В. Лукьянин

РОЖДЕННЫЙ ПРОГРЕССОМ...

Сейчас передо мной лежит десятка полтора книг этого жанра, а это ведь капля в огромном море изданных и переизданных у нас книг подобного рода. Тираж их колеблется от 90 до 300 тысяч экземпляров. На прилавках магазинов они не залеживаются, их формуляры в библиотеках - свидетельство того же интереса.

Но попробуйте просмотреть дюжину литературоведческих сборников, любой учебник теории литературы - и вам покажется, что научно-фантастической литературы не существует. Правда, если искать очень настойчиво, можно найти пять-шесть брошюр или сопроводительных статей, но, как правило, их авторы-сами писатели-фантасты. Критики же зачастую и сами фантастику не читают и другим не советуют.

Но я все-таки продолжаю читать научно-фантастические произведения и все, что о них написано, пытаюсь понять, почему же так много сейчас их пишется.

Совсем недавно отшумели страсти в споре "физиков" и "лириков". Было доподлинно установлено, что ветка сирени в космосе нужна, что Бах, Чайковский. Достоевский не помешают Эйнштейну или Ландау перевернуть если не Землю, то наше представление о Земле. Мир был восстановлен, порядок восторжествовал, и между двумя враждующими - нет, дружественными лагерями была проведена демаркационная линия.

И вот именно на ней, на границе, родились "незаконные" дети двух разных (хотя и отнюдь не враждебных) стихий, три "гибридных" жанра - научно-популярная, научно-художественная и научно-фантастическая литература (впрочем, сейчас уже не только литература, но и кино, и даже живопись). И случилось это задолго до того, как на страницах нашей печати начала обсуждаться пресловутая проблема "физиков" и "лириков".

Научно-практические вопросы находили отражение в народном поэтическом творчестве еще до зарождения письменной литературы. (Это хорошо показал Е. Н. Павловский в книге "Поэзия, наука и ученые").

Своего рода сводом знаний были индийские "Веды" и многие другие древнейшие памятники культуры. Позднее Лукреций Кар пишет свое великое произведение "О природе вещей", а Публий Вергилий Марон - "Георгики", поэму... о земледелии. Если продолжать этот перечень, надо вспомнить и стихотворный трактат Н. Буало, "Письмо о пользе стекла" М. В. Ломоносова, и многое другое. Что это- искусство? Наука?

Проходили века. Научная мысль все более проникала в глубь явлений, так что объект ее познания становился подчас недоступным чувственному восприятию, а следовательно, не поддавался передаче в образной форме. "Триумф познающего разума, - сказал однажды академик Л. Ландау, - заключается ныне в том, что наше сознание оставило далеко позади возможности нашего воображения, и ум физиков сегодня свободно работает там, где воображение человека уже бессильно". Специальные термины и формулы вошли в любое изложение научных теорий как единственно возможное выражение научной мысли. Уже Фарадей оспаривал возможность упрощенного пересказа научных знаний для широкого круга интересующихся. И все же, поскольку интерес к науке возрастал и была необходимость популяризации ее открытий, популяризация осуществлялась. (Между прочим, и сам Фарадей написал отличные рассказы о свече.) Появилась и по сей день успешно развивается научно-популярная литература.

Литература эта явно лишена (читайте хотя бы "Беседы о теории относительности" Б. Г. Кузнецова) былого беллетристического облика, ее язык - язык самой науки, только адаптированный, ибо его должны понимать малопосвященные. Это - своеобразное вступление в науку, ступенька самой науки. И конечно же в современном ее виде вряд ли можно отнести ее к области искусства.

Рядом с научно-популярной литературой существует литература научно-художественная - очень своеобразная литература. У нее есть уже свои классики - академики А. Ферсман, академик В. Обручев, писатель М. Ильин, у нее есть свои традиции, свои поиски. И в то же время многое в ней спорно, некоторые даже склонны вообще не отделять ее от научно-популярной литературы. Чтобы не уходить от главной темы, мы не будем здесь пытаться отделить истину от заблуждений: это тема особого разговора. Отметим лишь одну особенность научно-художественной литературы. В отличие от научно-популярной - это именно художественная литература, для которой, однако, главным предметом изображения является наука. Если мы берем "Занимательную минералогию" академика А. Ферсмана, "Неизбежность странного мира" Д. Данина, "Новеллы о камне" профессора А. Малахова, "Кибернетику внутри нас" Е. Сапариной, - то вовсе не для того, чтобы познать сложность человеческих характеров и отношений: нас привлекает возможность получить начальное представление о тех областях науки, познать которые специально у нас не хватает ни времени, ни подготовки. И книги эти удовлетворяют нас лишь постольку, поскольку дают нам такое представление. Достигается это средствами иными, чем в научно-популярной литературе. Читая книгу, мы следим за авторским процессом познания и при этом познаем сами. Наука предстает перед нами не в своей обычной абстрактно-логической форме, а как бы "очеловеченная", пропущенная сквозь призму индивидуального сознания.

