КАК УЦЕЛЕЛ МИР...

Рабочий парень в рабочей кепке
Рукопожатьем гордится крепким.

Из песни, откуда не выкинешь слов.

Он щелкнул пальцами, и на столе появилась тарелка с молодой картошкой. Лучок, укропчик, огурчик... Непременно малосольный, обязательно малосольный... Великолепный кусок великолепного мяса... Разумеется, хлеб... Запотевшая от холода рюмка с водкой. Не с "Экстрой" - со "Столичной"! Перец... Горчица... Еще какие-то специи в баночках, разноцветных и оттого заманчивых коробочках... Серебряный нож. Такая же вилка с гербом какой-то дворянской фамилии.

Внезапно пришла тоска. Приютов проглотил тугой неподатливый комок, вдруг вставший в горле, и с облегчением стал наблюдать, как тает, исчезая со стола придуманное блюдо. Аппетитный аромат этого блюда медленно растворился в затхлом воздухе комнаты.

Когда от тарелки осталось только запотевшее пятно на клеенке, он довольно сморщился, радуясь, что поборол в себе дьявола и не поддался искушению.

Как-то неожиданно остро и по-новому захотелось есть. Михаил взглянул на холодильник, и тот послушно распахнул двери. Нет, нельзя было все начинать заново! Хозяин квартиры закрыл холодильник и вновь распахнул его сам - уже рукой. Внутри было холодно и пусто. Обледеневший морозильник поблескивал безразличными снежными искрами. Неизвестно зачем Приютов провел по инею ногтем, нацарапал на нем свой автограф. Худо, брат!

Все было плохо. Хуже некуда.

Но если говорить точнее, все было хорошо, так хорошо, что от понимания этого делалось плохо. Он понял, что окончательно запутался, и решил свое состояние не конкретизировать. Мысли его вновь пошли по привычной уже колее. Несколько утомившись, Приютов с удивлением заметил, что рассматривает свое отражение в зеркале и рассматривает не без удовольствия, придавая своему лицу выражение солидной сдержанности и авторитетной многозначительности. Черт! Он отвернулся, ощутив внезапное бешенство. Вдруг захотелось бить все, крушить и ломать, царапать черную полированную поверхность мебели, качаться на люстре и плевать, плевать, плевать в свое самодовольное отражение. Михаил бы так и сделал, но тут по счастливой случайности в прихожей раздался звонок, и он с радостью подумал, что черт все-таки кого-то принес.

Черт принес приятеля, который прочитал в "Искателе" его новый рассказ, и решил нанести визит, вооружившись журналом для учинения автографа и бутылкой водки - для выражения восхищения и поддержания должного энтузиазма.

Водку пили из стаканов и занюхивали выпитое сухой скрюченной корочкой черного хлеба, почти сухарем, обнаруженном в буфете. Приятель быстро раскраснелся, ткнул пальцем в раскрытый журнал и заговорил с видимой обидой:

- Вот, Мишка, в люди ты выбился! Печатают тебя, вот! Говорят, по радио ты выступаешь, в телевизорах красуешься! Только я тебе прямо скажу, Миша, - не тот ты стал... Совсем не тот! Вот помню...

Приятель погрузился в воспоминания, приятные и ласкающие воспоминания о том, как они принимали в обед полбанки, да после работы еще добавляли, а потом у ларька, да еще с пивком... И как они... И как потом...

- Да, - подвел он итог. - Не тот ты, Миня, стал! И не видно тебя, и живешь ты, не в обиду тебе будет сказано...

Приятель выплеснул остатки водки в рот и удовлетворенно захрустел сухарем.

Приютову вдруг до боли в скулах захотелось поставить перед приятелем хрустальную салатницу с первосортной черной икрой, лучше всего белужьей. Поставить и смотреть, как приятель эту икру жрет ложкой, без хлеба... Чтобы потом вспоминал с умилением! Чтобы рассказывал их общим знакомым: "Слышь, Мишка наш в писатели выбился, забогател. Прихожу к нему с пузырьком, представляешь, зажевать нечем. Одна только черная икра. С тех пор я на нее, заразу, смотреть без содрогания не могу!"

Желание было нестерпимым, но Михаил сдержался, чувствуя, как по всему телу спустилась к ногам волна боли.

- Да, - с сожалением сказал приятель. - Не тот ты, Миша, не тот... Раньше запросто чекушку мог из горла, а теперь мусолишь стакан, от каждого глотка кривишься. Понимаю, писатель! Вы ж, наверное, больше коньячком пробавляетесь!

Приютов не стал говорить, что терпеть не может коньяка, и вообще сейчас почти не пьет из-за доступности любых напитков. Питье не доставляло ему удовольствия, у него просто не было времени на это: голова была переполнена еще не написанными и не перебродившими вещами. Даже времени на вот такие идиллические и сентиментальные откровения у него не оставалось. Последнее время Приютов работал как каторжный. Времена, когда приходилось по две смены не отходить от станка, вспоминались, как рай...

Он неохотно пил водку, вставляя в монолог приятеля безликие и ничего не значащие фразы, потом взял журнал, и выше названия своего рассказа надписал столь же безликое, - вроде "Дорогому и незабвенному, на добрую память о прошедшем"... Покойнику в эпитафии такое писать...

А мысли были отстраненными, они не фиксировались на реальности, они продолжали жить своей жизнью, и Михаил с трудом успевал уследить за рождающейся неожиданно калейдоскопической сумятицей, полной боли и света. Приютов неожиданно понял, что смертельно устал от бессмысленной спешки, наполнявшей реальную жизнь, от бессмысленности происходящего, которое находилось в резком контрасте с образами, рожденными его сознанием.

