Е. Парнов

ВОЛЬНЫЕ КОММЕНТАРИИ К «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ»

Это начальные строфы пятой песни "Ада". Кончается же песнь, как известно, тем, что Данте теряет сознание от сочувствия к людям и собственного бессилия прийти к ним на помощь. Гениальный флорентинец встретил души тех несчастных, кого обрекла на вечные муки грешная земная любовь. Прославленные сладострастники и великие блудницы предстали перед ним в туманной стонущей мгле. Там же витали и несчастные любовники Паоло и Франческа. И, право, Данте не очень старался уверить нас в том, что бог справедлив к обитателям ада.

Таким образом, ревизия основ миропорядка наметилась достаточно давно. И это не удивительно. Чтобы оставаться последовательным, Ренессансу необходимо было внести гуманность даже в ад.

Благое начало было положено. С тех пор ад эволюционировал. Чтобы убедиться в этом, нам достаточно взглянуть на вечных узников подземной тюрьмы синьора Сатаны глазами другого итальянца - нашего современника. Но прежде, благосклонный читатель, заключим добровольный договор. Нисхождение в ад - дело нешуточное, и всякие недомолвки и недоразумения здесь просто неуместны. Итак, о чем предстоит нам договориться? Прежде всего прошу поверить мне на слово, что лучшие образцы итальянской фантастики представляют собой дальнейшую разработку первой части "Божественной комедии", или, говоря иными словами, повествуют о разных кругах и рвах ада. Разумеется, далее я постараюсь аргументировать это утверждение.

Вот, собственно, первый и основной пункт нашего договора. Если он приемлем для вас, то я могу лишь вслед за автором "Мастера и Маргариты" сказать: "За мной, читатель..."

Впрочем, нет, не за мной, моя очередь наступит несколько позднее. А сейчас нашим проводником, нашим Вергилием будет синьор Фауст, ибо в ад мы войдем через жерло "Рекламной кампании" ("Рекламная кампания" Серджо Туроне).

О великий двадцатый век! Мы входим в комфортабельный лифт без кнопочного пульта, двери бесшумно смыкаются, и кабина начинает опускаться. Стремительно, но без всяких вредных физиологических эффектов. Когда двери раскроются, мы будем уже в аду.

Запах магнолий и разогретых на солнце пиний. Песчаные пляжи и красные скалы в лазурной воде. Яхты и морские велосипеды. Пестрые тенты и загорелые девушки в ярких бикини. Наверное, есть также фешенебельные рестораны, прохладные бары, где подают "джин энд тоник" со льдом, казино...

А за что, собственно, скажите, терзать эти великолепные... души, что толпятся у входа в дамский солярий, или, скажем, вот эту носатую душу с такой земной, такой саркастической улыбкой на тонких и длинных губах?

Да, это он, он самый. И заметьте: местная администрация своим умом дошла до истины, что такого человека просто не за что обрекать на вечные муки. Что он делал плохого в своей жизни, кроме того, что писал книги? Но книги до сих пор печатаются и расходятся, значит, они не так уж плохи, а если мосье Вольтер и позволял себе нечто вроде атеизма, то, простите, почему ад должен видеть в том смертный грех? Логично, не правда ли? Даже если допустить, что синьор Сатана не сам дошел до столь просвещенного образа мыслей, а лишь снял тот урожай, который принесло сочувствие Данте, то и здесь мы должны констатировать большой прогресс. Во времена войн гибеллинов и гвельфов только для древнегреческих мудрецов ад допускал известные послабления. Не виноваты же эти достойные люди, что родились и померли до рождества Христова, а потому и не исповедовали истинного бога! Ад времен Серджо Туроне продвинулся еще дальше. И если небеса в своем закоснелом консерватизме все еще обрекали на вечные муки не только убийц и предателей, но и философов и поэтов, кинорежиссеров и даже пылких любовников, то ад смотрел на все это гораздо шире. Он научился терпимости, привык к снисходительности. Отсюда и коренная перестройка, реконструкция ландшафта, смена, так сказать, интерьера. И не удивляйтесь поэтому, читатель, что четвертый ров второго круга больше похож на Капри или Биарриц, чем на...ад.

Итак, остается признать, что все эти перемены к лучшему не так уж неожиданны. Скорее, напротив, они логичны и закономерны. А если так, то вполне понятно и стремление местной администрации к хорошей рекламе. Здесь-то мы и подходим к основной пружине фабулы рассказа "Рекламная кампания".

Аду понадобился специалист по рекламе, чтобы общественное мнение могло расстаться наконец с вековыми предрассудками по поводу этого великолепного социального, скажем так, института.

Как мы узнаем далее из другого рассказа Туроне "Необычный ангел", сходные проблемы стоят и перед райской канцелярией. В царстве абсолюта тоже обеспокоены резким снижением собственной популярности, Еще бы! Чего стоит конкуренция с адом? А тут еще эта затея с рекламой...

Впрочем, почему бы специалисту своего дела и не послужить на благо аду? Разве не рекламировали консервированное молоко, от которого в первый же день умерло 75 младенцев (это в рассказе), и средство для обезболивания родов, сделавшее несчастными тысячи семей (это, к сожалению, происходит на наших глазах) Разве в той же Италии не раскрылась скандальная афера с маргарином, в котором не было ни грана животного масла? Или взять недавний скандал неподалеку от Италии - в Греции, где отлично наладили сбыт вина, целиком сработанного из химикалий?

Поэтому адский юрисконсульт синьор Фауст отправляется в краткосрочную командировку наверх. Просто ему нужен специалист; конечно, если учитывать специфику работы, он не должен быть ни слишком набожным, ни чересчур симпатичным.

Естественно, что за хорошее (чек на 1 000 000 долларов) вознаграждение Джон Турризи берет это дело на себя. По-своему он порядочный человек. Лучше делать рекламу для ада, чем для мафии. "Мафия - это правосудие на дому"... Нет, это слишком дурно пахнет, лучше работать на фирму "Сатана, Вельзевул энд Ко". Тем более что Джон берется за это не ради денег! Он даже не предъявит чек к оплате. Ведь щедрый синьор Фауст вручил ему еще и вечную путевку на пребывание... в аду. Да, именно там, где мы были: пинии, солярий, виллы на берегу залива, казино. С чего же начинает свою деятельность король рекламы?

Кажется, он подает жалобу на мафию, которая уже дала предупредительную автоматную очередь по фасаду здания его фирмы... Что он делает?! Неужели не знает, что мафия (и в рассказе, и в жизни) не любит шутить? Очевидно, знает... Да, он знает, на что идет. Подав жалобу, он садится на скамейку в парке и с тихой улыбкой ждет, когда наконец жакан из люпары разворотит ему затылок. Человек, которого ожидает четвертый ров второго круга, спешит досрочно покинуть ад на поверхности Земли!

Правда, он, кажется, нарушает условия сделки и чуточку обманывает синьора Фауста, но чек-то оказывается непредъявленным, да и ад давным-давно стал человечным и снисходительным.

Вот мы и расстались с нашим первым проводником. С вашего согласия теперь эту роль я возьму на себя. Хочу лишь обратить внимание на то, что если герой "Рекламной кампании" предпочитает адские, теперь мы можем так говорить, кущи безумному миру, в котором живет, мир этот для него хуже ада. В остальных рассказах сборника и пойдет речь как раз об этом самом мире.

Так начинается двенадцатая песнь, так начинается спуск в седьмой круг, где Данте встретил разбойников и убийц.

Вряд ли можно было удивить средневекового горожанина каким-нибудь новшеством по части умерщвления своих ближних. Яд нередко оказывался самым решающим аргументом в династических спорах, на площадях сжигали еретиков, в подземных тюрьмах пускали в дело арсеналы костедробильных орудий, а уж о войнах и говорить нечего. Тут разбой и убийство исстари считались богоугодным делом. В этом смысле новое время отличается от минувших эпох лишь более широкими масштабами истребления.