И научно-популярная, и научно-художественная литература популяризирует то, что уже завоевано наукой, отражает сегодняшний день науки.

Научно-фантастическая литература - это литература научной мечты. Иными словами, это научно-художественная литература, предметом которой является в основном не сегодняшний день науки, а научные гипотезы, наука и техника завтрашнего дня, как она мыслится сейчас. Только такой подход может объяснить странную жизнь этого жанра.

Предмет художественной литературы... наука. Возможен ли вообще такой подход? Ведь мы же единодушно ругаем "производственные" и "сельскохозяйственные" романы и фильмы, мы любим повторять, что искусство - человековедение.

Да, искусство - человековедение. Но не только человековедение. Как известно, Бальзак был великим мастером воссоздания человеческих характеров, отношений, эпохи. Но именно о нем сказал Ф. Энгельс: из произведений Бальзака "я даже в смысле экономических деталей узнал больше (например, перераспределение реальной и личной собственности после революции), чем из книг всех специалистов-историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых". "Даже в смысле экономических деталей..." Но разве только это? Дворцы вельмож и хижины бедняков, великосветские балы и парижские баррикады, моды парижских салонов и разнообразие французской кухни - тысячи, десятки тысяч больших и малых, важных и второстепенных картин, предметов, деталей, которые служат у Бальзака для воссоздания облика и характера эпохи.

Может быть, это богатство свойственно только произведениям Бальзака? Конечно, глубина и широта взгляда гениального реалиста поразительны, но второй, "предметный" план - необходимая принадлежность любого художественного целого, ибо человек - не абстракция, он существует в мире вещей и явлений, во взаимодействии с природой, в определенной обстановке. И если это - обстановка будущего, того далекого будущего, которое вряд ли нам удастся увидеть собственными глазами, то конечно же второй, "предметный" план приобретает здесь особую значимость.

Научно-фантастическая литература (как и научно-художественная), на наш взгляд, это художественная литература с гипертрофированным вторым, "предметным" планом. Противоречит ли это законам искусства? Думается, напротив, вытекает из его принципов, общих для всех жанров.

Из сказанного следует два вывода. Во-первых, сведения из области науки и техники могут входить в произведения искусства не в "первозданном", самоцельном виде, а лишь "очеловеченные"; "предметный" план может существовать в искусстве лишь в органическом единстве с "человеческим". (При нарушении этой закономерности и возникают как раз "технологические", "производственные" романы, "сельскохозяйственные" фильмы). Временами "предметный" план может быть даже главным, но и в этом случае он "очеловечен". Без человека нет искусства. И это наглядно и убедительно опровергает утверждения теоретиков модернизма о дегуманизации искусства двадцатого века.

Во-вторых, - и это главное, - мы вправе говорить об определенном расширении границ искусства под влиянием научно-технического прогресса. Научные проблемы становятся достоянием искусства. Физика становится лирикой.

Эти сдвиги в искусстве означают и соответствующее изменение закономерностей искусства, что позволяет говорить о выделении нового жанра - жанра научно-фантастической литературы.

Появление научной фантастики неразрывно связано с бурным развитием науки и техники в первой половине XIX века. Новые, неизвестные ранее силы были вырваны у природы, подчинены воле человека: сила сжатого пара, потом электричество. Восхищенному человечеству открылись необыкновенные возможности. Тогда впервые и появились мечты о необычайной технике будущего, о новых чудесных машинах, мечты о людях, подчиняющих себе пространство и время.

А что, если современный человек получит в руки эти необыкновенные возможности, эту сказочную технику? Какая необычайная судьба выпадет на его долю! И в воображении первого художника-фантаста возникает образ благородного мстителя капитана Немо, могущественного и неуязвимого благодаря своему "Наутилусу", образ гордого и смелого Робура, отправляющегося в кругосветный полет на гигантском геликоптере "Альбатрос", образы Барбикена и его друзей из Пушечного клуба, первыми из людей, отправившихся в неизведанные дали космоса.

С момента возникновения научная фантастика оказалась неразрывно связанной с приключенческой литературой и литературой о путешествиях. Писатель-фантаст тогда еще не раскрывал процесса создания чудесных машин: замечательная техника представала перед читателем уже в законченном виде. (Это обстоятельство было отмечено в свое время Е. П. Брандисом).

