МИХАИЛ МИХЕЕВ КРУПНЫМ ПЛАНОМ

Михаил Михеев – начало пути

Обычно, выбирая «объект изображения», автор литературного портрета подчеркивает значительность того, что сделал его герой, упоминает (конечно же, по возможности, мимоходом, «ненавязчиво») его почетные звания, регалии и награды.

Легко догадаться, что автор этих строк не брался бы за попытку рассказать о творчестве Михаила Михеева, если бы был равнодушен к его работе и не был бы глубоко уверен, – что этот писатель, вся жизнь которого связана с Новосибирском, будет интересен читателю.

В то же время автор этих строк (в дальнейшем для экономии места буду писать просто «я») далек от мысли раздувать до гомерических масштабов фигуру своего героя. Да и нет особых причин поднимать мне М. Михеева на котурны. Ни одной его отдельной книги не вышло в столичных издательствах (вряд ли следует считать заслуживающим внимания фактом публикацию его рассказов в одном московском сборнике). Может быть, уравновесить отсутствие московских изданий упоминанием о том, что его произведения печатались в Польше и Югославии, в Чехословакии и Венгрии? Ну, что ж, если читатель захочет – может принять это обстоятельство во внимание.

Впрочем, есть еще один «положительный» факт: Михаил Михеев, книги которого практически издавались только в Новосибирске, по общему тиражу своих произведений входит в немногочисленный клан «миллионеров», а точнее – он дважды миллионер.

Но все эти статистического характера выкладки – где издавался, какими тиражами – отступают на второй план по сравнению с простым фактом: книги этого писателя пользуются давней и устойчивой любовью самых разных читателей.

Пожалуй, о писателе с такой популярностью стоит поразмышлять – и о нем самом и о природе его популярности.

Есть и еще одно соображение о закономерности интереса к Михаилу Михееву. Да, он не классик, да, он даже не лауреат какой-нибудь престижной премии. Но разве не интересна сама по себе именно фигура обычного рядового литератора? Не один десяток лет живет и работает писатель, его книги пользуются читательским спросом (и даже – вот где ирония судьбы! – становятся предметом спекуляции на черном рынке, хотя во многих из этих книг автор эту самую спекуляцию обличает), испробовал он себя в самых различных жанрах – и детской сказки в стихах, и рассказов (конечно же, фантастика), и детективных повестей, и путевых очерков, среди его произведений и повести «на школьную тему», как любят выражаться знатоки литературы с «воспитательным уклоном»...

1

Итак, книги, написанные Михаилом Михеевым, легко систематизировать – с первого взгляда заметны четыре направления его писательской работы.

Он – автор популярных стихотворных сказок и прозаических повестей для маленьких читателей.

Им же написаны путевые очерки о Горном Алтае – сказочной стране, которую он полюбил с детства.

Под его пером родились своеобразные рассказы фантастического жанра, в которых, при всей остроте сюжетов, на первый план выступает все же не стремление развлечь, а желание вызвать читателя на размышление о человечестве и его будущем.

Этот же Михаил Михеев – создатель остросюжетных повестей, которые прочно удерживают читательское внимание вот уже на протяжении нескольких десятков лет.

Очень заманчиво было бы объяснить, в силу каких причин в творчестве М. Михеева соседствуют далекие друг от друга жанры – стихотворная сказка и детектив, путевой очерк и фантастика.

Но такой гипотезы у меня просто нет. Пожалуй, ключ к ее поискам может дать личность писателя, многогранность его интересов, наконец, «просто» конкретные обстоятельства его жизни.

В этом нам помогут автобиографические заметки М. Михеева ¹.

Он родился 1 сентября 1911 года в Бийске. Начиная с этого факта рассказ о себе, М. Михеев поясняет: «в старинном сибирском городке, в преддверии сказочной страны – Горного Алтая».

Каждый, кто знает немногословность Михаила Петровича и его нелюбовь к громким фразам, должным образом оценит значение эпитета «сказочная страна», обращенного к удивительному горному краю. Рано, в пять лет, научившись читать, мальчик «на всю жизнь!» запомнил первую книгу, прочитанную им – «Остров сокровищ» Роберта Стивенсона. «Потом сразу же пошли книги Джека Лондона, Фенимора Купера, Конан Дойля и прочих авторов приключенческой серии».

Увлеченный мужественными героями, столь властно завладевшими его душой, мальчик доставал эти книги всеми возможными способами. Перечитав к 12–13 годам все, что «смог найти у знакомых и в городских библиотеках», будущий писатель, по его признанию, «начал придумывать приключения сам. По вечерам я собирал своих сверстников и часами рассказывал им фантастические истории – беспардонную компиляцию из прочитанных книг. Я посылал своих героев в Аляску за золотом, на Северный полюс за славой, к планетам из любопытства... Мое детство прошло под кокосовыми пальмами, среди айсбергов Антарктики, в грохоте океанского прибоя и рычания доисторических чудовищ, среди звона шпаг и пиастров и грохота мушкетных выстрелов».

Можно уверенно утверждать: истоки романтической струи (обозначим ее так) в творчестве М. Михеева – в этом пласте детских впечатлений. Пусть не смущает нас то обстоятельство, что в книгах писателя нет «кокосовых пальм» и «айсбергов Антарктики», нет «грохота прибоя» и «звона шпаг и пиастров» (впрочем с некоторыми оговорками). Есть нечто более важное – люди, которые в драматических ситуациях, когда, кажется, нельзя не сломаться, выдерживают труднейшие испытания и выходят из них, обнаружив в себе поразительные запасы душевных сил.

У нас еще будет повод вернуться к этой теме – а пока возьмем себе на заметку: суть – не в экзотике, которая – это очевидно – дорога автору, суть – в красоте мужества, в подчинении всех чувств высокой цели.

А где же нужно искать начало еще одного направления в творчестве М. Михеева, связанного с жанром фантастики, с удивительными изобретениями, с умными и точными машинами, которые по своей интеллектуальной мощи могут быть достойными партнерами «царя природы» – человека? Это – главенствующая тема в рассказах М. Михеева. Она не только утверждает совершенство техники будущего, но и пронизана удивительной теплотой (чтобы не сказать влюбленностью) к машинам, созданным человеческими руками. Откуда эта авторская растроганность к неодушевленным, хотя и разумным механизмам, столь заметная в авторской позиции, да и в интонации рассказов? Ответ дает сам писатель теми же автобиографическими заметками.

Сразу же после признания в том, что в детстве он был захвачен экзотикой дальних стран, М. Михеев напоминает, что рядом с миром мечты, ничуть не мешая вслушиваться в «грохот океанского прибоя и рычание доисторических чудовищ», в «звон шпаг и пиастров и грохот мушкетных выстрелов», существовала реальная жизнь: «... как бы ни увлекателен и красочен был мир приключенческих книг – все же это был мир фантазии, а рядом шла настоящая жизнь (разрядка моя – Ю. М.), она была менее красочной, зато была предельно ощутимой. В стране осваивалась новая техника, восстанавливались заводы, строились первые тракторы, первые электростанции. Техника проникала всюду. И вот вскоре я смог убедиться, что разведывать тайны работы двигателя внутреннего сгорания или электромотора, пожалуй, так же интересно, как исследовать вместе с Шерлоком Холмсом тайны «пляшущих человечков».

Началось увлечение техникой.

Я строил макеты паровых двигателей, летающие модели аэропланов, конструировал неуклюжие кристаллические приемники. Все мы были в ту пору удивительно безграмотны технически, и всяческие открытия сыпались на меня как из мешка, буквально на каждом шагу».

Поистине, по словам Сент-Экзюпери, все мы – родом из детства. И в данном случае детские и юношеские увлечения будущего писателя во многом предопределили его литературные пристрастия.

Что же касается «технических» склонностей М. Михеева, то они были подкреплены учебой в Бийской профессионально-технической школе, куда, поддерживая увлечение сына, отдали мальчика родители. В этом учебном заведении – «что-то вроде нынешнего техникума» – М. Михеев проучился пять лет, закончив его в 1930 году, «получив звание инструктора-механика автотракторного дела. По тем временам это звание соответствовало чуть ли не профессорскому», – не без юмора комментирует писатель, оглядывая пройденный путь. Но шутливый оттенок этого высказывания ничуть не снимает серьезности, с какой молодой механик автотракторного дела погрузился в практическую работу, связанную с двигателями.

Правда, вскоре М. Михеева увлекла электротехника, и он стал электромонтером, потом бригадиром по ремонту автомобильного электрооборудования на заводе, где ремонтировались автомашины, курсирующие по Чуйскому тракту. Насколько органично сочетались в жизни М. Михеева «лирика» и «физика», можно судить по его собственному признанию: «В ту пору я особенно часто писал стихи. Чаще всего это были вольные импровизации на мотивы модных тогда песенок, разных там «кирпичиков», «Мурок» и прочих произведений из приблатненного фольклора. Писалось легко и быстро, и я не придавал этому занятию значения. Даже когда моя песенка про Кольку Снигирева широко пошла странствовать по Сибири (а на Чуйском тракте ее можно услышать и сейчас), я и тогда не сделал для себя какого-либо практического вывода. Я любил электротехнику, считал ее – да и сейчас считаю лучшей технической специальностью и намеревался посвятить ей всю жизнь.

Но юношеские увлечения не проходят бесследно...

Мне было уже сорок лет, когда я вдруг решил вспомнить свои стихотворные занятия и написал сказочку для детей «Лесная мастерская».

По сути, успех этого первого печатного произведения определил дальнейшее. Впрочем, дадим слово автору: «У меня была семья, взрослые дети, хорошая работа – мои конструкции электросчетных аппаратов получали дипломы на Всесоюзных выставках; и вот я забросил все свои схемы и чертежи...»

Так произошло «рождение» писателя Михаила Михеева.

2

Если быть скрупулезно точным, попытка обращения к прозе была предпринята М. Михеевым между двумя стихотворными книжками – в 1953 году появилась книга «Клуб ЮЭТ». Подзаголовок уточнял: «Повесть для ребят среднего и старшего возраста».

Совсем непросто оценить эту повесть. Прежде всего потому, что о произведении, написанном более трех десятков лет назад, нужно судить с позиций сегодняшнего дня.

Однако тому, кто самонадеянно накинет на себя судейскую тогу и займет место судьи, не след забывать, что очень легко оказаться в положении тяжеловеса, вышедшего на ринг против боксера в весе мухи: на большую высоту вознесло нас время, и наивно было бы торжествовать, указав на авторские просчеты, которые стали заметны лишь теперь, когда их высветил резкий луч перемен нашей общественной и литературной жизни.

К чести М. Михеева, положительные оценки не вскружили ему голову – он сумел разобраться в повести основательнее иных рецензентов. Спустя несколько лет, в 1960-м году, эта повесть вышла отдельной книгой в Новосибирске под новым названием – «Президент пионерского клуба».

Слаженней и стремительней стал сюжет, точнее психологический рисунок действующих лиц, мотивированнее цепь событий. Писатель, всегда тяготевший к простой и четкой фразе, отшлифовал язык повести, отказался от необязательных эпизодов, ввел новые – и произведение заметно выиграло по сравнению с первой редакцией.

Говоря о двух редакциях «Клуба ЮЭТ», будем иметь в виду, что между «Клубом ЮЭТ» и «Президентом пионерского клуба» хронологически «уместились» еще две повести: «Вирус В–13» (1956 г.) и «Капитаны 8А» (1957 г.).

Повесть «Капитаны 8А» во многом предопределила успех «Президента пионерского клуба»: помог литературный опыт, которым обогатился писатель, работая над рукописью «Капитанов 8А». Как известно, в наше стремительное время быстро забываются, устаревают произведения, еще недавно привлекавшие внимание.

Повесть «Капитаны 8А», уже отмерившая более трех десятков лет своего существования, и сегодня вызывает неподдельный интерес юных читателей.

Совсем не сразу находишь объяснение этому. Ведь по содержанию материал, как говорится, не блещет новизной, а что касается его подачи, то она достаточно традиционна – это декларирует подзаголовок «Записки Сережи Суворова»: о себе и школьных буднях рассказывает один из героев повести восьмиклассник Сережа Суворов.

Чем же «берет» писатель?

С первых же слов рассказчик – Сережа Суворов – погружает нас в дела класса, в переживания и заботы свои и своих товарищей.