И все же даже кошмарная фантазия Данте не сумела спуститься в такие иррациональные бездны, где таились до срока ростки явления, которое нашему веку суждено было назвать индустрией смерти. Что мрачная география ада с его поясами и рвами по сравнению с дорогой от подъездного пути к газовой камере? И что классическая надпись "Оставь надежду всяк сюда входящий" рядом с лозунгами у лагерных ворот: "Труд освобождает" и "Каждому - свое"?

Герра Моргентойфеля ("Украденная душа" Серджо Туроне) одолевают кошмары. Этот здоровый и благополучный пекарь из нейтральной и сытой страны никого еще не убил. А если он и восприимчив слегка к злокачественному вирусу расизма, то разве обязательно должны сбыться его ужасные сны, в которых он предстает перед судом как убийца сотен тысяч людей? Что? Он убивал по приказу! Но ведь так говорят все убийцы! Все, кто ходил когда-то в черной форме, кто носил на околыше серебряный череп, у кого на петлице были нашиты две рунические буквы "С". И те кто надевал судейские мантии, так говорят. И те, кто всегда ходил в штатских костюмах и убивал только на бумаге, так говорят. А химики из "ИГ - Фарбениндустри", наполнявшие жестянки сиреневыми кристаллами "Циклона-Б", и теплотехники из фирмы "Топф и сыновья", сложившие печи для крематориев, так те вообще говорят, что никого не убивали, а просто исполняли приказ.

Неужели все так плохо обстоит с герром Моргентойфелем? Неужели в соответствующих обстоятельствах он тоже способен... Но зачем ждать этих обстоятельств? Не лучше ли, как это делает Серджо Туроне, воссоздать их в микроскопических масштабах? Вы спросите, зачем? А затем, чтобы знать, какие процессы незримо для мира протекают в подсознании (пока еще в подсознании!) моргентойфелей. Кстати о фамилиях. Они не случайны. Моргентойфель, Гольдентойфель! Вряд ли в маленьком рассказе возможно такое совпадение. По-немецки "тойфель" - это черт, дьявол. Пусть этот черт сегодня занимается хлебопечением, но если вдруг какой-нибудь новый фюрер преподнесет ему черный мундир... Так пусть потенциальный людоед проявит себя заурядным убийцей. Конечно, это не выход из положения. Но что же делать, если буржуазная социология и буржуазная фемида ищут корни зла не в расистском комплексе, который созревает в подсознании "благонамеренных" граждан, а, скажем, в преступных наклонностях иностранных рабочих.

Понимаете теперь, почему наше путешествие подобно прогулке, описанной в первой части "Божественной комедии"? Впрочем, это можно доказать и на других примерах. Пока же, уверенный в полном праве своем, я повторяю первые строфы третьей песни:

За мной, читатель! Пусть тот же лифт переместит нас в город безумцев. Он накален ненавистью. И ненависть эта наложила неповторимый отпечаток на всю его жизнь. Социальное лицо человека определяется там числом пробоин в черном яблочке мишени, вес в обществе зависит от количества повешенных негров. Город готовится к убийству федерального президента. Готовятся полиция и детективы, охрана и судебные власти. Имя будущего убийцы, имя этого потенциального героя нации у всех на устах. Только сам президент ничего не знает, только его супруга думает о туалете, в котором появится на приеме у губернатора штата. Но приема не будет. До секунды рассчитан путь торжественного кортежа. Каждому полицейскому в деталях известна вся операция и его роль в ней. У перекрестка, где должна остановиться президентская машина, уже установлены камеры цветного телевидения, одна из них нацелена на то самое окно шестого этажа, откуда будут сделаны три выстрела. Только три! Все расписано как по нотам. Известно, какой полицейский арестует убийцу и где это произойдет, подготовлен и человек, которому надлежит совершить на этого убийцу покушение...

Но что это? Памфлет на события в Далласе, ужаснувшие весь мир? Или очередная версия этих событий? Но зачем тогда гротескная сцена, в которой полиция торжественно вручает будущему убийце винтовку с оптическим прицелом? Зачем несколько преувеличенная картина города, настолько забитого автомобилями, что заполненные стоянки сделались неотъемлемой принадлежностью улиц, по которым ходят только пешком? И почему, наконец, этот рассказ считается фантастическим, когда ничего фантастического в нем нет? Это же почти документальная реальность, отраженная в кривоватом и слегка увеличивающем зеркале!

Все эти вопросы я оставляю без ответа или, вернее, на все даю один-единственный ответ: мы в аду. Ад всегда был отражением действительности. Посмотрите, к примеру, кого поселил в седьмом круге Данте. Говорят ли нам хоть что-нибудь такие имена, как Гвидо Гверро, Теггьячо Альдобранди или Растикуччи? Для Данте же поместить в пекло их было куда важнее, чем даже Брута или Кассия. Каждый писатель имеет полное право отправить в ад тех своих современников, которые, по его мнению, этого достойны. Запомните эту заповедь, благосклонный читатель, она, быть может, еще пригодится на нашем печальном пути. Пока же покинем тот круг и тот пояс, где по воле Уго Малагути и Луиджи Коцци готовятся к убийству под кодовым названием "Стрельба по живой мишени". Легко и просто было Данте сортировать грехи по поясам да по кругам, словно речь идет о театре, где каждому месту своя цена в зависимости от расстояния до сцены. Это было данью философским воззрениям времени, когда количество и качество не рассматривались в их диалектической взаимосвязи.

Там же, куда уносит нас лифт, все поставлено с ног на голову, словно ад перестал уже быть, как только что говорилось, зеркалом кривым и слегка увеличивающим, а превратился в чудовищный рефлектор, переворачивающий изображение по законам линейной оптики.

И не говорите мне, что вам это непривычно! Возьмите "451° по Фаренгейту" Брэдбери. Чем занимаются пожарные в этом аду? Жгут книги, а вовсе не тушат пожары, как это водится с древнейших времен. Жгут, а не гасят! Все, таким образом, поставлено вверх ногами. Символом такого обращения привычных координат стало число - 451 градус по Фаренгейту, температура, при которой воспламеняется бумага.

А вот другое число - тридцать семь градусов по Цельсию ("Тридцать семь градусов по Цельсию" Лино Альдани). Это, как известно, верхний предел нормальной температуры человеческого тела. В привычном, разумеется нормальном мире. В адском же рефлекторе это число становится символом насилия. На сей раз оно олицетворяет новую, чудовищную форму порабощения - эскулапократию.

Человечество знало власть избранных, наделенных голубой кровью патрициев - аристократию, знало власть народа - демократию, тиранию солдафонов - марсократию, гнет денежного мешка - плутократию, правление жрецов - теократию и правление грязных политических проходимцев - порнократию. На счету истории также великое множество всевозможных эклектических сочетаний этих исходных форм, разного рода диктатур и олигархий. Но власти эскулапов - врачей она еще не знала.

Посмотрим, как протекает это в аду. Конечно, Лино Альдани всерьез уверен, что его ВМО - Всеобщее медицинское объединение - может стать бичом человечества:

Надеюсь, вы уже поняли, что ничего подобного не будет там, куда все глубже вниз уносит нас лифт?

Обычный город. У людей есть работа и дом, привязанности и развлечения, отдых, досуг и политические права.

Чем же озабочены здешние люди, отчего они так нахмурены, словно боятся все время что-то забыть, упустить что-то важное? Ощупывают то и дело свои карманы, испуганно озираясь, хлопают себя по животу. Пассажиры задыхаются в автобусе от жары, но не смеют опустить стекло. Странный все-таки народ. Чего они боятся? Сколько мы с вами ни ходили, даже полицейского не встретили.