В дальнейшем внимание писателей все больше начинают привлекать не приключения изобретателей и владельцев необыкновенных машин, а приключения ищущей мысли ученого. Правда, в довоенной советской фантастике еще заметно преобладает фабула приключенческая: вспомните "Аэлиту" и "Гиперболоид инженера Гарина" А. Толстого, романы Александра Беляева, Г. Адамова. Конфликт здесь лежит вне сферы научно-технической мысли, изобретение здесь - лишь своеобразный катализатор, ускоряющий действия. Но уже в то время был написан в первой редакции "Арктический мост" А. Казанцева, где в обрамлении традиционных детективных элементов выступает конфликт другого рода: столкновение человека с мощью арктических стихий. Приключения героев повестей и рассказов братьев Стругацких - это приключения пионеров на пути к открытиям. Геннадий Гор пытается предвосхитить то новое в человеческом самосознании, что появится в век "думающих" машин. У И. Ефремова ("Cor serpentis") столкнулись две цивилизации, возникшие на разных химических основах, но их объединяет разум, добрая воля. Не козни врагов, не невероятные совпадения и безысходные ситуации - научная мечта писателя становится первоосновой произведения, определяет развитие сюжета. Начинается выделение и самоопределение научной фантастики в самостоятельный жанр, тогда как до сих пор она прекрасно уживалась под рубрикой "Приключения. Путешествия. Фантастика". Едва ли не последний шпион, покушавшийся на тайну фантастического изобретения, был с позором разоблачен еще в "Войне невидимок" Н. Шпанова. Но бес искушения не дремлет, и вот на смену коварному агенту заокеанской державы приходит само изобретение, вдвойне коварное, холодно-расчетливое, неумолимое. Шпионы долго плетут сети, в которые сами потом и попадаются, а вот Суэма (самоусовершенствующаяся электронная машина) из рассказа А. Днепрова - та прямо приступает с ножом к горлу своего создателя (в буквальном смысле). В рассказе все кончается достаточно быстро: ученый разрушает свое детище тяжелым стулом. А вот фантастические люди-чудовища профессора Лорана ("Поединок с собой" Ариадны Громовой) держат в страхе своего создателя и его домочадцев с первой до последней страницы, пока, наконец, не убивают его, погибнув при этом и сами. В "Гриаде" А. Колпакова нет ни любопытных машин-хирургов, ни кустарных людей-чудовищ, зато там есть Познаватели, эти новые морлоки из центра Галактики, их козни сулят вам совершенно неповторимые переживания...

Нет смысла пересказывать еще дюжину или дюжину дюжин нелепостей такого сорта. Ясно и так, что не всякий конфликт, даже если он вытекает из научно-фантастической идеи, может явиться основой подлинно художественного произведения. Надуманность конфликта, как и надуманность отдельных сюжетных поворотов, противоречит естественности восприятия фантастического произведения. Ибо научная фантастика - не сказка.

Но одно дело произведение, где жизненную достоверность каждого штриха мы можем поверять собственным опытом. А как быть с книгами, где речь идет о вещах и событиях, которых никогда не было и никогда не будет на свете? Но точно ли не было и точно ли не будет? Кого привлек бы вымысел, никак не связанный с жизнью? А у научной фантастики многочисленный читатель. Так что, напротив, научно-фантастические произведения - не вымысел, а изображение все той же жизни, только своеобразное изображение, подчиненное определенным законам.

Мы говорили, что научно-фантастическая литература - это литература, предметом которой является наука и техника завтрашнего дня. Значит ли это, что популяризация научных знаний - непременная задача научной фантастики?

Такое мнение было. Не кто иной, как К. Э. Циолковский, писал в 1935 году: "Фантастические рассказы на темы межпланетных рейсов несут новую мысль в массы. Кто этим занимается, тот делает нужное дело, вызывает интерес, побуждает к деятельности мозг, рождает сочувствующих и будущих работников великих намерений". Для К. Э. Циолковского, как он сам о том писал, научная фантастика являлась как бы первым подступом к проблеме, осмыслением цели поиска. В таком случае достоверность вымысла совпадает с достоверностью научной гипотезы.

С. Ларин полемизирует со сторонниками взгляда на фантастику как средство популяризации современной науки, и тут же он требует от фантастов "образного, художественного осмысления многих волнующих гипотез, которые лишь смутно предугаданы современной наукой".

