентиром в блужданиях по утопическим дорогам, столь очевидно завели в тупик, то, видимо, требуются другие.

И в последних своих сочинениях, в повести "Хромая судьба" и в романе "Отягощенные злом", Стругацкие явно стремятся сойти с проторенных путей Утопии. Более того, тема традиции становится здесь едва ли не ведущей. Однако сам подход, как мне кажется, во многом остался тем же, что и раньше, - "утопическим": прошлое осмысляется и оценивается как пролог к "просвещенному" и "прогрессивному" будущему. В такой перспективе и традиция оказывается лишь пьедесталом к грядущему совершенству. И Стругацкие, судя по всему, не сомневаются в своем праве и своих возможностях судить о прошлом культуры с некой "высшей" точки и быть на "ты" с ее творцами. То, что на их последних книгах лежит тень знаменитого романа М. Булгакова, доказывать нет нужды. Стругацкие ведут перекличку с любимым ими автором и его произведением, что называется, впрямую. В "Хромой судьбе" некто Михаил Афанасьевич возникает перед главным героем писателем Сорокиным, в частности, и для того, чтобы прямо и недвусмысленно оспорить мысли, изложенные в "Мастере и Маргарите". Этот Михаил Афанасьевич уверяет: "Мертвые умирают навсегда... Это так же верно, как и то, что рукописи сгорают дотла. Сколько бы он ни утверждал обратное". В дальнейшем "дух" Булгакова, окончательно перевоплотившись в Воланда, конфиденциально сообщает бедному Сорокину: "Не ждите вы для себя ни света, ни покоя. Никогда не будет вам ни покоя, ни света". Стругацкие явно недооценили дистанцию и слишком решительно вступили на чужой творческий берег как на свой собственный ("О Булгакове уже и говорить нечего, это такое наше", - сообщает А. Стругацкий на страницах "Даугавы", 1987, № 8). Их сверхсерьезный Михаил Афанасьевич, подправляющий героев Булгакова, потому и воспринимается как пародия, что напоминает самоуверенного чужака, пытающегося действовать в мире, для него неблизком и малознакомом.

Начатый в "Хромой судьбе" опыт прямого контакта с булгаковским романом был продолжен (хочется сказать: к сожалению) Стругацкими в "Отягощенных злом", Михаила Афанасьевича собственной персоной здесь уже нет, зато Воланд действует весьма активно, обретя статус всекосмического и всеязыческого Демиурга (Ильмаринен, Вишвакарман, Птах и прочие). Претензии у Демиурга в романе соответствуют его громким титулам, но сквозь всю "божественную" атрибутику легко просматриваются знакомые "рога и копыта"... пришельцев-провокаторов многих книг Стругацких. А главное, зря Стругацкие пошли навстречу своему герою, писателю-барду Баневу из "Гадких лебедей", осуществив вынашиваемый им во время "второго потопа" замысел: "А вообще интересно было бы написать, как Христос приходит на Землю сегодня, не так, как писал Достоевский, а так, как писали эти Лука и компания".

Братья отнеслись к этой задаче увлеченно, однако результат был, в сущности, предопределен самой идеей, пришедшей из их "утопического" фонда. Апокриф от одноухого Агасфера Лукича в романе "Отягощенные злом" - пока, вероятно, самая большая творческая неудача писателей. Да и как иначе оценить все эти разухабистые и претенциозные истории о похождениях евангельских героев, изначально "сущих сукиных сынов" и "кобелей-разбойников" (речь идет об Иоанне Богослове, имя которого традиция сделала символом целомудрия, и его брате Иакове), а в дальнейшем (уже после голгофской трагедии) убийц ("...дельце было пустяковое, они зарезали поддетого горожанина"). Упоминается в досье, составленном тут на псевдо-Иоанна, и скотоложество. Очевидно, что писатели не ставили цель - создать еще одно из серии "забавных евангелий", однако история псевдо-Иоанна в их романе и по духу и по характерному стилю близка к тому, чтобы занять место именно в этом ряду.