Оказывается, все, что запрещали нам в детстве бдительные матери, стократ запретно в этой стране. Нельзя гулять вечером в саду (психрометр показывает повышенную влажность), нельзя поваляться на травке, выпить на ночь чашку крепкого кофе, выкурить лишнюю сигарету и уж, конечно, опрокинуть еще одну рюмочку коньяку. Нельзя, нельзя...

И это совсем не смешно. Суть в том, что обязательства гражданина перед ВМО сугубо добровольны и в любой момент могут быть аннулированы. Да, суть в том, что система здравоохранения в своем стремлении соблюсти законы дошла до абсурда. Один из героев рассказа говорит, что методы, к которым прибегает ВМО, безусловно, незаконны, но они довольно логичны. Логичны с точки зрения иерархии, стремящейся к процветанию и самосохранению. Но ведь это естественное стремление любой иерархии! И в этом все дело. Альдани показывает, что в условиях капиталистического общества любая получившая власть иерархия стремится уйти из-под контроля и упрочить свое положение всеми доступными ей методами. Если же эти методы незаконны, иерархия просто пересмотрит закон. При этом безразлично, под какими знаменами иерархия пришла к власти. Пусть даже это будут белые знамена с красным крестом и полумесяцем... Отсюда печальный, но вполне оправданный вывод: лучше полагаться на корыстный интерес, чем на профессиональную честность. Все дело в том, что в условиях купли-продажи не может быть профессиональной честности. Иерархия придает ей конкретный прагматический смысл. Для нее честность - это комплекс мероприятий, которые не только не вредят иерархии, но, напротив, укрепляют ее. Все остальное для ВМО имеет смысл, прямо противоположный понятию честности.

Кто же виноват, что целая страна бесшумно и невидимо, без смены правительства, без захвата радиостанций и аэродромов погрузилась в ад? На этот вопрос ясно и прямо отвечает профессор, отторгнутый как инородное тело Объединением: "Наша жажда наживы все испортила".

По-видимому, проблема эта сложнее, чем кажется профессору. Безусловно, жажда наживы толкает социальную систему к своего рода идеальному состоянию: "Брать максимум, давать минимум и законсервироваться в таком статусе по возможности навсегда". И ВМО не исключение. Оно действительно берет все, что может, и дает тот точно отмеренный минимум, который обеспечивает ее же внутреннее воспроизводство. Таким образом, профессор в целом правильно охарактеризовал иерархию. Он только не упомянул об одной очень важной детали, обеспечивающей стабильность системы: одними санитарными агентами и высокими штрафами при этом не обойтись! По логике событий ВМО должно обзавестись собственной полицией и перерасти в фашистскую диктатуру. Эта логика не раскрыта до конца в рассказе Альдани, но мы-то знаем, как неизбежно в условиях монополистического капитала иерархии превращаются в диктатуры.

Итак, в том круге ада, где вместо традиционных котлов со смолой и серой стоят стерилизационные автоклавы ВМО, для индивидуума оставлена лазейка. Он может разорвать связывающие его с Объединением узы и даже поиздеваться потом над агентом, подсовывающим ему пилюлю с цветным реактивом на алкоголь. Причем все это делается в соответствии с законом, интересы государства и общества не затрагиваются.

Так и поступает наш маленький бунтарь Нико. Он устал бояться, ему осточертели все эти пилюли и градусники, все эти унизительные проверки набрюшника. Он хочет выкуривать пачку сигарет в день, пить на свежем воздухе из простого стеклянного стакана и обниматься со своей милой на травке. И разве его нельзя понять? Он не желает отдавать все свои деньги ВМО, он находит, что за охрану его собственного здоровья с него слишком много дерут. Не лучше ли послать все это к черту, а на высвободившиеся деньги купить шикарную машину? Не беда, что теперь ни один врач не придет к нему на помощь и ни один аптекарь не продаст ему даже аспирина. Он парень здоровый...

Но надо же такое невезение: какая-то дурацкая ржавая проволока... Он умирает, наш маленький бунтарь, от случайной царапинки. Ему просто не повезло - столбнячная интоксикация...

А если еще кто-нибудь последует примеру Нико и при этом не оцарапает шею? Что тогда? Что будет, если этот смельчак выедет на своей машине на городскую площадь и станет кричать во все горло, как хорошо он зажил после того, как вышел из-под опеки ВМО? Рассказ кончается у постели больного Нико. Но мы знаем, как ответило корпоративное государство кавалера Бенито Муссолини на первые же попытки агитировать против фашизма. Агитаторам закачивали в горло касторку.

Таким образом, иерархия рано или поздно должна перерасти в открытую фашистскую диктатуру. А для фашизма уже нет недозволенных средств. И здесь нет особой разницы между тайной полицией, Всеобщим медицинским объединением и, скажем, налоговой инспекцией.

Вы слышите грохот канонады, лязг и скрежет металла? Вы видите ослепительные вспышки выстрелов и зарево пожарищ? Нет, это не "адская кухня", и даже не война. Это всего лишь налоговый агент, опрокидывающий все заслоны на пути к кошельку налогоплательщика. Конечно, можно было бы и не искать какого-то особого подтекста в юмореске Мауро Антонио Мильеруоло "Оптическая ловушка". Но, право, разве весь грохот и дым исходят не из того круга и пояса, где позвякивает стекло градусников и клистирных трубок?

Наш лифт спустился в подземелье, которое уже слегка напоминает традиционный ад. Здесь в железобетонном бункере почти безвылазно сидит человек, который забыл, как пахнет нагретая солнцем трава и как обтекают лицо и грудь тугие теплые струи ветра. Он сидит в этом глубоком бункере уже много лет, выполняя одну и ту же простейшую операцию. Перед ним экран сложного оптического устройства, на котором вспыхивают и накладываются друг на друга два красных диска. Но бывает изредка, что диски при наложении немного не совпадают, тогда человек нажимает кнопку...

Что же после этого пpoиcxoдит? Взлетают с подземных баз баллистические ракеты с Н-боеголовками, чтобы лечь на курс и поразить через какие-то минуты неведомого врага? Или, быть может, раскрываются секретные ангары и катапультируют в небо истребителей-перехватчиков? Не исключено, наверное, что нажатие кнопки приводит в действие противоракетную систему целого континента.

Но человек, нажимающий кнопку, не знает, к каким последствиям приведет операция. Он может лишь догадаться о них, поскольку находится в бункере "по соображениям безопасности". Очевидно, по тем же самым "соображениям" он больше ничего не знает ни о себе, ни о своей работе. Есть устав, и он гласит: "Важные стратегические задачи следует доверять лишь людям с низким коэффициентом умственного развития. Ни в коем случае нельзя доверять их специалистам". В конце рассказа "По соображениям безопасности" автор его, Эмио Донаджо, продемонстрирует нам, чем именно вызвана данная статья устава.

Но нас сейчас интересует не это. К счастью, мы в аду. Ведь только там можно увидеть безлюдную планету и зарывшиеся в землю города, ощетинившиеся друг против друга стартовыми установками ракет. Впрочем, и на нашей реальной Земле ходят люди, мечтающие об атомном адском огне. И это не только недобитые гитлеровские вояки, сменившие зеленый китель рейхсвера на респектабельные мундиры "европейского командования", но и разного рода ультра, цинично разглагольствующие о "новом порядке", созданном на пепелище современной цивилизации.

Это терцина из четырнадцатой песни, повествующей о третьем поясе седьмого круга, где когда-то текли адские реки. Теперь там стоят современные города: стекло, асфальт, бетон. Но почему пусты освещенные улицы? Почему многоэтажные билдинги немы и мертвы, подобно каменным надгробьям? Город больше не объединяет людей. Он уподобился кладбищу, где в разобщенных склепах сидят еще живые мертвецы. Цивилизацию погубил "дар фирмы". Но прежде чем обратиться к этому рассказу Примо Леви, нам придется совершить небольшой экскурс в Фантастику.