Но разве не решены наукой все, или почти все проблемы, поднятые Жюлем Верном, а его романы читаются и сейчас с неменьшим удовольствием, чем в момент их появления. Видимо, дело все-таки не в том, смутно предугаданы гипотезы или не смутно, а в художественном осмыслении этих гипотез. Приходя к этому выводу, мы снова возвращаемся к исходной точке, установив лишь одно: популяризация научных знаний в этом жанре - явление не основное, сопутствующее и все-таки не безразличное.

Спор о соотношении научного вымысла и художественной правды - старый спор. Значит ли требование художественной правды, что фантазия художника должна основываться только на научно проверенных фактах? Этот вопрос много дискутировался в среде художников-фантастов. Несколько лет назад бытовала теория "близкого прицела": мечта должна, по мнению ее сторонников, "вести, но не уводить", не дезориентировать читателя. Жизнь уже сейчас обогнала "крылатую мечту", заключенную во многих из этих книг. Трудно фантастам тягаться с жизнью: И. Ефремов сам признается в предисловии ко второму изданию "Туманности Андромеды", что успехи Советского Союза в освоении космоса заставили его трижды приближать время действия своего романа, прежде чем он решил просто не указывать его, положившись на воображение читателя.

А о точности изображения отдаленных перспектив науки трудно судить.

Споры продолжаются. Можно придерживаться того или иного мнения, но нельзя не учитывать фактов. А факты противоречивы.

В "Первом дне творенья" Г. Гуревича "Ураном решено было пожертвовать", разрезать огромную планету "генераторами режущих лучей" и отдельные куски ее приспособить для жизни людей. Резать предполагалось не только Уран, но и поле его тяготения. Нелепость задачи и тем более средств ее решения очевидна. И не восхищение творческой мощью человека охватывает при чтении повести, а досада на творческую беспомощность автора.

А Жюль Верн (еще Жюль Верн!) посылает Барбикена на Луну в пушечном ядре; он знал о невозможности такого путешествия, но мы вовсе не склонны обвинять его в невежестве. А чего стоят уэллсовские морлоки, селениды или марсиане! Неужели же можно хоть на миг предположить, что сам автор верил в правдоподобие своего вымысла?

Может быть, то, что позволено Юпитеру, не позволено быку? Но мы просто можем убедиться, что это не так, стоит лишь обратиться к конкретным примерам.

"Чувствовать" - это получать сигналы из внешнего мира и реагировать на них, - говорит уже упоминавшаяся здесь Суэма, выдуманная А. Днепровым. - Разве я не реагирую на действия этих сигналов? "Думать" - это значит воспроизводить закодированные слова и фразы в логической последовательности. Нет, дорогой мой, я думаю, что вы, люди, слишком много о - себе мните, обожествляете себя, представляете неподражаемыми и неповторимыми. Но это только вам во вред. Если бы вы отбросили прочь всю эту ненаучную шелуху и присмотрелись бы к себе подобным, то поняли бы, что и вы более или менее машины. Конечно, не такие простые, как это считает, скажем, французский философ Ламетри. Изучив самих себя, вы могли бы построить гораздо более совершенные машины и механизмы, чем те, которые вы строите сейчас".

Зачем понадобились автору эти выкладки? Не затем ли, чтобы доказать, что машина действительно умней своего создателя, почему и взбунтовалась в конце рассказа? Да нет, бунт здесь - лишь сюжетный ход, иначе бы рассказ не получился. Вывод-то вот какой: оказывается, если гениальную Суэму снабдить "аналогом системы торможения", она будет "человечеству гениальным помощником во всех делах!"

Так что рассказ "Суэма" не более и не менее как реплика А. Днепрова в споре о возможностях кибернетики, его вклад в борьбу с "ненаучной шелухой". Спору нет, перед кибернетическими машинами необыкновенное будущее. И чтобы воспеть это будущее, вряд ли стоит прибегать к популярным, но совершенно ненаучным измышлениям, основанным на абсолютизации возможностей кибернетики. Ведь Ламетри был не прав не только в своем механицизме: он не видел социальной природы человека. И сколько бы мы ни "исправляли" его взгляд, пока мы не увидим, что человеческое сознание - именно то, что выделяет человека из мира животных, получено в результате общественной практики, - человек-машина не уйдет в своем развитии дальше обезьяны. В наше время даже самые активные сторонники машинного "мышления" не могут пройти мимо этого факта. Даже А. Н. Колмогоров говорит о необходимости записать в электронной памяти машины весь критический опыт человечества, а У. Р. Эшби то же самое характеризует понятием "предпрограммирование, заключающее в себе опыт миллионов человеческих поколений". Вот вам и "антинаучная шелуха!"