Наивным было бы для искушенного читателя (а есть ли сегодня неискушенный?) ждать необычайных приключений в школе имени Пушкина, здание которой возвышается среди одноэтажных деревянных домиков маленького сибирского городка.

И в самом деле, описанные Сережей Суворовым события не поражают наше воображение. Но, обращаясь к общеизвестному и общедоступному материалу (кому сегодня не приходилось иметь дело со школой?), писатель нашел единственно верный путь к завоеванию читательского интереса: меня, читателя, «держит» достоверность повествования, глубокая искренность рассказчика, психологически точный рисунок характеров. Добавлю к этому: плюс та романтичность восприятия мира, которая свойственна ребенку, начинающему с юношеской пытливостью вглядываться в окружающую его действительность.

Очень непросто сочетать эти качества – достоверность, психологизм и – романтичность. Но М. Михееву это удалось.

Сказалось на бесспорном успехе «Капитанов 8А» и то, что их написанию предшествовала работа над приключенческой повестью «Вирус В–13» (1956 г.). Эта работа потребовала от М. Михеева умения строить сюжет – действенный, стремительный, в своей основе логичный и в то же время порой удивляющий неожиданными поворотами; разветвленный сюжет предопределил появление множества действующих лиц; обилие персонажей поставило перед автором непростую задачу так обрисовать каждого из них, чтобы читатель мог их по крайней мере запомнить. Естественно, что обращение к новому для себя жанру и новому для себя материалу заставило писателя задуматься о языке, о его выразительных средствах.

Примерно так можно обозначить направления, по которым развивалось писательское мастерство М. Михеева, с особой силой сказавшееся в «Капитанах 8А».

Обращение к остросюжетному жанру у М. Михеева было не случайностью, а закономерностью, обусловленной и характером дарования, и склонностями, и биографией писателя. Вспомним уже приводившееся признание М. Михеева: еще ребенком он начал придумывать приключения сам. «По вечерам я собирал своих сверстников и часами рассказывал им фантастические истории – беспардонную компиляцию из прочитанных книг».

Став взрослым, он, по его словам, «не забыл свои юношеские восторги от знакомства с приключенческими книгами, от знакомства с сильными и яркими людьми, которые мало чего боялись и которым многое удавалось...» Автор прямо указывает: «Воображение мое сразу заполнялось буйными героями и фантастическими сюжетами... после долгих трудов мне удалось кое-как распределить весь материал в нужной последовательности, и получился «Вирус В–13» («Писатели о себе», Новосибирск, 1973. – С. 154–155).

Что же касается темы повести, то ее подсказала обстановка тех лет.

Газеты были полны сообщений о бесконечных заговорах, которыми апологеты загнивающего капитализма пытались отсрочить свою неминуемую гибель; одновременно велась кампания борьбы за мир, где напряжение борьбы находило свое выражение в схватке сил мира против сил войны.

Сейчас легко задним числом провести водораздел между реальными обстоятельствами «холодной войны», шедшей к своему апогею, и нагнетанием обвинений, справедливых и несправедливых, которыми пестрили статьи в прессе тех лет. Неизмеримо труднее было разобраться в этом в начале 50-х годов, когда созрел замысел повести и шла работа над ней. Если быть точным, молодой автор не имел никаких других материалов, кроме тех, которые можно было черпать в любом печатном издании. Сегодня, перечитывая повесть, это видишь со всей очевидностью. Но автора подкупила возможность использовать остроконфликтный сюжет (вспомним, что к этому же времени относится один из всплесков «теории бесконфликтности», которую ныне сопровождают обязательным термином «пресловутая». Сторонники этой «теории» убеждали всех и вся, что в социалистическом обществе возможен только конфликт «хорошего с лучшим», ибо у нас невозможны антагонистические противоречия, характерные для капиталистической действительности).

Естественно, что писатель, у которого, что называется, «руки чешутся» взяться за детективный жанр, живущий теми проблемами, о которых неустанно повторяет пресса, искренне готовый прославлять героев борьбы за мир, развернувшейся на всех континентах планеты, остановился на одном из таких сюжетов.

Движущая пружина действия – поединок, завязавшийся вокруг страшного вируса В–13. Этот вирус выведен профессором Морге. Давно, еще до второй мировой войны, фюрер привлек профессора к работе во имя будущей победы над врагом.

Второй «полюс» действия, но с положительной отметкой, образуется вокруг изобретателя, советского ученого профессора Русакова – его комплексный препарат витаминов спасает людей от многих недугов. В том числе – от страшного «голубого безумия», вызываемого вирусом В–13. Остроту ситуации усиливает уверенность Морге в том, что выведенный им вирус всесилен, что против него нет противоядий. Но выясняется, что препарат профессора Русакова излечивает и от «голубого безумия».

В острый детективный сюжет вкраплены эпизоды, всеми своими корнями прорастающие в жанр фантастики – таков и вирус В–13, и всесильный препарат профессора Русакова, и удивительная мастика артиста-трансформатора Роберто Бланка, позволяющая неузнаваемо «менять» лицо.

Сплав детективного жанра с фантастикой – не открытие М. Михеева: это соединение достаточно широко известно и в наши дни получило наименование политического романа или политического детектива.

Можно только удивляться тому, что автору с первой попытки удалось справиться с задачами, которые он поставил перед собой: стремительно развивается сложный разветвленный сюжет, втягивающий в действие все новые и новые персонажи, и почти каждый имеет свою «примету», свою отличительную черту, хотя не так-то просто найти запоминающиеся детали, когда речь идет о десятках действующих лиц. Среди них – советские журналисты, пограничники и ученые, зарубежные журналисты, рабочие, предприниматели, артисты, инженеры, служащие.

Прав А. Никульников, в предисловии к сборнику М. Михеева отмечавший: «Книги Михаила Михеева очень ценны тем, что увлекают прежде всего молодежь разных возрастов, начиная от младших школьников. С уверенностью можно сказать, что не один начинающий читатель приобщился именно через его книги к литературе, к потребности в постоянном чтении, подготовился к тому, чтобы постепенно подойти к многомудрости классики» (Новосибирск, Новосибирское кн. изд-во, «Вирус В–13», 1986 г.).

Не оспаривая этого справедливого вывода, необходимо все же ясно сказать, что в повести «Вирус В–13» все люди и все явления жестко и бескомпромиссно делятся на «своих» и «чужих», «Свои» – это советские люди, это зарубежные рабочие и прогрессивные врачи, журналисты, артисты.

На другом полюсе – не только недобитые фашисты, но и все представители власти и состоятельные люди: их человеческие качества – производное от их общественного положения и социальных функций.

Все мы – за редчайшими исключениями – в те годы привыкли видеть мир в черно-белых тонах – отсюда черно-белые контрастные изображения в «Вирусе В–13». Когда писалась повесть, от нового мышления, провозглашенного нашей страной, нас отделяло более трех десятилетий. Потому-то, отмечая те или иные недостатки повести, я далек от того, чтобы упрекать в них автора: виновником тут выступает не писатель, а время, деформировавшее наши представления об общечеловеческом и социальном: схематические категории «Краткого курса ВКП (б)» неизбежно толкали к умозрительным построениям. В литературе это болезненно отзывалось иллюстративностью и заданностью построений: нужно было, подогнать все к ответу, который был заранее известен.

Долгие годы повесть «Вирус В–13» была на гребне читательского успеха, она часто переиздавалась, встречая неизменно теплый прием.

У автора, надо думать, не было причин зачислять ее в разряд «нелюбимых детей».

Однако нужно вспомнить очень красноречивое признание автора, относящееся к годам его детства и юности: «...Как бы ни увлекателен и красочен был мир приключенческих книг – все же это был мир фантастики, а рядом шла настоящая жизнь, она была менее красочной, зато была предельно ощутимой...» («Писатели о себе», с. 154).

В «Вирусе В–13» писатель обратился к действительности, весьма от него далекой, известной ему по книгам: остальное он дорисовывал, опираясь на свое воображение.

Видимо, должна была возникнуть у М. Михеева мысль о книге, в которой острота сюжета, необычайные приключения героев сочетались бы с действительностью, хорошо ему известной. Мысль эта возникла. В итоге появилась приключенческая повесть «Тайна белого пятна» (Новосибирск. Зап. – Сиб. кн. изд-во, 1959).

Перечитывая сейчас, сегодня давно написанное произведение, поневоле удивляешься многому.

Прежде всего тому, как при всем многообразии тем, жанров, жизненного материала – автор остается верен чему-то главному в своих творческих принципах, в отстаивании дорогих ему убеждений. В «Тайне белого пятна» нетрудно увидеть мотивы и темы, которые появятся в более поздних книгах писателя, хотя, уверен, он и не задумывался об этих произведениях в годы, когда работал над повестью. И это обстоятельство лишний раз убеждает: существует в творчестве писателя внутренняя цельность, постоянство убеждений, верность нравственным критериям. Эти позиции автора ощущаются в самых разных произведениях М. Михеева.

Но вернемся непосредственно к «Тайне...» Сюжет повести построен на редкость увлекательно. Пружина действия, как и в «Вирусе», связана с открытием нового источника энергии. Атомный век нуждается в уране, и поэтому разворачивается схватка за источники урана, за поиски залежей урановой руды.

В этой схватке не на жизнь, а на смерть, причем в буквальном, а не в переносном смысле, все поставлено на карту. Жертвы есть и среди советских геологов, и среди тех, кто им противостоит.

В «Тайне белого пятна» мотивировка событий логична и вызывает доверие читателей. Обстоятельность аргументации причин и следствий предопределяется выразительностью психологических характеристик.

В «Тайне белого пятна» действующих лиц гораздо меньше, нежели в «Вирусе В–13», но они обрисованы многограннее и глубже, уверенной рукой.

В «Вирусе» подчас персонажи отличались только характерными внешними приметами; в «Тайне...» есть характеры, объясняющие поведение, поступки героев.

М. Михеев отказывается от однозначности характеров, отбрасывая принцип «бело-черного» изображения. Этот подход писателя проявляется буквально с первых же страниц повести.

Отказ писателя от однолинейности изображения видим и в множестве других деталей.

Автор не декларирует те или иные взгляды, не порицает или превозносит те или иные позиции своих героев – он изображает живых людей, с их желаниями и страстями, с их радостями и огорчениями, с их вкусами и наклонностями, предоставляя читателю возможность делать выводы самому. Надо ли доказывать, что это – наиболее плодотворный для художника путь.

Обычно авторы детективных произведений главное внимание уделяют сюжету; ведь сюжет в таком жанре определяет очень многое, если не все.

М. Михеев очень внимателен к сюжету – об этом уже шла речь. Но М. Михеев требователен и к рисунку характеров своих героев.

В том-то и причина успеха М. Михеева – в психологическом обосновании поступков персонажей.

Обратим внимание на еще одну грань повести: жанр детектива позволил автору пусть бегло, но затронуть темы, которые в годы работы над «Тайной» были, мягко говоря, весьма непопулярными.

Некоторый иронический оттенок в описании размеренной и расписанной до минут жизни Виталия Вихорева, крупного работника министерства, его квартиры, уставленной безделушками, – очевиден. Этот иронический оттенок усиливается портретом Вали, о котором Зина сообщает Дмитрию Вихореву:

«– Он юрист. Институт закончил в прошлом году. Сейчас у дяди Вити в министерстве работает.

– Вот как? – удивился дядя. – Уже в министерстве?

– Да, консультантом.

– И уже консультантом!.. Так, так. Верно, очень способный юноша?

Его ирония наконец дошла до Зины.

– Тебе как будто и это не нравится?

– Ну, что ты – я думаю, у него чудесная работа. Спокойная – неврастении не наживешь... Оклад, наверное, приличный...»

Эту иронию Дмитрия Вихорева разделяет, безусловно, и автор. Ведь, в самом деле, «способный» юноша: не успел закончить институт, следовательно, не имеет никакого производственного опыта, мало-мальской практики, но это не мешает ему не только стать сотрудником министерства, но и занять должность консультанта, т. е. человека, дающего советы по своей специальности.

Фейерверк остросюжетных эпизодов, следующих один за другим, нигде не становится самоцелью: М. Михеев неизменно следует своему принципу – сочетать цепь интригующих приключений с психологическим обоснованием каждого шага своих героев.

В итоге писатель выстраивает шкалу дорогих ему моральных ценностей.