"Фантомология" - так называется глава шестая философской книги Станислава Лема "Сумма технологии". В ней говорится: "Проблема, которую мы будем рассматривать, заключается в следующем: как создать действительность, которая для разумных существ, живущих в ней, ничем не отличалась бы от нормальной действительно но подчинялась бы другим законам?"

В рассказе Примо Леви сделан первый шаг к решению этой проблемы, хотя вообще-то первенство в раскрытии негативных аспектов фантоматики принадлежит Лино Альдани, создавшему запоминающийся рассказ "Онирофильм".

Но не будем сравнивать "Онирофильм" Альдани с "Тореком" Леви по степени их приближения к фантоматическому идеалу. Нас гораздо больше интересуют моральные стороны фантоматики. А они, на мой взгляд, затронуты в рассказе "В дар от фирмы" достаточно широко.

Мы уже привыкли к таким картинам суперкибернетического ада, как экраны с "родственниками" на всех стенах ("451° по Фаренгейту"). Мы видели и худшее, когда мир чужих видений и чувств полностью закабалял человека, прикованного к фантомату, как каторжник к ядру. Мы знаем, наконец, как озабочена прогрессивная общественность Запада тем, что телевидение, с экранов которого хлещут потоки насилия и секса, вытесняет из жизни обывателя книги, театр, живопись. Телевидению далеко до фантоматики, оно не наладило еще обратной связи со зрителем, но уже успело обокрасть его душу и мозг.

Что же сказать тогда о той псевдореальности, даже в принципе неотличимой от действительной жизни, которую прокручивают грешникам адские фантоматы? Да разве можно вырваться из их объятий? Вместо серой обыденности, вместо стандартной квартиры, заурядной биографии и сварливой жены фантомат предлагает им сплошное яркое приключение. Здесь острые ощущения боксеров, футболистов, кинозвезд, космонавтов, гангстеров, здесь бразильская сельва, Сахара, Северный полюс. здесь богатство чувств и оттенков, доступное только великим художникам, здесь, наконец, полное раскрытие тайных садистских инстинктов и подавляемых комплексов. Можно провести интимный вечер с кинозвездой, можно даже сделаться этой кинозвездой (программа для синьор) в тот весьма пикантный момент, когда в ее артистическую уборную приходит любовник. Все доступно, все можно. Даже собственное тело становится лишним. И не мудрено, если взамен можно получить другое, лучшее, если можно глянуть в зеркало и увидеть себя мужественным красавцем по последним стандартам моды. Но суть не только во внешности. Все ощущения этого красавца, все пять его чувств и все отправления его организма становятся вашими. Любите - его любовью и убиваете - его ненавистью, а если он в своей богатой приключениями жизни порой голодает или мучается от жажды, то и это не беда! Программа составлена так, что герой непременно спасется, и вы испытаете всю сладость долгожданного глотка воды. А не угодно ли побывать в шкуре художника? Разумеется, в момент воплощения на полотне гигантского замысла, в момент, когда маэстро подставляет голову под лавровый венок... Заманчиво?

Все это знакомо читателям фантастики. Может быть, Леви лишь более четко, чем другие, сформулировал некоторые весьма важные мысли. Вот, в частности, что говорит герой его рассказа: "Какое это наслаждение - чувствовать, что жестоко страдает и мучается именно тот, кого вы хотите помучить".

Это страшные слова. В них не только квинтэссенция грядущих опасностей фантоматики. В них - обвинение кинофильмам и телепрограммам, которые обрушивают на людей потоки насилия и ненависти, ибо каждый зритель мысленно перевоплощается в героев на экране.

Мы идем по залитому люминесцентным светом асфальту городов преисподней. В каждой ячейке его застекленных каменных ульев сидит душа, соединенная с фантоматом добровольными узами собственной духовной нищеты. Более страшной участи не мог бы вообразить и сам Данте. Но обыватель у галлюцинаторной машины чувствует себя вполне счастливым. Он так и умрет (впрочем, какая может быть смерть в аду?) непробужденный, посреди какой-нибудь ленты. И что такое собственная смерть для человека, который тысячу раз умирал чужой смертью? Что для него смерть, когда он давно утратил свою личность, растворил ее в ярких, выдуманных режиссером судьбах?

И есть ли силы у таких, скажем, людей, как Джиджи Милези (рассказ Анны Ринонаполи "Друг"), противостоять сладкому обману? Пусть выступающий в роли католического ангела-хранителя робот - не фантомат. Но он ласково нашептывает бедняге Джиджи сны наяву. В жестокой и безнадежной прозе жизни брезжит хоть какой-то огонек, уводит в туманную даль, где. наверное, хорошо и люди (как хочется верить!) добры и мудры. Старый снисходительный к грехам патер обещает какой-нибудь калабрийской батрачке не только рай в небесах, но и возмещение в здешней жизни... Те же примерно сказки и, конечно, за солидное вознаграждение рассказывает робот нашему Джиджи. Эх, Джиджи! Тебе бы не робота, а фантомат, тогда бы ты сразу получил все, о чем и не мечтал даже, ибо не знал, что такое возможно. Притом никаких разочарований! Ты ищешь Милену, свою суженую, зачарованную деву, которую посулил тебе робот. Ищи, ищи! Вот она, твоя Милена, сидит за соседним столиком и уплетает пиццу. Пойди же, разбуди спящую принцессу!

Почему же рушится мир для тебя, Джиджи, когда принцесса оказывается обыкновенной проституткой?

Мы уходим все дальше в серый туман седьмого круга Позади осталась стонущая тень Джиджи. Ну чем так ужасна его судьба? Это же заурядный случай! Почему же он оставил на душе столь тягостное ощущение? Быть может, потому, что это просто жизнь, а не фантоматический сон?

В том-то и сила фантастики, что, подобно лупе, собирает она отблески реальных событий, и, собранные в единый фокус, они прожигают сердце.

Превосходный рассказ Джузеппе Педериали "Избавление" очень близок к классической новелле Роберта Крэйна "Пурпурные поля". Одинаковая проблематика, единое решение, но совершенно различные обертона. И если неожиданная развязка Крэйна подобна громовым аккордам траурного марша в конце лирической, чуть тревожной фантазии, то весь строй "Избавления" выдержан в переливах одной и той же тягостной мелодии; поэтому и развязка здесь воспринимается действительно как избавление.

Вот он, жизненный ад, где только со смертью кончается неизбывный кошмар. Они уходят, уходят, эти старики, и мы только провожаем их взглядом...

Разве не на памяти нашего поколения события тех тридцатых годов, когда монополистический капитал посадил в кресло канцлера Гитлера? Разве не было тогда развернуто широкое умерщвление больных, неполноценных и просто слабых людей? Первые шаги "нового порядка" были направлены к стихийному удовлетворению бездушной капиталистической машины. Ведь при характерном для капитализма отчуждении имеют смысл только такие понятия, как прибавочная стоимость и воспроизводство людей, которые ее должны давать. Все остальное - ненужная роскошь, дань устарелой морали. Фашизм это понял с обнаженной четкостью, доступной лишь примитивному, не "загруженному" культурой сознанию. И сделал свои выводы. И можно не сомневаться, каковы были бы его дальнейшие шаги, если бы не кончился "тысячелетний рейх" на тринадцатом году своего смрадного существования.

И все-таки что бы могло последовать за эвтоназией "неполноценных"? У Джузеппе Педериали отчужденное государство устраняет всех, кто не в состоянии выполнять научную или физическую работу либо "поставлять" новорожденных. "Система" в "Пурпурных полях" Крэйна выбрасывает даже тех, кто еще способен "поставлять". И если в сегодняшнем мире, где живет Крэйн, сорокалетний здоровый человек уже встречает затруднения при поступлении на работу, то что будет, если...