Что же касается конфликта людей и роботов, то тут А. Днепров даже не может претендовать на оригинальность. Еще в двадцатые годы начало этой темы (позже полюбившейся фантастам) положил Карел Чапек пьесой "R.U.R". Только - огромная разница между Чапеком и Днепровым, и дело тут не в масштабах таланта. Роботы Чапека - создания, как две капли воды похожие на людей, но лишенные своими создателями способности воспринимать человеческие радости и человеческие горести, - это условность, за которой стоит жизненная реальность: в таких роботов превращает людей капитализм. Предпринимателям хочется большего, они думают модернизировать этих роботов. Как? "А так, - говорит директор компании "R.U.R" Домин, - что каждая такая фабрика будет производить роботов, отличающихся от других цветом кожи и волос, языком. Эти роботы будут чужды друг другу, как камни: они никогда не смогут договориться между собой. А мы, мы, люди, еще воспитаем в них кое-какие качества, понимаешь? Чтобы каждый робот смертельно, на веки вечные, до могилы ненавидел робота другой фабричной марки". Фантастика? А не ощутимо ли тут смрадное дыхание коричневой чумы, поразившей Европу?..

И вот итог: сходные ситуации, использованные двумя авторами в разных целях, по-разному и воспринимаются. Насколько правдива, жизненно достоверна пьеса К. Чапека, настолько ложен рассказ А. Днепрова. "Искусство не требует признания его произведений за действительность", - писал В. И. Ленин в "Философских тетрадях". Искусство по природе своей условно. Однако эта условность должна не мешать, а помогать правильному отражению действительности. Соответствие научно-фантастических произведений жизненной правде определяется не достоверностью явлений, а правдивостью сущности.

Обратившись к практике художников-фантастов, мы сможем без труда обнаружить две основные линии в развитии жанра. Первая идет от Жюля Верна. Предчувствие гигантского научно-технического прогресса двигало его пером Многие идеи писателя - смелые научные гипотезы, вдохновляющие читателя на овладение наукой, на единоборство с силами природы; это гимны творческому разуму, восхищению преобразующей мощью его.

От Герберта Уэллса пошла другая линия в развитии данного жанра: предвидения знаменитого англичанина касались области общественных отношений. Уэллса не то волнует, будет ли изобретена машина времени, но то, что будет с человечеством через сотни, тысячи, миллионы лет. Его не Марс волнует, не его обитатели, а уродливое развитие буржуазной цивилизации. В этом он видит определенные тенденции, которые и доводит до страшного абсурда, чтобы обратить на них внимание людей, чтобы осудить их. Фантастика Уэллса - социально-философская фантастика. Значит ли это, что она не научная? В принципе не значит: ведь это же верное понимание отдельных сторон буржуазного общества. Что же касается достоверности естественно-научных и технических атрибутов уэллсовских романов, так вряд ли такой вопрос должен ставиться.

Сейчас создаются произведения обоих направлений, однако первое очевидно преобладает. Самая ходовая тема, конечно, "космическая". Вы открываете первую страницу - планетолет (он же - звездолет, он же - космоплан, он же - астроплан) "Тахмасиб", "Витязь" "Урания", "Стрела" отправляются на Луну, Венеру, Марс, к центру Галактики или вообще за ее пределы. Экипаж: суровый командир, этакий космический волк, видавший виды, молодой, еще не облетанный ученый (или радист, или стажер), девушка (без нее не получится фабулы), ну и еще кто-нибудь для компании. Все. Дальше можете не читать, все известно заранее: полет будет долгим и трудным, в пути случится авария, но ее быстро устранят, потом он влюбится в нее, а она - в него. Иногда еще - для большей занимательности - на чужой планете астронавтов встретят страшные чудовища или - того страшнее - мелкие и неуничтожимые насекомые, а может - разгул стихий. И автору придется даже пожертвовать кем-нибудь из своих героев, но не волнуйтесь: остальные в полном здравии отправятся в обратный путь, и Земля ликованием встретит их.

Временами читателю предлагается нечто более оригинальное. Б. Фрадкин, например, отправляет свой фантастический корабль "ПВ-313" не в просторы космоса, а в глубь Земли ("Пленники пылающей бездны"). Те же дюзы, те же локаторы, только добавился бур и ультразвуковая связь с Землей. Любимая девушка на этот раз осталась на поверхности. Это вынужденный акт милосердия: ведь автор заставляет на этот раз своих героев погибнуть в глубине пылающего земного ядра... от страшного мороза.

А Г. Гуревич, который расправился с Ураном и его полем тяготения, в другой своей повести - "Прохождение Немезиды" наслал на Землю кочующую планету и заставил бедных землян выкручиваться из создавшегося положения.