Но, отмечая порой печать прошедших лет на том или ином авторском решении, будем объективны: в гораздо большей степени писатель отошел от общепринятых схем, смело искал новые пути и во многом предвосхитил будущее, которое утверждается сегодня.

И все же, при всей причудливости, с какой переплелись в повести старое и новое, нужно сказать: М. Михеев прямо и честно выдвигает свои оценки, подчас весьма далекие от» официальных. Те, кто помнит сравнительно недавние годы, признает, что даже сдержанное упоминание о двух правдах (скажем, правды жизни и правды искусства или правды истории и субъективной правды литературного героя) требовало мужества: если не общепризнанным, то общеупотребительным стало положение о единой унифицированной правде, а что сверх того – то от лукавого. Если искать сегодняшние термины для обозначения позиции М. Михеева в давно написанной повести, я бы предложил формулу: приоритет общечеловеческого над социальным, нравственных критериев – над черно-белой тенденциозностью.

Завершая разговор о «Тайне белого пятна» и признавая повесть значительной вехой в творчестве М. Михеева, обратим внимание на его возросшее языковое мастерство.

В «Вирусе В–13» не было – да и не могло быть – живых красок в языке персонажей: ведь действие в основном развертывалось в иноязычной языковой стихии. В большей или меньшей мере, но читатель как бы получал «перевод с иностранного» – поскольку речь героев автор «перелагал» на русский язык.

В «Тайне белого пятна» обращение к героям, живущим в России, позволило писателю использовать различные пласты живого русского языка, и читатель с благодарностью отметит это.

Может быть, именно сейчас будет уместно назвать имя давно ушедшего Евгения Филипповича Иванова, старого новосибирского писателя и журналиста, на своем долгом веку доброжелательно помогавшего многим и многим молодым авторам. Он, тонко чувствовавший язык, человек чудесной доброты и отзывчивости, которого почти все знали как Филиппыча – этим именем он подписывал не только свои газетные и журнальные публикации, но и немногочисленные книги, – был первым рецензентом и рукописи М. Михеева «Вирус В–13». Когда повесть готовилась к публикации в молодежной газете «Большевистская смена», Е. Ф. Иванов выступил в роли первого редактора и со свойственным ему бескорыстием делился с молодым автором «секретами» языкового мастерства. М. Михеев и сегодня с благодарностью вспоминает уроки одного из своих первых литературных учителей: «благодаря Евгению Филипповичу, – говорит он, – я понял, какой силой может обладать точно найденное слово».

Не напрасными оказались уроки Е. Ф. Иванова – повестью «Тайна белого пятна» автор убедительно доказал это.

* * *

На протяжении своего творческого пути М. Михеев испробовал многие литературные жанры, и надо сказать, что ему никогда не изменял читательский успех.

Может быть, поэтому в наработанном им литературном «багаже» сравнительно легко разнести по графам все, им написанное: автор, испробовав свои силы в новом для себя жанре, как бы проверял на последующих попытках – а можно ли лучше, не была ли удача случайной.

После «Лесной мастерской» он пишет еще одну стихотворную сказку «Московский состав», а затем – «просто стихи» для детей «Главное правило». Обратившись к прозе и по-прежнему имея в виду юную аудиторию, он создает школьную повесть «Клуб ЮЭТ», спустя годы перерабатывает ее в повесть «Президент пионерского клуба». К этим книгам примыкает повесть «Капитаны 8А» – тоже о школе. Затем следует полоса приключенческих книг – «Вирус В–13» и «Тайна белого пятна». Эта закономерность – обращение к одному жанру на протяжении ряда лет – подтверждается в писательской практике М. Михеева постоянно. Однако есть книга, которая в его творчестве стоит особняком. Это – путевой очерк «Дорога идет на перевал». Единственный путевой очерк, написанный им.

Пожалуй, это произведение – наименее известное среди других его произведений: оно издавалось отдельной книгой лишь однажды (Новосибирск, Зап. – Сиб. кн. изд-во, 1962). Эта книга важна не только сама по себе, а еще потому, что в ней проявилось то, что незаметно созревало в душе писателя – может быть, незаметно для него самого, и затем предопределило целый пласт его творчества.

Понимая всю самонадеянность подобного вывода (тем более что этот вывод нетрудно опровергнуть одним авторским «нет»), все же попытаюсь обосновать его.

Сюжет очерка «Дорога идет на перевал» достаточно полно определен самим заглавием – это путевые записки автотуриста, который совершает с двумя своими спутниками путешествие из Новосибирска на Горный Алтай.

Собственно Говоря, «внешний сюжет» определяется перемещением в пространстве – от Новосибирска до Телецкого озера, а затем по Чуйскому тракту.

Писатель с первых же страниц видит в своем читателе друга, которому, конечно же, будут интересны даже не самые существенные подробности – ведь всегда рассказ о путешествиях, тем более от первого лица, не оставляет близких людей равнодушными. Отсюда – доверительность интонации, юмор, непринужденность повествования.

«Внутренний сюжет» строится на очень мирном конфликте: повествователь давно и на всю жизнь полюбил Горный Алтай. Второй участник путешествия – Севка. «По паспорту он Всеволод, я зову его просто Севкой, хотя такое имя, пожалуй, плохо ему подходит – у Севки весьма представительная внешность, восемьдесят пять кило веса, философский склад ума и преждевременная лысинка на макушке. Он доцент, преподает в институте высшую математику...»

Надо ли пояснять, что Севка свои отпуска проводил на берегах Черного моря и не мог взять в толк, чем может привлечь Алтай, дорожный дискомфорт и прочие трудности пути. Только отсутствие курортной путевки сделало Севку – почти вопреки его воле – участником экспедиции.

На протяжении всей поездки идет борьба за Севкину душу. Неравнодушный участник этой борьбы – третий участник поездки, Костя, долговязый мотоциклист, решивший пройти весь маршрут по Горному Алтаю на своем стареньком мотоцикле. Он, в отличие от скупого на слова Севки, восторженно многоречив, и этот поединок трех чуть очерченных характеров придает дополнительные краски очерку.

Хотя автор не раз напоминает, что он – человек сдержанный, уже околдованный красотой алтайских гор, и потому не склонен к восклицаниям и преувеличениям, его восхищение то и дело прорывается на страницах книги. «Изумленный и восторженный, я ехал по отличной дороге, проложенной среди скал, деревьев и бушующей воды, – так М. Михеев описывает свое впечатление от первой поездки по Чуйскому тракту. – Да я и не думал раньше, что у меня под боком может находиться такая необычная, величественная в своей суровой красоте страна.

Наблюдая Природу, рисуя ее, Человек создал великие произведения искусства. Но у его щедрой Учительницы остались такие краски, такие сочетания на ее полотнах, которые он еще не в силах передать. Алтай – это выставка ее лучших произведений».

Приходится признать, что здесь сдержанность в описаниях отступает – да и как она может не отступать, если лаконичный обычно М. Михеев оперирует именами существительными, которые он пишет с большой буквы...

Но эти, вполне оправданные, восторги не заслоняют от путешественников проблемы, порожденные вопросом – как нужно хозяйничать на этой сказочно прекрасной земле. Вот они проезжают мимо двух груженых лесовозов – один буксует, второй на разбитом грейдере пытается его вытащить. Водитель второй машины потому и забуксовал, что посовестился сворачивать в объезд на пшеничное поле, хотя там уже была проложена колея.

Больно смотреть на втоптанные в грязь тяжелые колосья.

Хмурый и молчаливый Севка прикидывает размеры притоптанного поля и «роняет угрюмо:

– Четверть гектара хлеба погибло!» Прикинув еще кое-какие данные в уме, Севка «внезапно выдает готовый результат:

– Если построить здесь гравийную дорогу, которая повысит среднюю скорость движения, допустим, только в два раза, то на одном только автотранспорте мы будем иметь годовую экономию примерно в пятьдесят тысяч рублей на километр дороги. Стоимость шоссе окупится в год или полтора...»

Севка задумывается и об экономии нервной энергии водителей – «статистика, к сожалению, таким вопросом не занимается».

Так описания изумительной природы перемежаются с тяжелыми размышлениями о нашей безхозяйственности, о судьбе прекрасной природы Алтая, о том, как варварски иные туристы уродуют красоту, которую по традиции принято называть вечной, но которая – это мы уже понимаем – может оказаться скоропреходящей.

Заметим – автор ни разу не употребляет слово «экология»: в начале 60-х годов оно было известно лишь узкому кругу специалистов, да и означало, если верить изданному в те годы словарю иностранных слов, лишь «раздел биологии, изучающий взаимоотношения животных, растений, микроорганизмов между собой и с окружающей средой». Только через четверть века в соответствующих словарях появилось второе значение этого термина: «социальная экология – раздел социологии, в котором рассматриваются проблемы взаимоотношений человека и среды».

Но главное не в термине, а в сути: уже тогда, в начале 60-х годов, М. Михеев задумывается об экологии в современном значении термина – и не только задумывается, но и привлекает внимание читателей к этой глобальной проблеме нашего века.

Запомним этот вывод – он нам пригодится в скором будущем, а теперь снова вернемся к очерку.

Автор, который, как уже говорилось, касается многих мелочей быта, вспоминает и о таком, казалось бы, пустячке: ему очень хотелось заполучить пушистый хвостик суслика, чтобы повесить этот трофей на ветровое стекло. Хватаясь за малокалиберное ружье, автор напоминает: «Как известно еще из школьной зоологии, суслик – животное вредное, подлежащее повсеместному уничтожению». Для чего это напоминание? Коль охота уж началась, оно вроде не ко времени. Да и, согласитесь, не вяжется с призывом истреблять грызунов любовное описание их повадок: суслики «то и дело пересекали дорогу: бегут, задрав торчком рыжий с черными полосками пушистый хвостик».

Разгадки долго ждать не приходится. Автор признается: напоминание о вредоносности сусликов просто необходимо – «так я успокаиваю свою жалость, которая вступает в спор с охотничьим азартом».

Это важное признание – автор просто добрый человек, которого охотничья страсть вынуждает стрелять, а сочувствие к сусликам делает радостью очередной промах.

Все это понятно, подкупающе искренне и мне, скажу прямо, весьма симпатично, хотя не совсем последовательно: ведь можно было совсем не стрелять.

Но это уже была бы арифметика или, в лучшем случае, логика, а никак не диалектика живой человеческой души, обуреваемой взаимоисключающими, никак не совместимыми страстями.

Уважение к природе, постижение ценности позиции любого из «братьев наших меньших» – эта черта впервые, пожалуй, так наглядно проявляется в книге о путешествии по Алтаю. Причем проявляется буквально на каждом шагу.

Вот, скажем, такое дорожное наблюдение. «Любая автомобильная дорога, проходя через село, несет обязанности главного сельского проспекта не только для людей. Вся сельская фауна обязательно выбирается на эту дорогу... нарушая все правила уличного движения». Дальше следуют полные комической важности советы – например, «стоящую на дороге корову выгоднее объехать, не ожидая, пока она соблаговолит отойти в сторону».

«Мимо телят и поросят нужно проезжать с осторожностью, характер у этой молодежи неуравновешенный, предугадать их поведение просто невозможно».

Опущу советы по поводу кур, гусей и собак – отмечу лишь доброту и серьезность, смешанные с затаенной улыбкой, с какими автор говорит об этих представителях «сельской фауны».

Заслуживает внимания еще одна встреча – с двумя рыжими телятами, которые «разлеглись на самой середине дороги. Один из них поднялся, меланхолически посмотрел на приближающийся «Москвич» и спокойно повернулся задом.

Я возмутился, – это уже походило на наглость.

Тихонько, на тормозах, я подкатил к теленку и легко толкнул его радиатором. Он повернулся, некоторое время недоуменно разглядывал меня своими прекрасными телячьими глазами с черными ресницами и, не торопясь, отошел на обочину, обиженно помахивая чумазым хвостиком».

Контраст этого описания со словами «возмутился», «наглость» – разительный, ибо такой «портрет» теленка – самое настоящее объяснение в любви.

Впрочем, не только в каждое проявление жизни влюблен автор. Вон он характеризует свою машину, на которой собирается в поход. Поначалу М. Михеев объективен: «Мотор у «Москвича» слабенький, кабина тесноватая, широкие крылья придают ему лопоухий добродушный вид. Но работяга он на редкость усердный и ни разу не подвел в дальних поездках...»