Приятель что-то негромко бубнил. Лицо его было отрешенно светлым и просветленным, словно после выпитого приятелю открылась никому не ведомая доныне истина.

"А может, так оно и есть, - подумал Приютов. - Ин вино веритас. Только пьяницы узреют Царствие Господнее. Только им открыты пути его"...

- Погоди, - сказал он приятелю, продолжающему вещать что-то невнятное. - У меня, вроде, спирт был...

Он прошел в комнату и быстренько материализовал запыленную бутылку со спиртом. Вернувшись на кухню, он гордо поставил ее на стол.

- Вот, - сказал он. - Теперь живем. Коньяк-то я не пью, он клопиками пахнет!

- Молодец! - Радостно сказал приятель. - Наш человек. Все-таки рабочая косточка у тебя, Мишка! Блеск! Спирт-то, какой?

- Медицинский, - сказал он наугад.

- Эт-то хорошо! - с расстановкой одобрил приятель. - Разбавлять будем?

- Зачем? - удивился Приютов. - Добро губить!

- Молоток, Минька! - приятель сильно хлопнул его по плечу. - Я же говорю - наш человек! Покажем этим гадам!

Под гадами он подразумевал, разумеется, интеллигенцию, а еще точнее - любого, кто живет иначе, чем он сам, кто не готов глотнуть чистого спиртяги с ним и его лучшим другом-приятелем Михаилом Приютовым, который пишет умные книжки. Это ничего, что он их пишет, все равно он человеком остался, не чета разным там умникам-заумникам. Попишет он свои рассказы, повзрослеет немного, вернется к станку, станет человеком и покажет им, гадам...

Спирт почему-то показался кисловатым, Приютов торопливо запил его водой, прислушиваясь к тому, как покатилось по жилам тепло.

- Хорошо! - сказал он.

- А то! - согласился приятель. - Русский народ без спиртного не народ. Он без водочки никак не может. А без спирта еще лучше...

Звучало сказанное нелогично. Приютов вдруг с пьяным умилением представил себе большой и могучий русский народ, который - ну, никак, - не может без водки. Стоит этот народ в забегаловке, охватив бутылку обоими руками, и пьет, пьет, пьет...

- Выпьем, - сказал приятель.

Они выпили, потом выпили еще, потом еще, потом пришла жена Приютова и они выпили вместе с женой за ее приход, зажевав принесенной ей колбасой. Потом приятель спохватился и принялся целовать руки жене, постоянно повторяя, что ему уже надо идти. Наконец, приятель ушел, переполненный впечатлениями о вечере, проведенном с чудесным парнем Мишкой Приютовым, рабочем парне, пусть и с некоторыми заскоками. Журнал с автографом он, разумеется, забыл. Приютов перелистал страницы журнала, решительно разодрал его на части и выбросил в мусорное ведро. Подумав, Михаил взял ведро и вынес его в мусоропровод. Слушая, как мусор грохочет по жестяным внутренностям коридорного дракона, Приютов вдруг вспомнил американский роман "Клон" и ему представилось, как из беззубой пасти мусоропровода лезет липкая зеленая лапа, полная решимости высосать его жизнь. Он невольно вздрогнул и понял, что пьян. Иначе бы не вышел на грязную лестничную площадку босым. Тоска опять тяжело навалилась на его, дотянувшийся клон захлестнул шею удушливым захватом. Снизу донеслось довольное хихиканье приятеля, спускающегося по лестнице. Он вернулся в квартиру и захлопнул за собой дверь.

На кухне что-то радостное напевала жена и от этой ее радости в опьяневшем Приютове ожила удушливая ярость.

- Хоть на человека похож, - сказала жена, не оборачиваясь. - Выпил. С другом поговорил. Он мужик хороший. Без выкрутасов. Ты его, Мишок, почаще приглашай!

- Хорошо, - покорно согласился он. - Буду приглашать чаще!

- Пельмени сварить? - спросила жена. - Ведь день ведь не ел!

- Свари, - снова сказал Приютов.

Он вспомнил тарелку с роскошным куском мяса и рот его наполнился тягучей голодной слюной.

- У меня рассказ напечатали!

- Прекрасно, - согласилась жена, опуская пельмени в кипящую воду. - Положи в тумбочку.

Разумеется, она имела в виду гонорар. Рассказы Приютова ее совершенно не интересовали.

- Уже положил.

- Вот и хорошо. Плащик бы купить, - размечталась жена. - У Антоновой такой чудесный плащик - зелененький, французский...

- Так купи!

- На что? - удивилась жена. - Он же дорогой!

- Я же за рассказ получил.

- Господи! На что мне твои копейки? Я как-нибудь сама...

Она помешала пельмени в кастрюле.

- У всех мужья как мужья, - вздохнув, продолжила она. - Работают, копейку в дом тащат... А мой - писатель! Перед подругами неудобно. На работе пристают, мол, читали мы вашего мужа! А мне стыдно, словно ворую!

Плечи жены задрожали, и Михаил понял, что она плачет привычными тихими слезами. Слезы катятся по моментально постаревшему лицу и капают в кастрюльку с пельменями.

- Пересолила! - тихо засмеялась жена. - Сам виноват!

Приютову очень хотелось воспользоваться обретенной с талантом силой и дематериализовать жену и довольный мир за окном, по которому брели довольные собой люди, над которыми висело довольное собой солнце и где на довольных собой деревьях весело пели довольные собой птицы. Михаил напрягся, боясь за нее и за все Мироздание. Он боялся, что не сдержится, и давил в себе страшное желание, пока дрожь не утихла.

Поднявшись со стула, он обнял жену за плечи и, глядя в окно, сказал, ощутив неожиданное облегчение:

- Ладно, успокойся! Завтра пойду устраиваться на работу!

1975 год.