Так собираются лучи в беспощадном фокусе линзы. Они жгут нам сердце, слепят глаза, и мы не можем больше смотреть в спины уходящих навсегда стариков. Старики получили призывные повестки, они уходят в медицинские институты, уходят навсегда.

Какое чудовищное отчуждение, какие зловещие метаморфозы буржуазных институтов! Армия рассылает повестки о "призыве", врачи, точно речь идет об искусственном осеменении животных, устраивают "проверки" и, взяв на себя сразу роли судей и палачей, устраняют лишние рты. Это конкретное воплощение того иррационального ужаса, который мерещился еще Кафке. И это обвинение, предъявленное капиталистическому способу производства, самой основе его, его базису.

Захлопнулась белая дверь института за Перио Валенти. Но не скудеет скорбная череда уходящих...

Что пред этим космические катастрофы или терзания человека, рожденного в колбе по рецепту нашего современника Даниело Петруччи? Я задаю этот вопрос, мысленно сравнивая глубину воздействия произведений, затрагивающих наиболее острые общественные проблемы, с традиционной фантастикой. Где найти место в модернизированном аду для рассказов Джильды Музы, новеллы Лино Альдани "Рыбы-коты для Венеры" или юмореске Эмио Донаджо "Королева Марса"?

Конечно, при желании можно было бы отыскать подходящий круг и пояс для тех, кто вынашивает зловещие планы искусственной генетической штамповки идеальных солдат ("Макс"). Дело уже не в том, что в рассказах Джильды Музы слабо затронута социальная проблематика. Очевидно, просто существует определенный уровень художественного воплощения. Тематика рассказов Джильды Музы локальна и круг ее писательских интересов лежит в традиционной области чистой научной фантастики. Все это и позволяет нам не распространять на них первоначальную, пусть несколько субъективную, может быть, даже узкую схему.

Точно так же, отдавая дань мастерству авторов новелл "Рыбы-коты для Венеры" и "Королева Марса", мы вынуждены, однако, отнести эти милые миниатюры к традиционной юмористической фантастике, построенной, по сути дела, на парадоксальном анекдоте.

Зато большой рассказ, или, если угодно, небольшая повесть, Анны Ринонаполи "Бандагал" требует нашего пристального внимания. Без нее картина фантастического ада, в котором, как уже говорилось, лишь незначительно гипертрофированы негативные тенденции современного капитализма, была бы неполной.

Не выходя из седьмого круга, пройдем в первый пояс. Там во времена Данте пребывали насильники над ближним и над его достоянием (тираны, убийцы, разбойники). Там осталась тень Моргентойфеля.

Очевидно, сюда же можно было бы поместить всех расистов и колонизаторов. О них как раз и идет речь в "Бандагале". Планета Нес - отличнейшая модель, иначе ее не назовешь, для исследования современных проблем колониализма. Пусть не смущают вас, читатель, галактические комбинезоны колонистов и зеленые волос туземцев. Это не затеняет наших земных проблем, тем более что Анна Ринонаполи и не собиралась их затенять, напротив, она хотела особенно четко выявить их на фоне этакой звездной всеобщности. И дело не в том, что итальянская писательница намеревалась приписать земные недуги другим планетам. Нет, она создала повесть "Бандагал" в твердой уверенности, что ее Нес поможет далекому от политики читателю яснее понять окружающее.

О чем говорят одетые в серебристые галактические комбинезоны люди? Ну конечно, о наживе, женщинах, выпивке, заработке, мебели, антикварных предметах и прочем. И это понятно. Литературные герои должны не только произносить монологи и выполнять возложенные на них автором обязанности, но и просто жить.

Но прислушаемся... Жизненное пространство. Слаборазвитые. Цивилизаторская миссия. Туземцы. Они не моются. От них воняет. Интеграция и т. д.

Это из лексикона расизма - позорной язвы двадцатого века. Это лексикон людей в комбинезонах. Что такое эта слаборазвитая планета Нес? Южно-Африканская Республика? Родезия? Кто такие эти галактические "цивилизаторы"? Плантаторы из Алабамы? О ком идет речь, когда говорят о туземцах? Об африканцах? Или об итальянских рабочих, когда о них говорят моргентойфели?

Вряд ли правильно ставить вопросы именно так. "Бандагал" никого не имеет в виду конкретно и вместе с тем говорит обо всех. Недаром в роли колонизаторских фирм в "Бандагале" выступают финансовые объединения под недвусмысленными названиями: "Новая Америка", "Новая Италия", "Новая Англия". Эти могучие монополии стремятся объединиться в гигантский межпланетный картель. Право, в наш век "общих рынков" и "зон свободной торговли" это только естественно.

Не могут ввести нас в заблуждение такие неологизмы, как киллергал (галактический убийца), астроганг (звездный гангстер), киберганг (кибернетический гангстер) и т. п. Легко расшифровывается и название повести: бандагал - это всего-навсего галактический бандит.

Отбросьте определения "звездный" и "галактический" - вы тут же очутитесь на Земле. Как тут не вспомнить слова Лема, сказавшего, что он пишет о современниках и для современников, только наряжает все в галактические одежды.

Встают в раскаленной реке первого пояса тени Тонболи, Патрене, Бессона и легионы теней - их прототипов. Нет нужды подробно истолковывать антирасистский и антиколониальный дух повести. Это и так сразу бросается в глаза. Несколько неясен образ главного героя ее - коротышки кибербухгалтера Торторелли. Очевидно, он-то и есть бандагал. Именно его писательница хотела сделать основным носителем зла. Для этого и были использованы традиционные приемы, разработанные еще Гофманом. Действительно, временами Торторелли предстает перед нами как своего рода Крошка Цахес, порой мы даже готовы согласиться с Торболи или Патрене, которые в испуге спрашивают себя: "Кто он? А может, и впрямь дьявол?" Но почему-то на фоне всех этих торболи, патрене, бессонов коротышка-бандагал, цели которого остаются непроясненными, вызывает у нас чуть ли не симпатию. Очевидно, это происходит вопреки авторской воле. Но нашу, читатель, реакцию вполне можно объяснить Мы слишком хорошо знаем отвратительное лицо расизма, чтобы его могли затмить не совсем ясные "галактические"" злодеяния.

И, право, авторская неудача оборачивается неожиданным выигрышем. На фоне неудавшегося образа бандагала особенно неприглядными кажутся фигуры этих "цивилизаторов", "культуртрегеров", захлебывающихся в кипящих водах адской реки.

Так заканчивает первую часть "Божественной комедии" великий флорентинец. Покинем и мы подземные селения и, минуя промежуточную станцию "Чистилище", устремимся в эфирные выси. Нам не остается ничего другого, поскольку действие некоторых рассказов протекает в раю, причем в совершенно прямом, а не иносказательном смысле. И не наша вина, что эта заключительная часть путешествия менее интересна. Ведь и у Данте ад получился куда более впечатляющим, чем несколько бесцветный и пресный рай. И что можно сказать о рае, из которого разбегаются ангелы ("Необычный ангел"), причем они бегут не куда-нибудь, а на грешную землю? Поэтому, может быть, откажемся от этой сомнительной экспедиции? Ничего интересного нас в ней не ожидает.

Вот, к примеру, юмореска Сандро Сандрелли "Прототип". В ней дается несколько отличное от ветхозаветного объяснение происхождения человека. Предположив существование в незапамятные времена протоцивилизации, мыслящие члены которой функционировали не на белковом уровне, Сандрелли рассматривает праотца нашего Адама в качестве первого образца авто-динамо-аминокислотных машин. Оригинально, не правда ли? Из-за этого не стоит стремиться в рай. Итак, будем считать наше путешествие законченным. И вовремя!