Стоп! – как незаметно с технических данных автор переходит к внешности «Москвича», почти «очеловечивает» его упоминанием о лопоухости и добродушии, а затем... затем рассказывает, как на трудных дорогах «его чугунно-алюминиевое сердчишко начинало глохнуть от перегрузки, а хрупкие косточки скрипели от напряжения. Следы таких дорог видны на его боках, у него нет ни одного целого, не мятого крыла, но я привязался к «Москвичу», как к живому существу (курсив мой – Ю. М.), и не променяю сейчас даже на мощную комфортабельную «Волгу»...

Так пишут не о машине, а о живом существе, которое очень дорого – ведь равнодушное ухо не услышит стук глохнущего от перегрузок сердчишка и скрип хрупких косточек.

Восприятие машины как чего-то живого, одушевленного сыграет еще свою роль – мы убедимся в этом, когда погрузимся в фантастику Михаила Михеева.

Кстати, такое ощущение техники – очень современно, оно характерно для последних десятилетий XX века, раньше человек воспринимал машину как нечто отчужденное от него.

Говоря о книге «Дорога идет на перевал», нельзя не заметить влюбленность автора в Горный Алтай, которая пронизывает ее от первой до последней строки. «Горы всегда нравились мне больше, чем спокойные ландшафты. Я не ахаю, не восхищаюсь ими вслух. Я воспринимаю Алтай бездумно, как бы слушая музыку», – замечает писатель.

Фантастика Михаила Михеева

Гармоничный, добрый мир открывается в фантастических рассказах М. Михеева.

«Гармоничный, добрый», – написал я, и сразу же заспорил сам с собой. Какой же гармоничный, какой же добрый, если бушуют в его рассказах стихии, если умирают планеты, если возникает угроза близкой гибели? Из нескольких миллиардов населения Планеты спаслись лишь считанные десятки людей («Сделано людьми»); жестокое равнодушие одного человека приносит людям неисчислимые беды («Злой волшебник»); нежелание (или неумение) задуматься над последствиями собственных поступков чуть не приводит к смерти все живое на Земле («Бактерия Тима Маркина»); даже мальчишка-школьник едва не уничтожил робота, спасшего жизнь ему и его одноклассникам («Школьный уборщик») ... Этот невеселый перечень можно продолжить.

Да и могут ли быть гармоничными и, тем более, добрыми рассказы, если в душах героев свирепствуют страсти – далеко не всегда положительные, если сшибаются мнения и позиции. А там, где происходит схватка, идиллий быть не может.

Это верно.

И все-таки на редкость добрый мир встает перед нами на страницах михеевской фантастики. Да, человечество Планеты на краю гибели, но все-таки жизнь торжествует – умные и заботливые роботы привели через космические бездны корабль с уцелевшими людьми на другую планету, и перед пришельцами раскрывается прекрасный мир, сулящий процветание.

Да, талантливый микробиолог Тим Маркин ради одного любопытства выводит новую бактерию, и это может вызвать роковые последствия. Но, к счастью, все заканчивается благополучно, и жизни на планете Земля открытие Тима Маркина не угрожает.

Да, неожиданное коварство школьника Квазика Бухова могло повлечь за собой непоправимое, но совесть побеждает, правда одерживает верх, и сам Квазик честно признается в своих проделках.

Вот это-то торжество доброты, побеждающей злое начало, и придает рассказам М. Михеева светлый колорит, который позволяет говорить о переполненном острейшими конфликтами, но гармоничном в своей основе мире. Ведь понятие «гармоничный» не означает отсутствие противоречий между ночью и днем, зимой и летом, злом и добром.

Рассказы М. Михеева появились во второй половине 60-х годов (сборник «Которая ждет», Новосибирск, Зап. – Сиб. изд-во, 1966; сборник «Далекая от Солнца», Новосибирск, Зап. – Сиб. изд-во, 1969; впоследствии рассказы неоднократно переиздавались – сб. «Милые роботы», Новосибирск, Зап. – Сиб. изд-во, 1972; сб. «Вирус «В–13», Новосибирское издательство, 1986). Они стали существенной и оригинальной частью творчества писателя, подтверждая как своеобразие взглядов М. Михеева на проблемы современности, так и особенности его художественной манеры.

Уместны ли здесь слова «проблемы современности», если речь идет о фантастике, следовательно, о будущем – и притом не очень близком?

М. Михеев не принадлежит к числу писателей, о позиции которых можно судить только по их художественным произведениям. Он с готовностью мотивирует свою точку зрения.

«Фантастика для автора – это, прежде всего, размышление о будущем», – такой фразой начинает М. Михеев предисловие к сборнику своих рассказов. Как будто прямо сказано, что фантастика к настоящему времени не относится.

Но чуть дальше читаем: «Залог нашего светлого будущего в умелом и продуманном освоении природы, в столь же продуманном развитии техники, науки и культуры. И здесь фантастика позволяет развивать любую научную или общественную проблему в любом направлении и как угодно далеко – вплоть до абсурда! Фантастический жанр дает возможность любую проблему исследовать и с позиции: «а что будет, если...» И это позволяет прийти к любопытным построениям».

Признание М. Михеева показательно – писатель размышляет о грядущем с целью найти ответы на вопросы, которые стоят перед человечеством сего дня. Стало быть, тут вполне применима пушкинская формула: «Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок». Будущее должно помочь лучше разглядеть современное, сегодняшнее.

Есть еще один – и, сдается мне, довольно неожиданный – довод в защиту тезиса о современности фантастики М. Михеева. Этот довод – внутренняя полемичность его рассказов. Ведь об отдаленном будущем не к чему спорить – тут самые убедительные аргументы отпадают: поживем – увидим, жизнь сама покажет и подскажет. Спор, полемика возникают, если намечается конкретное дело, и люди задумываются – как последствия осуществления этого замысла отзовутся в будущем. То, что во всех своих рассказах М. Михеев полемист, – доказательство устремленности его мысли в настоящее, на решение тех проблем, которые ставит перед человечеством сегодняшняя действительность. А как вяжется такое сочетание – рассказы, полные светлого колорита, доброты – и вместе с тем полемичные?

В середине нашего века утвердилась одна из распространенных тем фантастики – враждебная человеку машина, говоря шире – противопоставление живой природы бездушной технике. Вряд ли кто возьмется перечислить произведения, сюжеты которых построены на схватке человека с роботом, вышедшим из повиновения, или на целом сражении самовоспроизводящихся автоматов с людьми.

Ни в коем случае не собираюсь осуждать такое направление – в нем отразилось вполне разумное суждение о том, что любая техника – будь то трактор, судно или робот – является для человека источником повышенной опасности. Фантасты справедливо считали своим долгом обратить внимание людей на это обстоятельство. Но при этом нужно подчеркнуть, что рассказы М. Михеева строятся на прямо противоположном тезисе: роботы созданы людьми и для людей, для их пользы и блага. У М. Михеева в большинстве сюжетов возникают ситуации, в которых роботы проявляют свои лучшие свойства. И в этом – еще одно доказательство полемической направленности его рассказов.

Кстати, эту особенность рассказов М. Михеева подметил А. Ващурин в рецензии на книгу «Милые роботы»: «Полемичен цикл рассказов «Милые роботы». Это – гимн, ода, похвальное слово технике, созданной добрыми и умными людьми, которые привнесли в механическое сознание роботов не только свои знания, свою силу, но и самоотверженность, доброту, готовность на самопожертвование и героизм во имя Человека, во имя Человечества. «Милые роботы» М. Михеева «с цветами в теплых руках» противостоят мрачной толпе вышедших из повиновения, «свихнувшихся» механических монстров» («Сибирские огни», 1973, № 2).

Рассказы М. Михеева – а раньше к этому жанру он не обращался – могут показаться возникшими «из ничего». Между тем, они множеством нитей связаны с его творчеством.

Романтика приключений, романтика экзотических мест, романтика сильных, мужественных характеров, как признавался М. Михеев, была дорога ему с первых дней сознательной жизни.

Эта романтика пронизывает и его рассказы.

Иллюзии достоверности писатель достигает различными средствами.

Одно из них – психологическая убедительность, следование правде характеров. Характеры же, в соответствии с избранной тональностью рассказа, выписаны в «романтической системе координат». Мы узнаем, что Специальная комиссия, отбирая юношей в Высшую школу Звездолетчиков, «на нервную систему и волевые качества обращала особое внимание. В прошедшие века – судя по старинным романам – часто употреблялись слова: «железная воля... нервы крепости стали...» Такие определения не были в ходу среди членов Специальной комиссии. Они знали, что прочности всех земных материалов давно высчитаны и занесены в соответствующие таблицы; пределы возможностей нервной системы человека не поддавались точному измерению. Часто там, где гнулась и рвалась легированная сталь космолетных кораблей, воля и выдержка человека оставались несокрушимыми. Дела и слова юноши-звездолетчика подтверждают, что он по праву вошел в десятку лучших выпускников, составивших экипаж звездолета «Поток». Каждый из них, сообщает автор, «получил значок звездолетчика – завиток голубого пламени, перечеркнутый золотой стрелой».

Этот значок позволяет людям с первого взгляда различать звездолетчиков; в рассказе ему отведена важная функция.

М. Михеев знает силу художественной детали. Значок – одна из них. Нам, читателям, трудно, а то и невозможно представить себе жизнь, какой она будет много веков спустя. Гораздо проще представить себе значок. Он описан лаконично, конкретно – и убедительность этого значка, достоверность его существования не вызывает сомнения. Эта достоверность как бы распространяется, переходит на все вокруг – и я, читатель, оказываюсь во власти иллюзии, я «вижу» будущее...

А теперь посмотрим, как воздействует на воображение всего лишь один эпизод, написанный рукой мастера.

Будущий звездолетчик берет на руки плачущего малыша. Ребенок, увидев значок на груди юноши, говорит матери:

– Мама, я хочу вот такую звездочку. Попроси, чтобы он подарил ее мне.

«Мать с улыбкой взглянула на юношу и тут же узнала его лицо, знакомое по журнальным портретам.

Испуганно метнулась вперед и выхватила сына.

– Нет! – кричала она, прижимая сына к груди. – Нет, нет!

На нее оглянулись. Она тут же опомнилась.

– Простите меня... – от смущения даже слезы выступили на ее глазах. – Простите, пожалуйста».

Конечно же, юноша не обиделся. Он понял чувства матери, увидевшей сына на руках человека, которого судьба уже отделила от всех людей – ведь никто из ныне живущих никогда не встретится с ним. На его долю выпал высокий жребий – но он по плечу немногим. И нам, читателям, понятно испуганное движение матери – ей страшно при одной мысли, что, может быть, когда-нибудь ее сын пойдет по стопам юноши-звездолетчика. В этом – психологическая правда, делающая фантастическую ситуацию достоверной.

Так в одном маленьком эпизоде сочетаются умение проследить внутреннюю жизнь героев с выбором точно найденной детали.

В рассказе «Которая ждет» М. Михеев прежде всего – романтик. В других рассказах он предстает перед читателем то лириком, то сатириком, то собеседником, вслух размышляющим о грядущем дне человечества, о нравственной основе человека. Но чаще всего он выступает в этих, казалось бы, несовместимых ролях – от романтика до сатирика – одновременно. Это не эклектическая пестрота – его фантастика всегда обращена к центральной для писателя проблеме – человечество и наука, человечество и техника.

И социально-философское осмысление им действительности наиболее полно проявляется именно в этой области творчества.

Пожалуй, ни один фантаст не проходил мимо глобального вопроса – о взаимоотношениях землян с братьями по разуму во Вселенной.

Об этом размышляет и М. Михеев. Его рассказы во многом полемичны по отношению к традициям, сложившимся за многие десятилетия.

От «Войны миров» Герберта Уэллса до «Марсианских хроник» Рея Брэдбери и «Звездных дневников Иона Тихого» Станислава Лема писатели, очень разные по своим позициям, были едины в оценках контактов землян и обитателей других миров. Иногда это было изображение войны на уничтожение, как, скажем, у Г. Уэллса, иногда – роковые совпадения, приводившие одну из сторон к гибели, как, например, в «Марсианских хрониках» Р. Брэдбери: марсиане гибли от сравнительно безобидных для человека микробов обычной ветрянки или из-за способности землян приносить разорение другим планетам («И по-прежнему лучами серебрит простор луна...»), либо люди погибали из-за действий марсиан («Третья экспедиция»). Возможны, как говорится, варианты: герои рассказа Р. Бредбэри «Были они смуглые и золотоглазые», оказавшись на Марсе, начинают ощущать свое перерождение – они не только изменяются внешне, но и каким-то образом постигают язык марсиан, ранее им неведомый, «узнают» свои марсианские имена. Другими словами, уходят от своей извечной сущности землян.