Можно и еще страшней. Последуйте за героем братьев Стругацких Лозовским ("Извне") на корабль таинственных Пришельцев. Вы увидите там "кошмарную тварь, похожую на помесь жабы и черепахи величиной с корову", "слоноподобных бронированных тараканов", "глазастых полу-рыб-полуптиц ростом с автомобиль" и "что-то невероятно расцвеченное, зубастое и крылатое, и что-то вообще неразборчивых форм, погруженное в зеленое полупрозрачное желе, разлитое на полу".

В последнее время появилась еще одна ходовая тема, позволяющая как угодно варьировать домыслы вокруг нее. Эта тема - перспективы развития кибернетики. Мы уже познакомились с Суэмой А. Днепрова, достоин упоминания и "докучливый собеседник" из одноименной повести Геннадия Гора, но недавно Г. Гор одарил нас еще одним созданием своей фантазии. Это робот-поэт Алик из новой его повести "Гости с Уазы". "Говорил ли он? Нет. Рассуждал? Ни в коем случае. Спрашивал? Нет. Отвечал? Тоже нет. Он мог только читать стихи, превращая в поэму весь мир, самого себя и нас. Потом он снова превращался в неподвижный предмет, такой далекий от того, что он только что читал".

Действительно, поверишь в возможность такого Алика, и стыдно станет за наших поэтов, которые зачем-то волнуются, борются, изучают жизнь... Куда проще так, как... Геннадий Гор.

Социально-философская фантастика, так сказать, в чистом ее виде, распространена у нас значительно реже, но тут есть некоторые удачи. Большой сатирический заряд несут в себе антифашистские памфлеты Л. Лагина ("Майор Вэлл Эндью", "Белокурая бестия"), написанные в традиции Г. Уэллса, но выражающие новое, марксистское понимание закономерностей истории. Анатолий Глебов изобретательно посмеялся над косностью и самомнением ("Большой день на планете Чунгр"). Но особенно выделяется небольшой сборник рассказов Г. Альтова "Легенды о звездных капитанах". Тут радостное ожидание будущего, романтическая жажда подвига. И звездные корабли, прошедшие, сквозь Солнце, и экспедиции, обследующие вселенную в поисках Огненного Цветка, который "удесятеряет силы человека, просветляет разум, дает долгую жизнь", - не воспринимаются как досужий вымысел фантаста. Это - условности, это - символы, одухотворяющие стремления нового человека.

Но разделение научно-фантастической литературы на два потока все-таки условно и не абсолютно, это доказывается многими произведениями того же Жюля Верна и Герберта Уэллса; впоследствии эти направления нередко переплетались. Условием их соединения является понимание зависимости общественного прогресса от развития экономического строя общества.

Едва ли не единственным произведением научной фантастики последних лет, получившим широкий отклик в печати, покорившим читателя на родине и за рубежом, был роман И. Ефремова "Туманность Андромеды". Сказочная техника эпохи Великого Кольца, гигантский полет творческой мысли даны здесь не для того, чтобы поразить наше воображение, хотя в редком романе мы встретимся с таким размахом фантазии. Звездная эпоха предстает перед нами не как утопическая мечта, а как необходимый результат творчества освобожденного разума человечества, живущего единой коммунистической семьей, трудящегося напряженно и вдохновенно. Жизнь этих людей, давно избавившихся от мрака невежества, разумна и активна. Их облик прекрасен, их духовная жизнь полна и многогранна, каждый человек-часть единого целого, но в то же время-личность.

Земля - лишь одна из огромного числа планет, населенных разумными существами, ее галактические позывные - СТЛ 3388 + 04ЖФ. Знаменательный индекс! Не исключение, а равные среди многих в мыслящей Вселенной. И это обстоятельство, и то, что на страницах романа сошлись потомки теперешних русских, африканцев, индусов, японцев, китайцев, еще различающиеся разрезом глаз или оттенком кожи, но единые по своему духу, по своим устремлениям; и сообщение, принятое с далекой звезды через триста лет после того, как оно было отправлено; и рассказ историка Веды Конг о мужестве людей конца эры Разобщенного Мира, заложивших основы коммунизма, предотвративших страшную угрозу гибели цивилизации от разрушительной термоядерной войны, - все это подкрепляет мысль о едином пути прогресса, разумной жизни, о неизбежности развития коммунистических отношений, о необходимости всеобщего торжества принципов гуманизма, принципов коммунистической морали. Современно звучит роман о далеком, недоступном для нашего поколения будущем.

Возможность постановки и художественного решения сложных социально-философских проблем средствами научной фантастики многократно доказана Г. Уэллсом, Р. Бредбери, С. Лемом. Роман "Туманность Андромеды" - новая блестящая реализация такой возможности.