В дантовом аду третий пояс седьмого круга отведен специально для насильников над божеством (богохульников). Но, к счастью, и в раю и в аду, как мы видим, установились сравнительно либеральные режимы. Иначе не миновать некоторым итальянским авторам, а вместе с ними и вашему проводнику, уважаемый читатель, геенны огненной.

Но в наш век и ад уже не столь страшен, и в раю царит не единая (цитируя последнюю строфу "Божественной комедии") "любовь, что движет солнца и светила".

Светила и солнца движутся по законам небесной механики. Человеческое же общество движет труд, и, чтобы он везде стал свободным и радостным, люди должны знать, чем грозит закабалившая его ночь.

Эта терцина уже из "Чистилища", из семнадцатой песни об "Унылых"...

Время, как известно, не стоит на месте, и фантасты ощущают это прежде всех и острее всех. Произведения итальянской научной фантастики последних лет резко отличны от тех, которые я объединил под знаком дантовского "Ада". Пронизывающая их, так сказать, стержневая идея, видимо, отражает определенную эволюцию современной итальянской литературы. А быть может, и европейского искусства в целом.

Хотя фантастика очень многообразна, ей тоже присущи традиционные идеи, сюжеты, проходные темы. Но и они подвержены своей эволюции, и бывает небезынтересно проследить за той удивительной трансформацией, которую претерпевает подчас фантастическая идея в произведениях самых разных писателей.

Весьма виртуозно, например, обыгрывает пресловутый "парадокс близнецов" Марко Дилиберто в рассказе "Братья-близнецы". Головокружительные гонки во времени каждый раз ставят перед нами задачу, требующую мгновенного решения. Это сродни запутанному детективу, где, чтобы ни говорили критики, самое главное все же логическая задача, приключения мысли. Фантастика в этом отношении неизмеримо богаче детектива. Она может обернуться вдруг задачей-ловушкой и выдать решение, хотя и вполне логичное, но вместе с тем совершенно неожиданное. Примером тому рассказ того же Дилиберто "Страсть к рыбной ловле". Здесь тоже имеют место прыжки из прошлого в будущее и обратно, но закономерная и одновременно очень нетривиальная развязка лишний раз демонстрирует неисчерпаемость темы. Превратив своего удильщика в реке времени в заурядного рыболова, кстати, виртуозного, писатель как бы идет от логики характера. Но не успеваем мы по достоинству оценить этот несколько окрашенный юмором ход, как одна только фраза переворачивает все с ног на голову. Подобно выстрелу она возвращает нас от конца к началу. Так неожиданность становится неожиданностью вдвойне.

Лино Альдани ("Пытливые"), напротив, играет на том, что постепенно подводит читателя к развязке, заставляет его ощутить предчувствие неотвратимой ее неизбежности.

Лино Альдани, бесспорно, самый знаменитый из итальянских фантастов. Он сочетает тонкую иронию пародийного "антидетективного" рассказа ("Приказы не обсуждаются") с гневной сатирой по поводу расистских бредней ("Шахта") или технократического "рая", где человек низводится до жалкого запутанного придатка "мудрой" машины ("Абсолютная технократия"). Особой силы гневный пафос Альдани достигает в рассказе "Онирофильм", который смело можно отнести к лучшим рассказам современной литературы.

"Онирофильм" - острое, напряженное и беспощадное произведение. Действие его происходит в будущем столетии, но это рассказ о наших днях.

Не проходит дня, чтобы газеты не принесли известий об очередной трагедии, связанной с так называемым "коммерческим кино". Трагическая судьба голливудский "секс бомбы", замечательной актрисы Мэрилин Монро, и разразившийся недавно в Италии скандал, закончившийся привлечением к суду крупнейших кинопродюсеров и актеров по обвинению в пропаганде порнографии - это две стороны одной и той же ленты. Коммерческое кино породило в современном мире острые и неразрешимые проблемы. Они-то и легли в основу конфликта "Онирофильма" - рассказа о массовом искусстве, которое превращает людей в роботов, блокирует все их нервные и психические центры. Уже сегодня в ряде стран кино сделалось средством оболванивания масс. Уже сегодня ведутся успешные опыты по активному воздействию средствами кино на область подсознания. Уже сегодня с экранов льются потоки крови и похоти... Если все это будет так продолжаться, то что же будет завтра? На это отвечает "Онирофильм". Это рассказ, проникнутый тревогой и болью за сегодняшний день.

Все это весьма любопытная игра ума, логические построения, где из случайных ошибок, или же совпадений, проистекают острые ситуации. Порой подобная игра поражает нас нежданной новизной (Альдани), хотя зачастую она не выходит из рамок традиции. Так, вполне традиционный вариант "космической оперы" демонстрирует перед нами Джордано Питт ("Возвращение Реда Спида"). Здесь и чудовищная плазма-диверсант, и невероятные превращения героев, и неизбежный "хэппиэнд", если, конечно, сбросить со счетов перерождение капитана Спида в некое ящероподобное существо.

Но не эти рассказы характерны для сегодняшней Италии. Прогрессивную итальянскую фантастику волнуют ныне иные проблемы: прежде всего быстро распространяющаяся бездуховность и безудержная моральная инфляция, которые таятся до срока за благополучным фасадом повседневности. Герои современной итальянской Фантастики - это беглецы из страны Повседневности.

Что же это за фантастическая страна? Какие плевелы взрастила она на земле своей? Какие больные цветы распустились на ее пустырях?

Такого названия нет на географической карте страна эта недолго будет загадкой для нас, ибо мы знаем ее.

Толпы оборванцев - хиппи запрудили улицы слепых и сытых ее городов. Скользкие раздувшиеся рыбы всплыли в отравленных ртутью реках ее. Ветер метет по ночным автострадам обрывки газет и журналов, и многокрасочный унылый секс корчится в мертвом люминесцентном свете. Кончились идиллические времена. Не отдохновение от трудов земных несет с собой мирным жителям ночь. В снегопаде наркотиков утопает хрупкий мостик над рекой безумия, разделившей вчера и завтра потребительской повседневности. Красная, окровавленная неоном и пожарами ночь... На одном берегу горят по обочинам автомобили годаровского "Уик-энда". На другом, где простирается пустыня Мохэйв, взрывается в дыме и пламени фешенебельная вилла и восстает из обломков и вновь взлетает на воздух в заключительной сцене "Забриски-Пойнт" Антониони. Огненный финал, подобный мене-текел-фарес обреченного Вавилона. Это полотна американского художника Хопарда, наполненные персонажами из кубриковского "Механического апельсина". Чтобы больше покупать, надо больше работать. Проклятие потребительского благосостояния. Нестерпимо, как проклятие нищеты. Нищета убивает тело, жизнь в рассрочку - душу. Грустная ирония капиталистического "просперити".

Гульельмо из рассказа Эрмано Либенци "Человек, ставший роботом", трудится по восемь часов в день. У него пятидневная неделя. Как и у любого из ныне живущих миланцев или флорентийцев, чьи интересы охраняют профсоюзы и международные соглашения о труде. Есть, впрочем, одна незначительная разница. Микроскопическая гиперболизация, которая делает рассказ фантастическим.

Гульельмо окружен роботами. Они делают всю квалифицированную работу на заводе, а он лишь сметает пластикатовую стружку в ведро. Даже директор фирмы - железный ящик с прорезями и лампочками.

Диалог, который Гульельмо, сняв берет, ведет с синьором СЕ Бета 261 на предмет прибавки жалованья, стереотип чистейшей воды. Даже в нюансах. Машинная специфика СЕ Бета 261, его, так сказать, электронная индивидуальность, проявляются лишь в точности подсчетов, в их головокружительной быстроте. Именно это и придает рассказу Эрмано Либенци столь необходимую в фантастике окраску достоверности. Полная взаимозаменяемость человека-хозяина и машины-хозяина как бы олицетворяет ту самую отчужденность, которую отметил еще Маркс. Эта отчужденность, эта машинная обезличка, подобно чудовищной мясорубке, втягивает в свое чрево все общество.