Прихотливо разнообразные произведения С. Лема о других мирах, подкупающие широтой жанровых решений, – от философских трагедий (к примеру, «Солярис») до острокомедийных, а то и просто фарсовых рассказов о бесстрашном Ионе Тихом – неизменно утверждают представление о несовместимости «разнопланетян».

Дело не столько в физиологических различиях, сколько в несходстве мировосприятия, что исключает возможность гармонического сосуществования.

У М. Михеева позиция полярно антагонистическая. Какие бы острые ситуации не испытывали на излом его героев – представителей разнопланетных цивилизаций, причины этих конфликтов менее всего связаны с различиями между землянами и инопланетянами.

В напряженном по сюжету рассказе «Далекая от Солнца» идет речь о первых контактах между планетой Энн и Третьей планетой (Землей).

Верховный Сумматор планеты Энн, чья обязанность – анализировать и суммировать мнения членов Совета Трехсот, чтобы затем предложить общее, приемлемое для всех решение, мотивирует свое предложение на заседании Совета:

«– Рано или поздно народы Третьей Планеты и Планеты Энн встретятся. Две цивилизации сольются в одну и дадут друг другу лучшее из того, что имеют. Будет один народ на обеих планетах, одни цели познания мира, одна жизнь. Это произойдет еще не скоро. Но мы должны начать к этому готовиться».

Такова позиция представителя Планеты Энн.

Представителем Третьей Планеты волею судеб оказывается Васенков, который заявляет Совету Трехсот:

«– Человечество Земли прошло долгий и кровавый путь своего развития... Было много ошибок, общественных катастроф, и еще много трудного впереди. Но уже отыскана дорога, которая может – которая должна! – привести наши разноязычные народы к вечному миру и содружеству...»

Во имя этого будущего рискуют – и гибнут – люди Планеты Энн: контакт с жителем Земли для них смертельно опасен из-за бактерий.

Обречена на гибель и прекрасная девушка Линн: именно ей доверен контакт с Васенковым, доставленным на Планету Энн.

Васенков недоумевает: почему Линн не отгородится от него полем биозащиты – это исключило бы возможность заражения.

«Линн тихо вздохнула.

– Не спрашивайте меня.

– Это что, секрет?

– Не сердитесь... Хорошо, я объясню. Поле биозащиты изолирует полностью. Я перестаю чувствовать вас, а мне это важно. Не просто уловить вашу мысль, а ее возникновение, ее развитие. Я тогда лучше понимаю вас... – Помолчав, она добавила убежденно: – Мне очень нужно верно понять вас».

За возможность лучше узнать землян Линн уплатила своей жизнью. Она не посчитала это слишком высокой ценой за доверие между обитателями двух планет.

Может быть, Линн заблуждалась? Нет, ее позицию всецело одобрил и Верховный Сумматор: он знал, какая опасность грозит Линн – бесконечно дорогому для него человеку. Но и самый мудрый человек Планеты Энн не счел ТАКУЮ плату за доверие слишком большой.

Не выглядят ли в рассказах М. Михеева чересчур идиллическими мысли о слиянии двух человечеств? (Пусть и непривычно употреблять это слово во множественном числе, но космическая эра настоятельно подталкивает к такому решению).

По-моему, нет. Так напряженно развивается действие, так «густо» написан быт – и нехитрый быт сибиряка Васенкова, встретившегося на берегу Оби со своей Аней, и поражающий непривычностью быт на Планете Энн, где оказался Васенков, так много трагического в сюжетных поворотах рассказа, что упрека в идилличности я бы не предъявил.

Мысль не только о желательности, но и о неизбежности союза двух человечеств нетрадиционна, возможно, спорна, но подкупает своей гуманностью, попросту говоря, своей добротой. А в наши дни писатели, искренне верующие в доброту, проповедующие ее в художественном творчестве, а не в декларациях «на публику», встречаются не слишком часто. Тем дороже встреча с одним из них.

Полемичен М. Михеев и в своих представлениях о технике будущего. Уже шел разговор о традиционной для фантастов теме противопоставления человека и техники. Вспомним, с какой душевной теплотой в очерке «Дорога ведет на перевал» М. Михеев писал о своем «Москвиче», которого воспринимал, как живое существо. Этот мотив писатель продолжил на новом материале, в своих рассказах выступая апологетом техники, которую хочется назвать человечной.

Стоит лишь перечитать рассказы «Алешкин и ТУБ», «Школьный уборщик», «Сделано людьми», «Пустая комната» – очень разные по сюжетам, по жанру (среди них есть и лирические, и драматические, и явно юмористические), чтобы убедиться – автор не просто высоко ценит роботов (именно роботы – важные действующие лица этих рассказов), но прямо-таки влюблен в них, восхищен не только их способностями, но и заложенной в них человеком добротой. Если в произведениях многих фантастов поединок человека с роботом – достаточно распространенный сюжет, то у М. Михеева нет даже намека на подобную ситуацию. Зато есть изобилие противоположных примеров – когда роботы спасают людей.

Более того, в рассказе «Сделано людьми» роботы – КВОМы, т. е. кибернетические высокоорганизованные машины, буквально избавляют человечество от гибели: они доставили выживших после космической катастрофы людей на другую планету.

КВОМы совершают и еще одно, очень важное, дело – вопреки всем невообразимым тяготам долгого пути, когда вся энергия их аккумуляторов была израсходована, они – если бы речь шла о людях, следовало бы сказать «из последних сил» – спасают контейнер, в котором хранилась история Планеты, покинутой ими. «Опыт жизни миллиардов людей за многие сотни поколений. Это перечень войн и тяжелых общественных катастроф... КВОМы плохо разбирались в их причинах. Они не понимали истории, как во многом не понимали людей. Но они знали: если история существует, то отбросить ее нельзя. Человечество должно знать свое прошлое. Может быть, это избавит его от ошибок, которые могут быть сделаны. Они стоили очень дорого, эти ошибки. Не нужно их повторять».

Не правда ли, на редкость современно, по-сегодняшнему звучат эти строки, когда мы спохватились, что долгие годы были отлучены от истории своей страны? Об этом М. Михеев писал в 1966 году. И задачу сохранения истории он возложил тоже на роботов.

Да, порой михеевские роботы делают больше, чем просто спасают жизни людей. В рассказе «Школьный уборщик» ТУБ – «типовой универсальный биотокового программирования робот» – сохраняет человечность и достоинство, прощает человеку зло, которое он сознательно или неосознанно причинил ТУБу.

Полемизируя таким образом с традиционным освещением темы «человек – машина», писатель продолжает линию, берущую начало от почти одушевленного «Москвича» из очерка «Дорога ведет на перевал».

Писатель настойчиво исследует еще одну грань проблемы – он размышляет о роли науки в жизни общества, о том, какие обязанности налагает наука на людей, которые занимаются ею – на ученых.

Уже упоминавшийся рассказ «Бактерия Тима Маркина» – один из наиболее показательных в этом плане.

Хотя Тим Маркин лишь случайно не стал виновником гибели всего живого на Земле, М. Михеев сразу исключает злоумышленность его действий. Больше того – «микробиологию, – утверждает рассказчик (а он – однокашник Тима по институту), – он знал куда лучше любого из нас».

«– Вы очень способный юноша, Маркин, – сказал профессор Янков, – больше того, у меня никогда еще не было студента, который умел бы крутить ручки у микроскопа лучше, чем это делаете вы».

И все же профессор сомневается – стоило ли Маркину браться за изучение медицины. Профессор очень лаконично, но с исчерпывающей ясностью мотивирует свой вывод: «Медику одного любопытства мало. Глядя в микроскоп, он должен видеть не только микробов, но за ними и страдающее человечество. А вот этого страдающего человечества вы, как мне кажется, не видите. Не хотите видеть».

Рассказчик, размышляя о спасительной роли общепринятых правил поведения, считает, что они так же необходимы, как правила уличного движения, при всей условности тех и других. «Все эти условности, – замечает рассказчик, – воспитываются в нас с детства и привычным кодом укладываться в сознании.

У Тима Маркина такого кода не было.

Не потому, что он правила отрицал. Он о них просто не думал. Он вообще мало думал о вещах, которые не мог сунуть под микроскоп».

Под «обычным кодом» рассказчик подразумевает, конечно же, нравственные правила. Их отсутствие означает выключение человека из общественных связей. И всем ходом событий автор подтверждает: если любой человек не должен ставить себя вне общества, то тем более это относится к ученому.

Увидев банку с новой культурой бактерий, рассказчик спрашивает Маркина:

«– За каким дьяволом ты ее вывел? Зачем она тебе понадобилась?

– Зачем? – удивился Тим. – Да ни за чем. Просто занялся, от нечего делать... Занятная получилась бактерия?»

Есть расхожее выражение – «любопытство не порок, хотя и недостаток».

Оказывается, любопытство, если оно становится единственным побудительным стимулом деятельности ученого, может из разряда простительных человеческих слабостей переместиться в графу тягчайших преступлений.

Конечно же, развитие науки, остановить нельзя, и чаще всего ученый не может предсказать практических последствий своего открытия. Писатель имеет в виду другое: деятельность ученого налагает на него повышенную ответственность перед обществом, перед человечеством. Именно этот вопрос поставлен в рассказе «Бактерия Тима Маркина».

А если ученый вполне сознательно противопоставляет себя людям? Чем талантливее такой ученый, тем более он опасен – вот мысль, которую несет рассказ «Злой волшебник». В рассказе затронуты и проблемы научного поиска, и новаторства, без которого этот поиск невозможен. Сам «злой волшебник» Полянский говорит коллеге:

«– Вы шли по тому же пути, что и я. Даже впереди меня. Вы были рядом с открытием. Не заметили его потому, что проверяли свои предположения старыми законами. А они – прокрустово ложе вашей мысли. Вы сами убили вашу идею еще в зародыше. Но я пошел дальше...»

Открытие Полянского сделало его властелином «необъяснимой страшной силы сказочного джинна. И могущество его по-сказочному велико. Но... мозг Полянского не вынес страшного напряжения, что-то сдвинулось в его сознании, подавило все гуманные начала, и ценность человеческой жизни превратилась для него в ничто...»

Так М. Михеев рисует еще одну ситуацию, связанную с возможностями науки и ответственностью ученого перед людьми.

И не только перед людьми, но и перед любым живым существом – к такому «расширению темы» подводит рассказ «Машка». «Героиня» рассказа, имя которой стало его названием, – обычная корова, научившаяся, благодаря открытию Аркадия Ненашева, не только думать, но и выражать свои мысли.

С первых же страниц рассказа автор противопоставляет две позиции.

Ненашев считает: «Не дело ученого решать моральные проблемы. Его не хватит на все. Его дело – поиск. Он ищет новое, делает открытие. А люди потом пусть сами разбираются: гуманно его открытие или нет. Это занятие философа или писателя».

Коллега Ненашева, от имени которого ведется повествование, возражает Ненашеву: «Мы столько натворили на планете, и все с позиции науки и прогресса, что порой уже и сами недовольны результатами своей лихорадочной деятельности. Я не противник поиска, конечно, человек не может стоять на месте, он всегда идет вперед, ищет новое, повинуясь извечной потребности своего ума. Но современному человеку уже мало быть умным. Ему пора стать мудрым. Особенно если он ученый и работает на переднем крае науки. Настоящий ученый сейчас обязан быть гуманистом...»

Аргумент Ненашева – «ученый не виноват, что мир так неустроен и любое изобретение можно использовать и на благо и во вред» – бесспорен.

Свои доводы и у оппонента: «Когда народы мира составят дружную семью, всякое открытие будет только на благо.

Пока мир напоминает бочку с порохом, ученый не должен изобретать спичку.

– А что он должен делать? – спрашивал Ненашев. – Работать дворником?

– Изобретать огнетушитель, – говорил я».

Вряд ли существует однозначная оценка такой альтернативы – слишком много привходящих обстоятельств возникает в каждом отдельном случае. И, думаю, прав М. Михеев, доверяя читателям самостоятельно делать выводы из рассказа, в котором с несомненной художественной убедительностью рассматривается один из возможных вариантов решения.

