В ПУЧИНЕ ОПТИМИЗМА

ФАНТАСТИКА: ЗРЕЛОСТЬ ИЛИ СТАРОСТЬ?

ПРОДОЛЖАЕМ ДИСКУССИЮ

Что представляет собой современная научная фантастика? Не снизился ли интерес к ней? Какие трудности переживает этот популярный жанр? С этих вопросов начался наш разговор в предыдущем номере «ЛГ». Слово – новым его участникам.

ДАЖЕ не очень прилежному читателю критических статей ясно, что научная фантастика – вполне респектабельный жанр. И сами фантасты давно совлекли с себя ветхие ярлыки «развлекателей», их больше не снедает комплекс неполноценности, когда-то диктовавший начало любого аналитического разбора или интервью: мы – настоящие, мы – большие (в смысле не детские) писатели. Комфортность ситуации подтверждается и тем, что многие книги обретают ныне второе рождение в кинематографе: один за другим выходят фильмы, снятые по романам и повестям К. Булычева, С. Павлова, А. и Б. Стругацких, В. Щербакова. Но при всем том нет-нет да и услышишь (в статье или в разговоре) ностальгический вздох: нет, не то нынче, вот прежде, лет двадцать назад, фантастика переживала бум... Возразишь, что книг теперь выходит гораздо больше да и пишут сегодня куда мастеровитее. И если это мнение даже не оспорят, все равно чувствуешь: остались при своем убеждении. На уровне подсознания это сидит: не та фантастика пошла. Вот и И. Бестужев-Лада о том же: «...лучшее, что приходилось читать из свеженаписанного... нисколько не уступает написанному в минувшие десятилетия... Но этого мало. Надо, чтобы превосходило!»

Неспроста возникает эта ностальгия. Может быть, существовало нечто в НФ шестидесятых годов, что выгодно отличало именно произведения того времени и резко выделяло их место в литературном процессе?.. Теперь общий тон жизни и искусства как-то деловитее, будничнее. И фантастика стала менее, так сказать, «сенсационной». Теперь представляется, что в шестидесятые годы выходило больше книг, о которых говорили, – а это, как правило, крупные вещи. Сейчас пишут всё рассказы, повестей куда меньше. Романы же можно пересчитать по пальцам. А таких крупных произведений, как «Лезвие бритвы» И. Ефремова или «Пылающий остров» А. Казанцева, и подавно не встретишь. (Хотя сам старейшина «фантастического цеха» А. Казанцев в своем недавнем выступлении в газете «Советская Россия» выразил мнение, что нынешняя фантастика далека от кризиса и дела ее вполне благополучны.)

В содержательном плане фантастика тоже очень изменилась. Началось интенсивное освоение исторических тем и – пропорционально – уменьшилось число выходов в космическое пространство. Земные заботы человека потеснили звездные страсти. Усохла та ветвь фантастики, которая питалась научно-техническими идеями – жюльверновская традиция сегодня не в авантаже. Хотя мне кажется преждевременным «закрывать» ее, возможно, на ином витке развития она расцветет вновь.

Эволюция жанра отражает изменения в общественном сознании. Тридцать лет назад лес труб, увенчанных разноцветными султанами дыма, воспринимался как символ экономического могущества, сегодня это образ экологической катастрофы, momento mori современной цивилизации. Двадцать – тридцать лет назад в книгах фантастов благодетели из просвещенных эпох, ворвавшись в «отсталое» прошлое, утверждали там новый порядок, пускали в ход силу, дабы подтянуть «обывателя» до понимания неизбежности исторического прогресса. Рассказ Брэдбери «И грянул гром...», в котором неосторожно раздавленная визитером из будущего мезозойская бабочка стала причиной необратимых изменений в жизни грядущего, тогда воспринимался едва ли не как исповедь ретрограда. (А как же, милостивый государь, наше удалое «не можем ждать милостей от природы»?)

В сегодняшней литературе нечасто услышишь этот максималистский клич. Безбрежно раскинулось море «амбивалентности» (заимствую понятие у Р. Киреева, в одной из статей ополчившегося на черно-белое мышление, ратовавшего за «терпимость» по отношению к герою). В фантастике, имеющей общую кровеносную систему с иными жанрами, ситуация схожая. Однако в силу сложившихся традиций романтическая поэтика здесь укоренилась сильнее. Злодеи у фантастов более густопсовые, а ризы праведников намного ослепительнее. Не надо, впрочем, пугать литературу традиционную (по своим приемам) с плохой. Ведь до сих пор попадаются сочинения, достойные стила Брешко-Брешковского:

«Стоило старику назвать его по имени, как Егоров узнал давнего врага. Это был он, убийца, человек со шрамом, фашистский прихвостень. Его было почти невозможно узнать. Он стал дряхл и мерзок. Синегубый, с провалившимся ртом, с грязно-серыми клочьями волос на облезшей наполовину голове. И он хотел убить его, Егорова. Убить второй раз... Несколько секунд назад Егоров, увидев направленный на него наган, испытал – как и всякий в таком положении – чувство страха. Он был безоружен. Карабин, топорик и геологический молоток находились на стоянке, куда ушла Сеня. Но теперь страха не стало. Егорову был отвратителен этот призрак прошлого – и только. Он глядел вверх и даже сделал несколько шагов вперед. Теперь их разделяло не более десяти метров. Егоров видел что, старика бьет дрожь и револьвер пляшет в его руке» (И. Валентинов. «Мертвая вода»).