То, что "апокриф" "Отягощенных злом" не идет ни в какое сравнение с историей Иешуа Га-Ноцри в смысле художественности, оспорить вряд ли кто решится. Вероятно, и сами писатели на это не рассчитывали. Но есть и другое принципиальное отличие. Булгаков вообще не создавал апокрифа, его рассказ о событиях в Ершалаиме не версия событий евангельских и тем более не их рационалистическая трактовка- это литературный вымысел, не оспаривающий традицию, но сохраняющий дистанцию по отношению к ней и благодаря своей непретенциозности в подлинном смысле свободный. Рукопись Мастера содержит правду, которая не горит в любом огне. Так, во всяком случае в отличие от Михаила Афанасьевича из "Хромой судьбы", считал сам Булгаков.

Что же касается "современных" событий, описанных в романе Стругацких (наши дни и XXI век), то интересно, что здесь впервые писатели вполне определенно предложили альтернативный вариант развития своей Утопии. Мир XXI века, раздираемый конфликтом молодых "неформалов" с чиновниками и мещанами, в котором ищут свое место интеллигентные воспитанники спецлицеев, - это уже явно не мир "стажеров". Однако в самом рассказе подлинной новизны не так уж и много. Описывая наше сегодня и прогнозируя вероятное завтра, Стругацкие много и охотно цитируют самих себя: ничего существенного не привнес роман в традиционную для них мещанскую тему; утопическая идея воспитания, по сути, та же, что и прежде, а образ положительного героя - учителя спецлицея хотя и претендует на очень многое, тем не менее слишком напоминает "наставников", гуманистов-просветителей из прежних сочинений. Воланд-Демиург, "ищущий человека", фактически занимается привычным для "пришельцев" из прежних книг Стругацких делом, провоцирует и искушает с помощью неугомонного Агасфера Лукича, он же Иоанн, все тех же слабых, вконец замордованных бытом землян. Относительно нова разве что тема "неформалов" - "флоры", "дикобразов", "птеродактилей" и других молодежных групп "XXI века", лишь позаимствованными из животного и растительного царства наименованиями отличающихся от нынешних хиппи, панков, металлистов и прочих. Но то, что говорится о них в романе, при всем желании трудно счесть оригинальным. Перечитывая книгу, написанную более двадцати лет назад ("Хищные вещи века"), отдаешь должное проницательности мыслей писателей о судьбах молодежи; сейчас же, читая новый роман ("Отягощенные злом" - последняя из прочитанных мною книг Стругацких, "Град обреченный", когда писалась эта статья, еще не был издан полностью), чувствуешь лишь дух времени, и вряд ли его сравнительно верное воспроизведение можно считать успехом.

Само творчество Стругацких заставляет подойти и к их последним опытам с мерками отнюдь не фантастико-приключенческого жанра. Социальных экспериментов за последние десятилетия у нас было более чем достаточно. Стругацкие относятся к немногим, кто всерьез и упрямо в так называемый застойный период экспериментировал с утопическими идеями не на колхозных полях и грандиозных стройках, а в своей интеллектуальной писательской лаборатории. И братьям удалось многое прояснить в современном утопизме, желая того или нет, они показали читателям сумрачную пустоту, скрывающуюся за привычным фасадом броских лозунгов и благих пожеланий. Возможно, эрозия коснулась и центральной идеи - идеи Эксперимента, и предстоит подлинный прорыв за пределы Утопии? Что ж, по крайней мере одному из их персонажей, Кандиду, такая "попытка к бегству" удалась. Может быть, и для жителей "обреченного града" еще не все потеряно. Впрочем, шанс на спасение есть всегда, и уже от мысли и воли авторов зависит предоставить его своим героям.

1. Естественно, они не были одиноки. Наиболее масштабным и проникновенным образцом утопической идиллии в советской фантастике и по сей день остается знаменитый роман И. Ефремова "Туманность Андромеды".

2. Сама по себе оккультная тема никогда не была чужда научной фантастике, особенно ее утопической ветви. Чтобы в этом убедиться, нет нужды обращаться к бесконечным сериалам "черных> триллеров, повествующих о кознях нечистой силы на земле и в космосе. Достаточно прочесть раннюю книгу (недавно изданную у нас) одного из самых "научных" западных фантастов. А. Кларка. "Конец детства>. Очевидна идейная близость романа английского писателя и повести Стругацких "Гадкие лебеди" (журнальный вариант - "Время дождя"): спасение человечества космическими пришельцами, дьявольская личина "спасителей" и пр.

3. Русский религиозный философ Г. Флоровский, размышляя о природе утопизма, писал о "космической одержимости" утопического сознания, связанной с "чувством безусловной зависимости, всецелой определенности извне".