Заслуга писателя в том, что он чутко уловил и выразительно обрисовал отношение Ненашева к окружающему миру – отношение, недопустимое для человека вообще и вдвойне недопустимое для ученого. Что лежит в основе поступков Ненашева?

Все действия Ненашева предопределены его убеждением в самоценности научных открытий, в праве ученого попирать все нравственные категории, если, по его мнению, они мешают поискам истины.

Пожалуй, мое обвинение Ненашева в попирании нравственных категорий неточно: Аркадий Ненашев уверен, что никаких общечеловеческих ценностей не существует, а если о них и говорят, то... мало ли о чем можно болтать?

Оттого-то рассказчик (нет сомнения, что его позицию всецело разделяет и писатель) возмущен тем, что корова, которую Ненашев получил законным путем и которая по всем статьям подходит для его экспериментов («У нее спокойный характер, – поясняет Ненашев, – отлично сбалансированная нервная система, не склонная к неврозам, хорошие тормоза»), остается для Ненашева неодушевленным предметом, хотя она мыслит и чувствует по-человечески.

Ненашев особенно ценит у Машки «хорошие тормоза» – «это очень важно – хорошие тормоза, – у Машки могут возникнуть всяческие нежелательные эмоции».

Какова же позиция рассказчика (и автора)? Что вызвало негодование рассказчика?

Прежде всего то, что Ненашев «так и назвал их: «нежелательные эмоции» – те чисто человеческие чувства отчаяния, безнадежности, которые неминуемо появятся у Машки, когда она начнет понимать, что она такое есть и что ее ждет в будущем. Примерно те же самые «эмоции» появились бы у Ненашева, если бы он каким-то злым чудом вдруг получил рога, копыта и хвост и, превратившись в корову, понял бы, что отныне его место в коровьем стаде, что, хотя он продолжает думать как человек, мир человеческих радостей для него потерян навсегда».

Неслучайно этот мотив человеческой тоски, которая обуяла Машку, усиливается от страницы к странице. Машка просит Ненашева разрешить ей посмотреть кино: «мне надоело радио. Мне надоели детские передачи. Я хочу смотреть кино. Почему ты не пускаешь меня в клуб?

– Тебе нельзя в клуб, глупая.

– А я хочу...

Ненашев поморщился и выключил дешифратор (аппарат, «озвучивавший» мысли Машки – Ю. М.). Динамик замолк. Слышно было жалобное помыкивание Машки. Я уже не понимал, что она говорила. Она смотрела на Ненашева, должно быть, на что-то жаловалась, в ее глазах стояла человеческая тоска».

Когда возникает вопрос о дальнейшей судьбе Машки, Ненашев с завидной беззаботностью отвечает:

«– Ну... Я еще не думал. Отправлю ее в зоосад.

– В зоосад принимают только животных.

– Ах, ты опять про это.

– Да, опять про это.

– Тогда выстроим Машке отдельный павильон, она того заслуживает. Самая знаменитая корова в мире, подумай! Журналисты будут брать у нее интервью. Будут снимать в кино.

– А Машке это понравится?

– А чего ее спрашивать? Вот еще новости».

Так нарастает противостояние между Ненашевым и его оппонентом. Ненашев не хочет, не может согласиться с тем, что Машка уже не корова.

«– Опять!.. Тогда что же она такое? Человек?

– Не человек, но существо, наделенное разумом, поэтому и не животное, в прямом понимании слова. И не важно, что у нее рога и копыта, и внешний облик так отличен от человеческого. У нее – разум! И по всем законам она требует такого же отношения и внимания, как к человеку...»

Здесь парадоксальность ситуации как нельзя лучше служит уточнению мысли. Дело не в юридическом обосновании данного казуса – корова, мыслящая и чувствующая, как человек. Центр тяжести здесь в другом: в ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ОТНОШЕНИИ ко всему живому, тем более мыслящему и разумному.

Но как раз это для Ненашева – пустой звук, эфемерность, нелепость. Единственное, что может его заставить изменить свое отношение к Машке, – угроза юридической ответственности, а не отвлеченные рассуждения о совести, человечности.

Но юридическую сторону дела Ненашев уже продумал – и, как следовало ожидать, пришел к выводу о правомерности своих действий: «У меня есть документ, в котором подписью и печатью удостоверяется, что вместе с избой и надворными постройками, с усадьбой в пять сотых гектара мне принадлежит также корова белая, с рыжими пятнами, по кличке «Машка». По всем существующим законам я являюсь хозяином этой коровы и волен использовать ее, как мне заблагорассудится. Могу ее доить, могу заколоть на мясо. Тем более могу провести над ней опыты, во имя науки. Вот и вся моя юридическая ответственность. Я закона не нарушил, и судить меня не за что».

Так – в соответствии с логикой, которой ученый владеет хорошо, – Ненашев не оставляет камня на камне от обвинений, опирающихся на статьи и параграфы законов.

Что же касается общечеловеческой морали, то, как уже говорилось, ее для Ненашева не существует.

Уже были поводы обращать внимание на мастерство Михеева-психолога. И в этом рассказе есть немало эпизодов, в которых сказалось умение писателя проникнуть в чувства своего героя, постичь образ его мыслей. Очень наглядно это проявилось в такой сцене. Ненашев просит своего оппонента: «Я сегодня Машку накормить не успел... Может быть, пройдешься с ней в лесок, на травку. Тебе все равно, где гулять, а ее одну я выпускать не решаюсь. К тебе она хорошо относится. Даже спрашивала. Вот только поговорить тебе с ней не удастся. Дешифратор не работает, батареи сели... Да вы и без дешифратора друг друга поймете. Коровам, говорят, тоже свойственно сентиментальное восприятие мира. Родство душ, а?»

Говорят, что в каждой шутке – доля правды. В этой шутке Ненашева, с его точки зрения, – все правда. Сочувствие к Машке – это глупая сентиментальность. Издевка над человеком, к которому он обращается с просьбой, – не только проявление его ироничности, но и его цинизма: ему в высшей степени безразлично, что думают о нем другие. А его просьба – Ненашев в этом уверен – все равно будет выполнена из-за сочувствия к Машке.

Рассказ завершается трагически. Даже «хороших тормозов», на которые уповал Ненашев, не хватило Машке, чтобы удержаться на краю пропасти, разверзшейся перед нею по воле Ненашева. Так, по мысли автора, почти неизбежно будут завершаться ситуации, возникшие потому, что ученый преступает законы нравственности, обязательные для всех.

В рассказе «Машка» есть мотив, заставляющий вспомнить книгу «Дорога идет на перевал». Это – мотив любви к братьям нашим меньшим, мотив уважения ко всем проявлениям жизни. Такова еще одна прочная нить, связывающая произведения М. Михеева, написанные им в разные периоды творчества.

Нельзя пройти мимо нескольких маленьких рассказов, в которых писатель, используя излюбленный им прием «а что будет, если...», задумывается об экологических проблемах, которые – он в этом убежден – неминуемо встанут перед человечеством. Рискуя повториться, замечу, что эти рассказы писались в то время, когда термин «экология» был знаком очень немногим.

Сегодня, когда уже на международном уровне речь об экологии среды обитания напрямую связывается с экологией человеческой души, многие оценки М. Михеева без натяжки можно назвать пророческими.

Характерен в этом отношении рассказ «В Тихом Парке». Этот Тихий Парк описан в самых идиллических тонах: «планировка его была самая старомодная – кусты, узкие аллеи, цветочные клумбы, удобные покойные скамейки. Не было ни стереомузыки, ни танцевальных кругов, ни спортивных площадок. Только фонтаны на перекрестьях аллей; тонкие струйки воды опрокидывались в бассейны с мягким шелестом, который не нарушал, а, наоборот, подчеркивал тишину».

Такая благостная картина сразу рождает в душе желание оказаться в этом Тихом Парке, вдохнуть свежесть влажного воздуха... но следующая фраза потрясает – потрясает не всплеском чувств, не выкриком, а очень спокойной интонацией, какая подходит для сообщений самых обычных и заурядных: «Как и все остальные парки, он был пластмассовый».

Конечно же, техника будущего – на высоте. Это не та пластмасса, из которой в наши дни производят новогодние елочки. «Все было сделано на Заводе декоративного искусства, по эскизам художников-декораторов из специальной, запрограммированной саморастущей пластмассы».

Дело в том, что «из городских жителей только древние старики еще смутно помнили, как выглядели живые цветы... Но таких людей осталось уже мало, и посетителей парка вполне устраивали искусственные растения, которые казались более красивыми, чем настоящие...»

Да, парк был отличный – тем более, что эти искусственные цветы «могли складывать и распускать свои чашечки и даже пахли... ароматные эссенции изготовлял завод прикладной синтетики... Были цветы, которые распускались только по ночам, лепестки их флюоресцировали в темноте – этого уже не могли делать живые цветы».

Так воспеваются поначалу возможности техники будущего. Даже песок на аллеях – «пластмассовый, из упругого пылеотталкивающего метабистирола».

Конденсаторы очищали и облагораживали воздух.

За всем этим хозяйством следят два робота.

Конечно, есть в парке и живые люди – притом влюбленные. И здесь мы, читатели, получаем возможность понаблюдать за этой парой, услышать ее разговор.

«Ветви искусственного кустарника нависали над их головами. Она протянула руку, подергала за листок, хотела оторвать и не смогла.

И сказала тихо:

– Прочная...

Он тоже потрогал листок и сказал еще тише:

– Да, полимерная пропиллаза... предел разрыва шестьдесят кг на квадратный миллиметр.

– Это не пропиллаза, – робко возразила она. – Это – дексиллаза. Пропиллаза гладкая, а эта – бархатистая.

Он не понял:

– Какая? И смутился.

– Бархатистая, – повторила она. – Ткань была такая – бархат, мягкая и пушистая.

– Пропиллаза тоже бывает пушистой... когда в основе дихлор-карболеновая кислота. Она потупилась:

– На карболене пропиллазу не запрограммируешь... – и тут же добавила радостно: – Хотя можно поставить усилитель Клапки-Федорова...»

Но вот влюбленные выяснили все технические подробности – «и говорить опять стало не о чем». После мучительного раздумья – какую теперь выбрать тему для беседы – он спрашивает ее о вчерашнем концерте цветомузыки. Она огорченно сообщает любимому:

«– Играли желто-розовую симфонию в инфракрасном ключе Саввы Ременкина.

– Хорошо?

– Не знаю... Видимо, у меня спектр зрения сдвинут в сторону фиолетового восприятия, за четыреста миллимикрон... Я ничего не поняла. Люди вокруг улыбались, а мне было грустно... Я думала, что ты придешь...»

Эта беседа, в которой лирика перемежается с иронией, а грусть смешана с радостью встречи, завершается робким вопросом девушки:

– Ты меня любишь?

Но он не может ответить – ведь «это слово, как я помню, выражает общее состояние...»

«– Вот и вырази свое общее состояние.

– Я не знаю, как сказать».

Юношу трудно винить – старинными словами он не хочет выражать свое сегодняшнее, сиюминутное чувство, а собственных слов у него нет. И хотя в конце концов он, по мнению девушки, произнес слова «почти как у Диккенса», читателю хочется пожалеть этих людей, легко владеющих технической терминологией и столь далеких от непосредственных человеческих чувств.

Разговору влюбленных есть аналогия – по соседней аллее, беседуя, идут два робота – «он» – РТ–120, и «она» – ЭФА–3.

ЭФА, услышав слово «любит», интересуется, что оно означает. РТ сомневается, доступно ли это слово пониманию его спутницы. Остроумно и насмешливо воспроизводит автор диалог роботов, пародийно похожий на беседу влюбленных.

Рассказ завершается еще одним диалогом – маленькая девочка идет за мамой к остановке автобуса и замедляет шаг у цветочной клумбы.

– Мама! Можно мне сорвать цветочек?

– Что ты, разве его сорвешь. Он там крепко держится.

Девочка помнит рассказы своего 105-летнего деда и спрашивает:

– А как же раньше рвали цветы? Мать объясняет, что это было давно.

«– Когда я вырасту большая, я обязательно найду цветы, которые можно будет рвать.

– Не выдумывай глупости! – ответила мама».

Писатель нарисовал искусственный мир, в котором нет живых цветов и естественных чувств, где роботы (это – при всей любви М. Михеева к умным и добрым машинам!) в бессилии щелкают предохранителями, пытаясь постичь значение слова «любит», где люди не знают новых слов о любви, а старые давно отбросили, где желание ребенка сорвать цветок – не что иное, как обыкновенная глупость.