Понятно, что положительный герой одолел супостата – с помощью верных друзей, вместе с которыми искал целебную воду, заживляющую раны. Когда им удалось прибить камнем своего синегубого врага, они не стали расходовать на него драгоценную влагу. Нет.

«Они оттащили того, кто назывался при жизни Григорием Зыбиным, подальше от источника голубой воды. И пошли к своей стоянке, к своему лагерю. Их ждали работа, встречи с неизведанным, поиск истины терпением, памятью, умом и ВЕЛИКОЙ ЛЮБОВЬЮ К ЛЮДЯМ» (выделено мною. – С. П.).

Такие оптимистические финалы в духе кровожадной «Книги Иисуса Навина» не такая уж редкость. И все же это исступленное «воинствующее добро», слава богу, потихоньку сдает позиции. Но свято место пусто не бывает, и романтические вакансии занимают бесполые герои мифического грядущего. Там нестерпимо прекрасные звезды величиной с кулак, серебристый смех очаровательных существ, упоительные запахи яблоневых садов. Нежная проза сия (так и просится на язык что-то конфетно-галантерейное) питается представлением о будущем, как о царстве полной гармонии, где конфликтовать будет хорошее с лучшим. Оттого даже могучие повелители астероидов, изображенные прозаиком, не отпечатываются в душе «как положено» – медальными профилями, вулканами чувств. Один и то же образ вламывается в сознание – напомаженный балерун в телесного цвета трико. Танцовщику-то, пожалуй, и достаточно очевидных всем признаков мужественности, он же как-никак «символизирует». А литературного героя марафонские мышцы не выручат, ему характер необходим. Но характер раскрывается в драматических ситуациях...

И редакторам, и издателям, и критикам давно пора понять, что фантастику от «литературы вообще» отличает право на гиперболу, на сомнение, на «негатив». Это необходимейший инструмент фантаста, без него он не в состоянии работать. Но сколько раз приходилось слышать: да что это за будущее?! Там катастрофа, в результате которой может погибнуть Вселенная, а здесь вот город завтрашнего дня, населенный ящерами-мутантами. И ведь виновники катастрофы – ученые, граждане Светлого Будущего! Как рука повернулась написать такое! Никаких катаклизмов! Вот они у меня где, ваши катастрофы! Неужели нельзя писать красивую фантастику? И в воздухе явственно заполощутся, зашелестят алые паруса.

И вот что удивительно, не юноши бледные со взором горящим, не чувствительные дамы этих самых парусов взыскуют. Буйствуют по этой части крупные мужчины с изрядной лысиной, с плотным брюшком, с сильными волосатыми руками. О, эти паладины мечты! Как настойчивы они в проталкивании бирюзовых космических зорь и романтических всплесков. Если уж и удается их уломать на одну катастрофу, то непременно получишь в довесок дюжину яблоневых садов. Только зря это – алые паруса нельзя навязывать в нагрузку...

Не хочу, чтобы сказанное истолковали как воинственный клич в пользу рационалистической фантастики, с въедливостью сыщика срывающей покровы Таинственного. Меньше всего читатель жаждет, чтобы она взяла реванш. Помню, какое возмущение у любителей фантастики вызвало злопыхательское выступление участника одной из дискуссий о НФ, когда Владимиру Щербакову приписали какой-то интуитивизм, мистицизм. Обвинять мастера акварельной прозы, построенной на полутонах, на недосказанности, на «легком касании» Неведомого (а именно таков редкий дар В. Щербакова), – значит демонстрировать поразительную эстетическую тугоухость.

Итак, мне не хотелось бы ассоциироваться ни с одним из стилевых течений НФ. Именно поэтому засилье хеппи-эндов, установившееся в последние годы, кажется мне чуждым духу поиска, обновления, утвердившемуся в нашей общественной жизни. Минули времена казенного оптимизма (о недостатках – одна строчка в конце), не слыхать больше анекдотического рефрена «Если кое-кто порой честно жить не хочет...». Сегодня с большевистской прямотой говорят о необходимости очищения общественной атмосферы от показухи и демагогии, от тормозящего наше движение вперед прожектерства. А в литературе (и не только в фантастике) все еще слышится докучный шелест алых атрибутов сентиментальной романтики...

Фантастика, как и всякий другой литературный жанр, не боится заглядывать в тупики, которыми чревато будущее. Она не пасует перед возможностью поражения. Ее герой – активный борец против сил зла, против лжи и духовного порабощения. Любой Прометей исчахнет в липких тенетах бесконфликтности – вспомним мысль Достоевского о том, что не станет автоматически счастлив любой обитатель Хрустального Дворца, не примет он жизни без драматизма, без страдания, без борьбы...

Реквизит мечтателей не подлежит списанию – он нужен, очень нужен многим. Но пусть алые паруса не полощутся, а гудят от крепкого, яростного ветра живой жизни.