Что ждет Гульельмо - последнего человека в царстве роботов? Его будущее - гора стружки. Его удел - бессмысленный бег в беличьем колесе потребления. Подобно тем же луддитам Гульельмо винит в своих бедах бездушный механизм - роботов, загнавших его в стальное кольцо. Они всюду: в цехе, в директорском кабинете, дома, на улицах, в общественных местах. Но в отличие от луддитов Гульельмо не способен на бунт. Он не покинет свою страну. Повседневность, где с каждым днем можно купить все больше и больше вещей. На самых льготных условиях. С очень длительной рассрочкой... Так вперед и вперед, все быстрее и быстрее. И не надо думать о том, что электронный дьявол, подобно дьяволам прошлого, потребует взамен за блага земли бессмертную душу. Он уже давно не Черный человек из сказки Гауфа и не Мефистофель. Он тоже усвоил законы рассрочки. Сегодня он возьмет лишь час сверхурочной работы, а завтра... Но кто может позволить себе остановиться и подумать над тем, что будет завтра?..

Душу можно продать по-разному. Потребительский дьявол не требует ни богохульных клятв, ни расписок кровью. В его контрактах не стоит более роковое: "до скончания времен". Да и о душе-то, по правде сказать, разговор не заходит. Он покупает не души, а тела. Мускулы для тяжелой работы, мозги для работы потоньше, красивые ноги и красивые бедра для рекламы. Вчера ему нужны были люди-сандвичи, таскавшие зазывные щиты по улицам, сегодня он берет в аренду лбы ("Надпись на лбу" Примо Леви). На лбу мужчины он выведет: "Лилибради - для него", на женском лобике - "Лиливит - Для нее". Какой, спрашивается, от этого урон человеку? Совсем напротив! Считайте, что вам крупно повезло. Шутка ли, три миллиона лир за одну рекламную надпись! Да и носить-то ее придется каких-нибудь три года. Не всю жизнь. Всего лишь аренда... И действительно, это только аренда, дьявол ничего не требует навечно и больше не занимается скупкой душ. Души умирают сами. Под дурацкую рекламную песенку, под смешные слова, сами собой проступившие на коже младенца.

Это не страшная сказка далекого детства, это электронная быль Повседневной страны. О, она далеко не однозначна, эта страна. И очень разные люди населяют ее. Одни - и их очень много - вполне счастливы и всем довольны, другие почему-то задыхаются на многолюдных грохочущих улицах, как в безвоздушном пространстве. А по ночам они выходят на пустые тротуары и, подобно одному из героев Рея Брэдбери, зачем-то идут навстречу темноте и тоскливому неотвязному шуму большого сияющего города.

Среди таких ущербных и аномальных обывателей Повседневности редко встречаются борцы, способные на открытый бунт. Чаще это просто беглецы. Одни зарываются в книги, другие уходят в себя, третьи стремятся сбежать хотя бы в сон. Мужчина и женщина из рассказа Маурицио Виано "Двое на озере Кумран" становятся обладателями зеленого метеорита, который уносит их по ночам на далекую планету, где нет людей, где ласкова природа. Это грустный и прекрасный мотив. Он то усиливается, то пропадает надолго, но все равно мысленно как бы остается в ушах. Он похож на музыку "Хрустального яйца" и "Калитки в стене" Уэллса, но чем-то разнится от них, быть может, обертонами недосказанности, быть может, робкой флейтой надежды. А вернее всего - диссонансным скрежетом, додекофонией внезапно прорвавшейся истеричности. Ее не знали герои Уэллса. Это электронная быль Повседневности, ее наркотический срыв. В самом деле, для героев Виано зеленый метеорит становится наркотиком. Без ночных полетов, они уже не могут переносить свою вполне заурядную и внешне благополучную жизнь, которая словно гигантский каток вот-вот вомнет их в горячий асфальт. Отсюда и нервный срыв, неумолимая и истребительная тяга к побегу.

Но это самообман, фетишизм атомного века. Разве не похож зеленый оплавленный камушек на фетиши неолита? И не напоминает разве бамбуковая палочка ("Бамбуковая палочка" Анны Ринонаполи) уже более изощренную мантику вавилонии и эллинизма?

Пятидесятилетний кассир Луиджи тоже не рожден для борьбы. Он такой же беглец, как растолстевший рыбак звездного Кумранского озера, как стареющая актрисулька Марина. Пусть у него нет небесного камня, который освобождает спящие души от гнетущей власти времени и пространства, но ему также душен воздух Повседневности, и он столь же безысходно одинок в семье. Он жаждет чуда, сидя на парковой скамейке, он бежит без оглядки, не вставая с этой скамьи. Куда же бежать ему, неисправимому мечтателю и добряку? В крылатую душу свою? Но она бьется в тенетах, которые расставляет Повседневность для каждого, кто медлит подписать контракт с безликим дьяволом. В безумие? Что ж, эта дорога всегда открыта... И некий старик, который, подобно Архимеду в его последний час, чертит круги на песке, передает Луиджи волшебную палочку. И тенета рвутся. Крылатая душа обретает свободу полета, свободу дарить, осчастливливать, исцелять. Лети же, лети, Луиджи, по улицам Повседневной страны! Возвращай зрение слепым, вытаскивай паралитиков из колясок, набивай карманы обывателей пачками тысячелировых банкнот!

Но не дано новоявленному Франциску Асизскому оценить окружающий мир. Что принесли "свалившиеся с неба" деньги человеку, ставшему роботом? Что дали они людям с рекламой на лбу? Еще один первый взнос на очередное сногсшибательное приобретение?

Тщетны были мольбы Архимеда, чтобы замахнувшийся на него мечом воин не тронул чертежей на песке. Если можно сломать душу, то почему же нельзя переломить бамбуковую палочку?

Но надломленная душа все же живая душа. И в этом смысле Луиджи - победитель. Он ускользнул от повседневности.

Чем же страшна для ущербных сынов своих эта расплывчатая страна? Только ли безумным бегом потребительского колеса? Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется пристально вглядеться в тот фон, на котором разворачиваются жизненные перипетии наших героев. Здесь войны и тюрьмы, кровавые столкновения с полицией, расовая напряженность, катастрофическая гибель среды обитания, постоянно растущий стресс. Это мир необратимых изменений, потрясаемый катаклизмами, мир, в котором тем не менее ничего не происходит. А говоря точнее, это затхлый мещанский мирок, который удивительно быстро приспосабливается к любым переменам любым потрясениям. Непостижимая быстрота адаптации - залог неизменности и постоянства. Она парализует любые попытки проветрить затхлый воздух. Тем и страшна страна Повседневность, что трагедии и звездные взлеты человечества равно доходят до нее лишь в пересчете на денежный эквивалент. Какая в конце концов разница, чем торговать? Поддельными древнеримскими монетами или куском известки, выдаваемым за лунный камень (Джанни Родари "Десять килограммов Луны")? Жизнь подобна стоячему болоту. Меняется лишь номенклатура товара и курс лиры на фондовой бирже, а деловая сметка и людская глупость столь же прочны, как золотой паритет. На них всегда можно ставить, они не подведут. Остальное - иллюзия, текучая видимость, подверженная к тому же быстрой инфляции. Прежде всего так называемые чувства. Любовь, например.

У фантастов почему-то стало традиционным смотреть на землю как на последний островок нежности в бездушной рациональной Вселенной. Порой это балаган с пикантным аттракционом, иногда - нечто вроде захолустного дома-музея, в котором жила полузабытая знаменитость. И хотя она в данном случае крылатый и пламенный Эрос, почила в бозе, что-то в этом доме все же осталось, какие-то крохи. Но в итоге и там и тут уготован горький осадок, банкротство, разочарование. Таков финал и беспощадного "Паломничества на землю" Роберта Шекли, и грустно-сентиментального рассказа Лино Альдани "Рыжая". И там и здесь герои предпринимают паломничество на землю в поисках любви. Посмотрим же, что из этого получается. В данном случае нас, конечно, интересуют лишь герои Альдани.