В статье о будущем литературы ("Вопросы литературы" № 8, 1962) И. Ефремов справедливо полагает, что основа общества будущего - нормальная личность в нормальных условиях. "Туманность Андромеды" - книга именно о таком обществе. Весь роман пронизан ощущением красоты духа, тела, жизни героев, людей далекой эры Великого Кольца. Общество будущего - идеал прекрасного.

Но что такое подлинная красота, каков ее объективный критерий, каковы пути к ней?

"Давно уже люди Земли поняли, что красота-это инстинктивно воспринимаемая целесообразность строения, приспособление к определенному назначению", - пишет И. Ефремов в "Туманности Андромеды".

В этой мысли уже скрыты ростки следующего романа И. Ефремова "Лезвие бритвы". Очень упрощая, но в полном соответствии с мнением самого автора (см. предисловие к роману), можно сказать, что это роман о психофизиологии человека. 0днако психофизиология не определяет развития романа, в основе действия - чисто приключенческий конфликт. Фантастические элементы - обладающая чудесными свойствами корона Александра Македонского, восстановление картин далекого прошлой в человеческом подсознании - также привнесены в действие. То и другое разрушает цельность произведения.

Временами читателю трудно связав концы с концами. Гирин то и дело размежевывается с Фрейдом и его последователями: "Они представили себе нашу психику расщепленной на сознание и подсознание. На деле это диалектическое единство, двойственность, две стороны одного процесса, называемого мышлением". Но тот же Гирин вводит Селезневу препарат АСД-25 и "расщепляет его сознание и подсознание". Что ж, теперь все пойдет по Фрейду? Автор и его герой об этом не говорят. Не говорят? А разве не красноречиво многократно варьируемое объяснение природы прекрасного: "...Всё (всё! - В. Л.) наше чувство прекрасного, эстетическое удовольствие и хороший вкус - все это освоенный подсознанием опыт жизни сотен тысяч предыдущих поколений, направленный к выбору наиболее совершенно устроенного, универсального, выгодного для борьбы за существование и продолжение рода". Врожденное, раз навсегда заданное, очищенное от классовых, исторических, национальных влияний, неотвратимое, как судьба, чувство. Да ведь с этим сам Фрейд вряд ли стал бы спорить.

Уже из сказанного в какой-то степени видно, что большой, во многом интересный, богатый мыслями, наблюдениями, фактами роман - в целом неудачен. В чем причина? На наш взгляд, в том, что автор нарушил объективные законы искусства, разорвав научный (то есть "предметный", как мы говорили) и "человеческий" планы произведения. Да, чувство меры - это действительно лезвие бритвы, но мерой древние называли соответствие формы содержанию...

Но возвратимся в мир фантастики. Попытка И. Ефремова воссоздать облик будущего не единична. В ХХII век переносят нас и своего героя молодые авторы Ю. и С. Сафроновы ("Внуки наших внуков"), и герой романа не устает удивляться расцвету общества, позволяющему управлять даже климатом планеты. Гостеприимные наши потомки, как внимательные гиды, вводят его (а заодно и читателя) в курс своих дел. Вот богатая возможность блеснуть фантазией! На нас обрушиваются сведения и о новом облике планеты, и о транспорте, и об архитектуре, и об идее микросолнц, способных растопить антарктические льды; осмотрев Землю, мы отправляемся вслед за героем на Луну, потом на Венеру... Размах! Ширь! Конечно, и на пути к осуществлению грандиозных преобразований встают неисчислимые трудности, и авторы настолько увлечены их преодолением, что даже не замечают, как люди будущего получились у них в общем такими же, как и мы, разве только бесцветнее и шаблоннее героев самых рядовых романов о наших днях, а книга очень приблизилась к жанру приключенческо-развлекательному.

Но еще хуже, если автор пытается заглянуть в будущее науки и человечества, не понимая сущности процессов общественного развития. А. Колпаков в упомянутом уже романе "Гриада" стремится раскрыть облик коммунистического будущего. Его герои отправляются к центру Галактики на гравитонной ракете. Лида, любимая одного из героев, погружается в анабиоз, чтоб через миллионы (!!) лет встретить своего возлюбленного (не так ли замуровывали жен фараонов в гробницу вместе с умершими мужьями?). Что же находят герои на далекой планете Гриаде? Не что иное как цивилизованное рабство. Поистине сказочная техника находится в руках небольшой кучки Познавателей, местной аристократии, а талантливые труженики-грианоиды навечно поселены в подводном городе.