Картины этого искусственного мира – страшная в своей обыкновенности и обыденности антиутопия. Так М. Михеев предупреждает об опасностях, которые могут подстеречь людей, если будут преданы забвению заботы об экологии природы и экологии человеческих душ.

Повесть «Год тысяча шестьсот...» стоит несколько особняком среди других произведений М. Михеева. Написанная в 1985 году, она в равной степени может быть отнесена и к жанру детектива, и к жанру фантастики – в ней причудливо переплелись приметы того и другого, да еще с добавлением черточек авантюрного средневекового романа, поскольку герои рискуют жизнью, чтобы возвести внебрачного сына испанского короля Филиппа Четвертого на трон его отца.

Действие повести происходит в двух временных измерениях – в конце XVI века и в наши дни. Главные ее герои – иркутская студентка Ника Федорова и московский студент Клим Соболев, оба мастера спорта (первая – фехтовальщица, второй – боксер) – приехали на Кубу для участия в Универсиаде. Совершая в свободный вечер морскую прогулку, они оказываются гостями владельца старинной яхты, и после таинственных приключений попадают в год тысяча шестьсот...

Здесь-то и разворачиваются главные события повести: наши молодые современники попадают то в руки испанских пиратов, то к голландским купцам, то к работорговцам, отчаянно сражаются в многочисленных поединках – Ника на рапирах и шпагах, а Клим использует свое мастерство боксера. В цепи их приключений – участие в придворной интриге во имя помощи принцу, освобождение рабов-негров, избавление плененных шведов и русских от неволи и рабства, путешествие на Ямайку, в флибустьерский город Порт-Ройял, который – Ника и Клим это знают из курса истории – должен быть уничтожен землетрясением 1692 года. Последнее их приключение – возвращение на Кубу наших дней, а затем – поездка в Новосибирск с целью рассказать автору о своей одиссее в пространстве и во времени.

Эта повесть написана с таким молодым задором, с таким безоглядным удальством, в ней так прихотливо смешались краски прошлых веков и наших дней, поступки людей давно прошедших времен и оценки наших современников, что самым фантастическим кажутся не приключения героев, а то, что вихрь головоломных сюжетных пируэтов возник по воле автора, перешагнувшего за восьмой десяток.

Снова – в какой уже раз? – приходится вспоминать признание М. Михеева: «мое детство прошло под кокосовыми пальмами... среди звона шпаг и пиастров и грохота мушкетных выстрелов». Теперь в эту романтическую страну приключений писатель ведет юных. С какой целью? Тут и дань романтике, которая так нужна отроческим душам, и мысль о том, что мы вознесены на высоту временем, в котором нам выпало жить (именно поэтому Ника, владея мастерством современной фехтовальщицы, играючи побеждает самых отчаянных рубак-пиратов). Тут и раздумья о том, как незаметно для людей, но властно время кладет на разум и души свой отпечаток (вспомним, что и Клим, и Ника испытывают своеобразное «давление» времени, в которое попали, и порой сами удивляются собственным словам и поступкам).

Временами в повести (еще один стилистический пласт?) ощущается легкая пародия на «романы приключений», и это придает чуть заметный юмористический оттенок всему, о чем писатель рассказывает щедро, заразительно – и с неизменной улыбкой.

Михаил Михеев пишет детективы

Все-таки удивительно складываются писательские судьбы! М. Михеев сейчас хорошо известен среди самых широких читательских кругов в первую очередь как автор детективов и – почти в такой же степени – как «фантаст» и «приключенец». Конечно, по-прежнему популярна его стихотворная сказка «Лесная мастерская», его «школьные» повести, с которых он начинал свою литературную работу, но следует задуматься: по каким причинам на первый план вышел Михеев – автор детективов.

Первый – и естественный – ответ может быть и таким: детектив – один из наиболее демократических литературных жанров, книга «на все вкусы» от младших школьников до академиков. Детектив, как правило, по чьему-то меткому выражению, «обречен на успех». Конечно же, причастность к созданию произведений столь популярного жанра влияет на популярность самого автора.

Согласимся с такой точкой зрения, но сделаем лишь одно примечание: множество детективов, вызвав при появлении всплеск читательского интереса, вскоре оказались в числе прочно забытых. А детективы М. Михеева неизменно вызывают пристальное внимание читающих.

Второй – не менее естественный – ответ таков: детектив, будучи литературным произведением, может быть, как все произведения, хорошим или плохим.

Успех детективов М. Михеева побуждает внимательно вчитаться в них и попытаться определить их суть.

Детективные повести М. Михеева «Запах «Шипра» (1976), «Сочинский вариант» (1981), «Поиск в темноте» (1988) образуют трилогию, связанную единством центральных героев и сюжетом («Запах «Шипра» и «Сочинский вариант» были изданы отдельной книгой как повесть с общим названием «Хищники» в 1981 г.). Все три повести объединяет прежде всего главный персонаж – лейтенант Евгения Сергеевна Грошева, инспектор милиции. Впрочем, «объединяет» – не то слово, Грошева, выполняя порученное ей задание, рассказывает о том, что она видит и слышит, описывает встретившихся ей людей. Таким образом, три повести – это три монолога Грошевой, которая по приказу милицейского начальства и по воле обстоятельств попадает в компании, участники которых, как правило, живут не в ладу с законом и с опаской поглядывают на тех, кто стоит на страже закона.

Когда писатель, чьи произведения пользуются успехом, сворачивает с проторенного им за долгие годы пути, возникает вопрос: чем обусловлен этот поворот?

В данном случае объяснение, думается, найти нетрудно. М. Михеев всегда тяготел к острым сюжетам, к неожиданным поворотам стремительного действия. Искусство строить сюжет он проявил и в своих «школьных» повестях, и в приключенческих, и в фантастике. «Очередь» была за детективом, где сюжет играет особую роль.

Детектив требует резкого противопоставления персонажей – и, следовательно, конфликта, который можно назвать непримиримым: не может быть мира между блюстителями Закона и нарушителями его.

В годы, когда даже объективное изображение негативных сторон жизни расценивалось как попытка «очернить наши великие победы и достижения», возможность исследовать теневые явления фактически оставалась только у авторов детективного жанра – можно было если не анализировать их социальные причины, то хотя бы называть такие явления, как, скажем, наркомания, а изображение хапуг и расхитителей было молчаливо признано допустимым, когда речь шла о разоблачении преступников.

Это обстоятельство, надо думать, тоже нужно учесть, размышляя о выборе писателя.

М. Михееву всегда были близки романтические по своему жизневосприятию люди. Неслучайно дорогие ему персонажи восхищаются героями Джека Лондона, в большинстве произведений писателя-сибиряка прославляются натуры цельные и мужественные, увлеченные своим делом, готовые во имя высокой цели на борьбу, на жертвы. Другими словами, М. Михеев любит оптимистов, верящих в успех, в победу, да и сам является человеком, убежденным в торжестве светлого и доброго над темным и злым.

И по этим причинам, можно утверждать, М. Михеев пришел к детективу: ведь детектив построен на действиях людей смелых и энергичных, проницательных и наблюдательных, которые, как правило, добиваются успеха в поединке со злоумышленником (или злоумышленниками) и тем самым помогают восстановить справедливость. Раньше или позже преступление будет разоблачено, порок наказан, а истина станет очевидной.

Вот такая «запрограммированность» детектива как жанра тоже «устроила» М. Михеева.

Наконец, писателю хотелось рассмотреть проблемы, которые давно привлекали его.

Вспомним: в фантастическом рассказе «Злой волшебник» рассказчик в состоянии аффекта наносит Полянскому удар, оказавшийся смертельным, и тем прекращает его преступления. Что вызвало негодование рассказчика? Он сам объясняет это: «...ценность человеческой мысли превратилась для него в ничто». Это – в произведении фантастического жанра.

А в авторском послесловии к «Хищникам» М. Михеев размышляет о причине многих преступлений и приходит к выводу, что немало зависит от личности преступника: «...примитивный интеллект привлекают только примитивные «радости»: уличные приключения и, конечно, водка. Люди подобного рода не имеют представления о ценности человеческой жизни – это понятие им недоступно: чтобы постичь его, сам оценщик должен обладать духовным богатством».

Обратим внимание на дословное повторение: и там, и тут идет речь о «ценности человеческой жизни». Следовательно, к тревожащим его мыслям писатель обращается, используя возможности разных литературных жанров.

А теперь вернемся непосредственно к трилогии М. Михеева.

Верный своим принципам выбора литературного героя, писатель обратился к фигуре очень неоднозначной. Это – не случайность: именно особенности биографии своей героини с первых же страниц подчеркивает автор. Впрочем, с этого начинает сама Евгения Сергеевна Грошева, неизменно выступающая повествователем на протяжении всей трилогии – в «Запахе «Шипра», «Сочинском варианте» и «Поиске в темноте»: «Моя биография в личном деле, наверно, тоже производила странное впечатление: «отец – лейтенант милиции, погибший при исполнении служебных обязанностей; мать – торговый работник, осуждена по статье 93 «прим» на восемь лет заключения в колонии строгого режима...»

Грошеву мучит сознание того, что бездумное отношение к жизни сделало ее соучастницей воровства. «Я... жила на ворованные деньги, мое неведение не было для меня оправданием. Я поняла, что не смогу больше ни учиться, ни работать в торговой сети. Что для искупления моих вольных или невольных грехов у меня в жизни осталась одна дорога... Подполковник Свиридов помнил моего отца. Меня приняли в школу милиции».

И вот, имея за спиной незавершенную учебу в Торговом институте и окончив школу милиции, Грошева приезжает в Новосибирск.

Желание избежать стереотипов, «типичных ситуаций» заставляет М. Михеева и его героиню испытывать в условиях, далеких и от стереотипов, и от «типичных ситуаций».

Грошева должна – таков замысел ее начальника полковника Приходько – «изнутри» узнать темные дела работников управления торга.

Здесь перед автором встает непростая задача. Вряд ли читателю будет симпатичен персонаж, который с целью завоевать доверие подозреваемых должен выдавать себя за другого. Да и не просто персонаж, а центральный положительный герой, глазами которого читатель видит все события.

Сознает это автор, сознает это и сама Грошева.

Полковник Приходько доверительно делится с Грошевой своими опасениями: «Я увидел вас и понял, чего мы здесь не учли. Вашу внешность.

Здесь я растерялась уже окончательно.

– Да, вашу внешность, – продолжал полковник Приходько. – Вы – молодая симпатичная женщина. И эту вашу порядочность можно разглядеть за километр. И вам будет трудно. Значительно труднее, нежели мы все здесь думали, когда отрабатывали наш план».

Чтобы «переработать» свою видную за километр порядочность, Евгения Грошева, познакомившись с работниками торга, не отказывается от всякого рода «междусобойчиков» и вечеров – доверие новых знакомых надо завоевывать.

Здесь Грошеву ожидает еще одна неприятность – Петр Иваныч, ее сосед по квартире и душевно близкий ей человек, с укором посматривает на молодую женщину, когда она, распив по служебной необходимости несколько рюмок, возвращается домой. Желая серьезный разговор с Петром Иванычем свести на шутку, Грошева, по ее же признанию, «опустилась до дешевого остроумия».

Она казнит себя за неловкость по отношению к Петру Иванычу, и у нее вырывается доселе затаенное опасение: «Не хватало, чтоб и в его глазах я выглядела пьющей бабенкой. Выбранная мною линия поведения несла непредвиденные потери».

Потом возникнут трудности другого плана – Грошева едва не выдала себя на допросе у следователя Заплатовой, когда шел допрос по поводу смерти Вали Бессоновой. А Грошева не имеет права рассекретить себя перед кем бы то ни было без разрешения полковника Приходько.

Появляются и опасения, как бы махинаторы не распознали роль Грошевой в их разоблачении – они могут связать ее появление на базе с тем, что милиции стали известны злоупотребления работников торга.

И все-таки больше всего мучают Грошеву мысли о двойственности ее положения: по общепринятым нормам то, что она делает, непорядочно – если ограничиться столь мягким определением.

Ее мысли получают новое направление, когда она приходит к выводу, что Валя Бессонова была убита – кого-то очень пугала возможность разоблачения.