И Андре и Веена - беглецы. Оба они бегут из своих повседневных держав в любовь. Она - "не такая, как все" на своей планете, он - аномальное существо среди благоухающего рая средиземноморской Ривьеры. Оба они делают на любовь самые максимальные ставки, которые только может сделать человек. Они кладут на зеленое сукно с эмблемой в виде пронзенного сердца самих себя и весь мир. Но рулетка всегда рулетка. Выпадает зеро. Каждая любовь хочет быть вечной, но высокое мучительное напряжение ее не дано выдержать долго. Таковы беспощадные условия игры. Она была обречена на проигрыш с самого начала. В итоге мир Андре рушится. Вокруг него привычная повседневность, но он уже иной, чем прежде. В этом мире ему нечего делать. У Веены же еще есть надежда. Она ждет, когда на пепелище любви возникнет новая жизнь. Но этого не будет. Андре пять лет работал с радиоактивностью. Она этого не знала, а он не знал, кто она и чего хочет. Они взлетели на крыльях Эроса, эти беглецы, но упали и разбились. Это всегда трогает. Но куда легче вызвать слезы сочувствия, чем заставить человека задуматься всерьез.

Рассказы Примо Леви заставляют задуматься всерьез. Его герои рождены под знаком Весов. Ими движет болезненная жажда справедливости. Это губительный, но чистый огонь.

Мальчик из рассказа "Синтетические люди" тоже "не такой, как все". И он разделяет уготованную всем подобным мальчикам участь: становится объектом насмешек и мстительного недоверия всего класса. На Юге США он был бы первым черным мальчиком в "интегрированной" школе, в любом другом месте - "просто умным очкариком, не разделяющим неистовые забавы сверстников". В одном случае его судьба могла бы стать трагичной, в другом - просто трудной. Слабые в таких испытаниях ломаются, сильные - выходят еще более закаленными. Более того, пройдя суровую полосу мальчишеских побоищ, они иногда становятся вожаками. Но именно в этот триумфальный момент они перестают быть "особенными" и делаются "как все".

Марио "не такой, как все". И не потому, что его окружает пелена слухов и полунамеков. Рождение в колбе, отсутствие пупка и тому подобное - всего лишь необходимый фантастический реквизит. Точнее, намек на возможный в будущем новый расистский мир, направленный против "синтетических людей". Такой миф был бы закономерным ответом Повседневной страны на будоражащую затхлый воздух весть о конечном успехе экспериментов в стиле профессора Петруччи.

Примо Леви предвидит такую возможность, но акцентирует наше внимание на другом. Его Марио становится жертвой растущей нетерпимости по самой тривиальной в таких случаях причине. Разговоры о пупке - это лишь аккомпанемент неорасистского мифа. Поэтому рассказ можно рассматривать как вполне реалистический. И тем острее и закономерней, несмотря на всю свою неожиданность, выглядит развязка. Слова Марио: "Нет, мы не играем в футбол" приобретают символическое значение. Это и проклятие кошмарной повседневности с ее нетерпимостью и неправдой, но это и кичливый вызов. Отчаянная самозащита, ставшая в тот же миг нетерпимостью. Отныне Марио говорит тем же языком, что и все. Провозгласив свою исключительность, он смирился с заурядностью. Он стал таким же, как и остальные. Ренато заставил его сойти с недоступной звезды. Страна Повседневность может не опасаться бунта. В лучшем случае Марио станет ее беглецом. И уже неважно для нас решение острой дилеммы. Нам сразу же становится безразлично, рожден ли Марио женщиной или выращен в колбе.

Другой герой Примо Леви - Сильвестро ("Трудный выбор") действительно не рожден женщиной. Мир Сильвестро довольно неопределенен. Здесь и всемогущество столь распространенных в фантастике "галактических служб" и "служб времени", и космический вариант индуистского метампсихоза с его изощренным учением о карме. Но это вполне рациональный, не трансцендентный мир, где властвует принцип свободы воли. Что же касается несколько эклектичного смешения эдакого рекламно-туристского реквизита с идеей звездного мессианства, то оно входит, как говорят математики, в условие задачи.

Все дело в том, что писатель поставил своего героя в необычное положение. На него возложена задача проникнуть в страну Повседневность и взорвать ее изнутри. Вполне традиционная для фантастики идея. Но подана она несколько необычно. Дело в том, что в мире самого Сильвестро, видимо, тоже не все обстоит благополучно. Недаром разговор о его возможном паломничестве на Землю начинается с рекламного глянца туристских проспектов. Путешествие в человечество, круиз в тело людское, описывается стандартным набором фраз, словно наугад схваченных с витрины агентства Кука. Здесь и заманчивые картины океанических закатов и водопадов среди тропической зелени, рекламные изображения человеческого тела и таких предметов материальной культуры, как капроновые чулки. Этот набор ширпотребных соблазнов одновременно является и своего рода тестом для выявления натур, годных для галактического миссионерства.. Способных работать, в частности, в специфических условиях Повседневности. А для непривычного ока эти специфические условия выглядят малопривлекательно. Здесь и расовые проблемы, и острые социальные противоречия, сжигаемые напалмом города, и слезоточивый газ. Но это, так сказать, больные точки, экстремальные отклонения.

В целом же картина выглядит не столь напряженно, что лишь подчеркивает ее унылую безысходность. Недаром Примо Леви делает особый упор на ужасающее однообразие быта, на постоянное ожидание чуда, которое должно прийти завтра и которое никогда не придет. И Сильвестро, этому "аспиранту предвечного", дано было увидеть и понять все то, что происходит в тишине Повседневности. Он действительно подходит для уготованной ему миссии, ибо ясно осознал, что никакое чудо, никакое вмешательство извне не спасет порабощенных обитателей Повседневности. Только разум, жалость, терпение и смелость. Но разве можно принести их откуда-то сверху, как прометеев огонь? Эти чисто человеческие ценности, претерпевшие столь сокрушительную инфляцию, могут вновь вырасти лишь в человеческом сердце. И Сильвестро сделал свой трудный выбор. А на предложение облегчить его миссию заранее заданной судьбой ответил отказом: "Прежде всего я не хотел бы отправиться в путь с гандикапом. Боюсь, что буду чувствовать себя ловким пройдохой. Тогда мне всю жизнь придется избегать даже взгляда моих менее удачливых товарищей. Я принимаю ваше предложение. Но я хотел бы родиться по воле случая, как и все остальные, среди миллиардов других людей, с колыбели обреченных на рабство, если только у них есть колыбель. Ведь именно эти люди и вливаются потом в ряды борцов. Я предпочитаю родиться негром, индейцем, нищим, без всяких изначальных преимуществ и поблажек. Вы ведь меня понимаете? Вы сами сказали, что каждый человек - кузнец своей судьбы. Так вот, лучше ковать свою судьбу с самого начала. Я предпочитаю сам создавать себя. Только тогда мой путь будет подлинным. И лишь тогда тернистый путь человечества станет и моим путем".

Мы не знаем, кем и где родится Сильвестро. Но мы можем быть уверены в том, что бегство из Повседневности - не его путь.

ИНТЕРЕСНЫЕ СТАТЬИ

Зубакин Ю. Фантастика на конвертах «Международной книги»

Викторов Е. Обыкновенное чудо

Чаликова В. Утопический роман: жанровые и автобиографические источники современных антиутопий и дистопий

Зубакин Ю. Межпланетное сафари

Кропанин В. Конец света и кометы