Вот это обстоятельство и придает всему, что должна делать Евгения Грошева, совсем другое освещение: «Если раньше я порой испытывала неловкость от необходимости притворяться, кого-то выслеживать, то сейчас делала это с полной убежденностью, понимая, что другого пути к решению задачи у меня просто нет.

Я находилась среди людей, которые были не только ворами, но которых можно было подозревать и в убийстве. Они могли украсть у общества не только деньги, но и человеческую жизнь».

К этим размышлениям Грошевой примешиваются и душевные муки – может, если бы она предугадала ход событий, Валя Бессонова осталась бы в живых? «Как бы ни были логичны утешения полковника Приходько, я обвиняла только себя и мучилась от ощущения своей вины».

Так постепенно меняется точка зрения Евгении Грошевой на ее собственную позицию и, соответственно, самооценка ее действий. Не менее важно, что эту эволюцию претерпевает и точка зрения читателя: автор убедительно показывает общественную необходимость того, что делает Грошева для разоблачения преступной шайки.

Заключительная глава повести «Запах «Шипра» называется «Огонь на себя». Это заглавие оправдано: как на фронте в экстремальных условиях герои вызывали огонь своей артиллерии на себя, так и Грошева решается на смертельно опасный шаг – она идет на прямой разговор с одним из преступников, чтобы вынудить его на признание.

Только счастливая случайность спасает молодую женщину от гибели, но цель достигнута: потерявший самообладание участник шайки выдает себя.

Своеобразие повести определяется многими ее особенностями – и не в последнюю очередь тем, что автор нашел неожиданного героя и нестандартный ракурс изображения.

Если в жанре детектива не редкость рассказ от первого лица, то значительно реже повествование ведет участник розыска, еще реже – человек, оказавшийся в центре поиска, и уж совсем редко – участница. Уместно привести классический пример – подвиги, совершенные Шерлоком Холмсом, увековечил не он, а его спутник – Ватсон, к тому же чаще всего не посвященный в замыслы своего партнера. Чаще всего в детективном жанре роль летописца исполняет человек, который имеет возможность смотреть на события со стороны. Такое решение помогает поддерживать интерес к сюжету, ставит читателя перед неожиданными поворотами действия – ведь наблюдатель не знает мыслей и планов того, кто ведет поиск, и все события становятся непредсказуемыми.

М. Михеев отважился дать слово главному действующему лицу. Мы, читатели, знаем все, что известно ему – Евгения Грошева ни» разу не прибегает к древнему приему: «Да, я забыла упомянуть, что...» или «Ах, я еще не успела сообщить, что...»

Писатель избрал нелегкий путь. Но его выбор оправдан. Нигде не ослабевает напряжение событий, не спадает интерес к повествованию Грошевой.

Право назвать героя трилогии «неожиданным» дает то обстоятельство, что, во-первых, это героиня, и, во-вторых, (а, может, еще раз во-первых?) получившая задание проникнуть в «лагерь противника» и решившая рассказать нам, читателям, о своих впечатлениях.

Эти «особые приметы» Евгении Грошевой сохраняются на всем протяжении трилогии. Продолжает Грошева и свою «генеральную линию» – она не в силах пройти мимо тех переживаний, которые неизбежно несет ей «двойная игра», и делится ими с читателем.

Развитие этой темы есть и в «Сочинском варианте». Полковник Приходько задает Грошевой прямой вопрос:

« – ...в милиции, по моей милости, вам приходится вести себя так, как вы никогда бы себя не вели, работая, скажем, в той же школе. И вы понимаете, что здесь не театр, здесь жизнь, и люди – пусть даже недостойные – принимают вас за того, кого вы изображаете. И только так и должны принимать, иначе вы будете плохой работник, и наша служба не для вас. Так вот, было все это когда-либо предметом ваших размышлений, сомнений, угрызений совести даже? Мне интересно знать, что думает мой инспектор о своей работе?»

Согласитесь, что Приходько сформулировал главный вопрос – ведь прежде всего речь идет о нравственной стороне дела.

На вопрос Приходько Евгения Грошева отвечает откровенно – ей, как она считает, труднее всего было привыкнуть к тому, что «тут все делается набело, без черновиков».

К сказанному она добавляет фразу, которая объясняет, откуда она черпает силы для своего многотрудного дела:

«– Я понимаю, что мое «неблаговидное» поведение все же работает на будущее человеческое счастье... хотя, может быть, это и звучит сентиментально.

– Совсем нет, – сказал полковник Приходько. – Нормально звучит».

Я присоединяюсь к этой оценке.

Казалось бы, Грошева нашла точный и исчерпывающий ответ на тревожащий вопрос – она хочет содействовать «будущему человеческому счастью». Но мучительные раздумья преследуют ее при каждом новом испытании.

Есть закономерность, определяющая душевное состояние Грошевой: сомнения – вправе ли она врываться в жизнь другого человека – терзают ее только до тех пор, пока не прожжет до самого сердца зло, которое принес преступник. За этим порогом она – человек, который до мозга костей убежден: именно его долг – восстановить справедливость, принять посильное участие в наказании порока.

Вспомним – в «Запахе «Шипра» испытываемая Евгенией Грошевой «неловкость от необходимости притворяться» сменяется полной убежденностью в правильности собственных поступков, как только ее осенила догадка, что Валю Бессонову убили. Убили специально, чтобы спрятать концы в воду. «Башков может спать спокойно. Он и спит спокойно... Может тратить наворованные деньги, за которые пока тоже не несет ответа.

А Вали Бессоновой нет...

Только я одна держу в руках тоненькую ниточку, которая может оборваться в любой момент.

Но Валюши нет в живых...

Он спокоен только потому, что поверил уже в свою безнаказанность... Он уверен, что уничтожил свои преступные следы... Он не знает, что осталась еще одна улика. Я сама. Он забыл про эту улику. Я ему напомню про нее...»

В «Сочинском варианте» колебания и внутренние муки Евгении Грошевой длятся, пока ее версии о вине Всеволода Щуркина и его дочери Милочки остаются только подозрениями. Убедившись, что перед ней наглые и циничные преступники, без каких бы то ни было угрызений совести бросающие не только своих сообщников, но и родных, попавших в беду, Грошева исцеляется от душевного разлада. Перед ней – конкретные носители зла, и она готова рисковать жизнью ради торжества правды.

Расследуя обстоятельства самоубийства Зои Конюховой (повесть «Поиск в темноте»), Грошева должна выяснить, кто виноват в смерти молоденькой девочки. И снова ей – в какой уже раз – нужно решать извечный вопрос: есть ли у нее право на двойную жизнь?

«Опять мне предстоит входить в чужой образ, выдавать себя за женщину, которой я не хотела бы в настоящей жизни быть...

...Современный Шерлок Холмс находит нарушителя, применяя изощренные методы современной дедукции, и мы неизменно уважаем такого Шерлока Холмса. Иногда его уважает даже сам преступник.

В моем случае не так. Мне придется искать нарушителя, прячась и подглядывая. И частым приемом моего поиска будет обыкновенная ложь. Ложь – это всегда нехорошо, чего уж хорошего... Но закон не допускает исключений, и нарушитель должен быть найден.

Любой ценой?

На этот вопрос нет однозначного ответа. И в моем случае цену поиска определяю только я».

О цене поиска Грошева задумалась неслучайно. По существу, это не ее внутренний монолог, а продолжение диалога с полковником Приходько, – она вспоминает его слова, обращенные к ней: «Евгения Сергеевна... в надежде на вас я и попросил передать это... дело в наш отдел. Должны мы с вами разыскать преступника. Любой ценой отыскать».

Такое внимание писателя к одной, по сути, стороне переживаний Евгении Сергеевны Грошевой оправдано – оно придает ее образу динамику, объясняет развитие характера.

Обычная беда детективных произведений – однолинейность в обрисовке «сыщиков»; образы «разбойников», применяя детскую терминологию, как правило, красочнее, разнообразнее, убедительнее.

М. Михеев, прибегнув (конечно же, в рамках жанра) к приемам психологического письма, «изнутри» раскрывая своих героев, не только вывел на страницы трилогии достаточно представительную компанию преступников – от мелких расхитителей, спекулянтов и взяточников до крупных хапуг, воротил черного рынка и почти профессиональных убийц, но и выразительно запечатлел милицейского работника Евгению Грошеву, готовую до последнего защищать справедливость. Создание такого образа – заметное достижение и писателя, и успех детективного жанра, не часто балующего читателя запоминающейся фигурой стража законности.

Множеством штрихов оттеняя нетерпимость Грошевой к преступлению, автор в то же время позволяет читателю подметить, что очень разные люди чувствуют человечность Грошевой – потому что и она видит в каждом правонарушителе человека.

«Порядочная вы, даже сквозь всю вашу игру порядочность ваша чувствовалась. Только это я уже потом понял», – признается Грошевой Башков, уже изобличенный ею в причастности к смерти Вали Бессоновой.

Полковник Приходько, досконально изучивший биографию Башкова, знающий о боевых заслугах Башкова на фронте, удовлетворенно говорит Евгении Грошевой: «Это хорошо, что вы на него зла в душе не держите; оно в нашем деле советчик плохой». За этой фразой угадывается многое и в Грошевой, и в самом Приходько – оба знают, что только сцепление многих счастливых случайностей спасло Грошеву в схватке с Башковым. Здесь подошло бы слово «великодушие».

Тут нельзя пройти и мимо такого эпизода – подполковник Григорьев (с ним Грошева познакомилась, выполняя задание в Сочи), размышляя о принципах работы Приходько, рассуждает вслух: «...Приходько любит к последственному приглядеться. И своих следователей этому учит. Вы знаете, сколько ему благодарных писем приходит из колоний, от осужденных, он вам не говорил? Вот, скромничает. Я сам читал: «...вы первый во мне человека увидели, спасибо вам...» Многим из нас так напишут?.. А Приходько – пишут... Вот это, по-моему, в нашей работе очень важно. И вы тоже так думаете, я знаю».

Мысли подполковника Григорьева, как мне кажется, подводят итог всей гамме переживаний, которые так тревожат Евгению Грошеву. Эти мысли помогают лучше понять то гуманное начало, которое движет ею в ее опасной, но нужной работе (не будем сбрасывать со счета и другую реакцию на деятельность Грошевой – например, в момент задержания Милочки Щуркиной при попытке бегства за рубеж с крупной суммой денег девушка, глядя на Грошеву «маленькими, страшно побелевшими глазками... громким шепотом выдохнула сквозь сжатые зубы:

– Дрянь... притворщица... казенная дрянь!»).

М. Михеев, подчеркивая человеческую (да и женскую) привлекательность Грошевой, в то же время не пытается поставить свою героиню на котурны, обрекая на «гордое одиночество». Рядом с ней честные, верные в дружбе, сердечные люди. Это – и ее соратники Приходько и Борис Борисович, и ее друзья Петр Иваныч и Максим, и те эпизодически возникающие хорошие люди, которые в трудную минуту приходят ей на помощь.

Есть у писателя еще одна задушевная мысль, пронизывающая все повести трилогии и очень существенная для общества. Автор заставляет читателя размышлять не только о том, КТО преступник, но и о том, ПОЧЕМУ этот человек стал преступником.

Собственно говоря, исследование причин, толкающих на нарушение закона, анализ обстоятельств, ведущих к самому первому, подчас не очень заметному отходу от нравственных норм, опасные последствия начального шага к пропасти – это исследование М. Михеев ведет, оценивая каждый шаг своих отрицательных персонажей. Конечно, автор не вмешивается в повествование Грошевой, не пытается обратить внимание читателя на свой указующий перст. Нет, М. Михеев поступает, как должен поступить каждый художник: он воссоздает картины жизни, а дело читающих – сделать из сцепления эпизодов, фактов, наблюдений соответствующие выводы.

Полотна Михаила Михеева не только приковывают читательское внимание, но и убеждают своей выразительностью и тем самым – без назиданий – воспитывают.

Добавим к этому, что разножанровые произведения М. Михеева, обращенные к детям и взрослым, многим приоткрыли вход в царство книг, приохотили к чтению.

Вряд ли для писателя может быть награда более высокая, чем читательское признание, читательская любовь.

Михаил Михеев получил эту награду.

1. Писатели о себе. Новосибирск: Зап. – Сиб. кн. изд-во, 1966. – С. 81–82; Зап. – Сиб. кн. изд-во, 1973. – С. 153–156.