Откуда такая ситуация? Из Уэллса? Из А. Толстого? Но классикам социально-философской фантастики не снился тот не поддающийся описанию каскад приключений (с бегством под воду, перестройкой пространства (?!) и даже с проникновением сквозь мощную стену), который явил миру А. Колпаков.

Не хватит ли примеров? Научно-фантастическая литература - не сказка, не фейерверк досужих домыслов, где все дозволено. Это специфический жанр реалистической литературы, для которой критерий жизненной правды столь же применим и обязателен, как и для любого другого жанра.

Но научные гипотезы и технические изобретения, как бы интересны они ни были, сами по себе не могут быть предметом искусства. "Не популяризация, а социально-психологическая действенность науки в жизни и психике людей - вот сущность научной фантастики настоящего времени", - писал И. Ефремов. Уловить многостороннее и многообразное влияние научно-технического прогресса на человека и общество - вот в чем главный смысл художественного освоения научных гипотез.

Труд создал человека. Освобожденный труд, труд творческий, вдохновенный раскроет в полной мере широту, многосторонность, красоту человеческого характера. Именно с научно-техническим прогрессом в условиях приближения к коммунизму связывает Программа КПСС всесторонний расцвет личности Человека.

А что умеют сказать о труде своих героев писатели-фантасты?

Вот отправляются в недра Земли герои Б. Фрадкина ("Пленники пылающей бездны"). "Управление машиной было полностью автоматизировано. Задача водителя и механика сводилась лишь к наблюдению за приборами, чтобы вовремя восстановить нарушенное взаимодействие механизмов, остановить корабль, задать ему новый курс". А вот работа героя романа В. Сапарина "Последний извозчик": "Инструкция требовала, чтобы пилот во время взлета и посадки находился непременно в кабине управления. Зачем? Это знал только Контроль безопасности". Прославленный космический волк, командир "Тахмахсиба" Быков ("Стажеры" А. и Б. Стругацких) целыми днями на глазах изумленного Юры Бородина (традиционный юноша на корабле) читает старые журналы, так как корабль управляется автоматически. Он тут, как ильфовский Фунт, "для ответственности". Нередко авторы, как бы спохватываясь, пытаются уверить нас, что герои их много работают, но всегда оказывается, что либо эта работа закончена до нашего с ними знакомства, либо делается где-нибудь не на наших глазах. А если уж автор и покажет работу героев, так это непременно героическая работа, преодоление трудностей, Иногда герои даже гибнут, но чаще переносят все мужественно и даже с юмором.

Так, Шатов (из рассказа В. Журавлевой "Голубая планета") испытывает новый планетолет: "Вскоре после отлёта мы попали в микрометеорный ливень. За двадцать минут "Стрела" потеряла газовые рули, антенну обзорного локатора и обе антенны радиопередатчика. Заделка пробоин продолжалась неделю. Но Шатов был доволен. Он торжественно объявил, что коэффициент запаса прочности внешнего корпуса... вполне можно уменьшить на двадцать пять сотых". Потом герои попали под гамма-излучение, потом под метеорный град, потом столкнулись с пылевым скоплением и так далее. А Шатов, довольный, только декламировал из Омара Хайяма:

"Коммунизм - это высокоорганизованное общество свободных и сознательных тружеников, в котором утвердится общественное самоуправление, труд на благо общества станет для всех первой жизненной потребностью, осознанной необходимостью, способности каждого будут применяться с наибольшей пользой для народа", - определяет Программа КПСС. А под пером романистов люди будущего превращаются в легкомысленных гусаров, которым море по колено, ибо труд для них превращается в простое нажимание кнопок: разок-другой нажал - и иди отдыхать.

Еще одно странное обстоятельство бросается в глаза при чтении научно-фантастической литературы. Все ее герои - это именно герои. Их знает вся Земля (солнечная система, вселенная), они на короткую ногу с членами правительства, им при жизни воздвигают памятники. Будут ли в те фантастические времена рядовые труженики? В чем будет состоять их труд?

А каковы моральные принципы этих людей будущего? Оказывается, в отношении долга, совести, чувства коллективизма они не очень-то далеко ушли от своих далеких предков. Как мы уже упоминали - на миллионы лет засыпает (то есть, добровольно исключает себя из общества) Лида из романа А. Колпакова "Гриада". В повести Г. Гора "Странник и время" засыпает уже возлюбленный.

Дружба? Коллективизм? Эти качества декларируются всеми авторами... и нарушаются их героями. Вопреки строгому предписанию, уводят корабль "ПВ-313" в глубь Земли герои Фрадкина (игнорируя при этом справедливые протесты одного из членов экипажа), и все гибнут, чудом спасается лишь корабль ("Пленники пылающей бездны"). Нарушая запрет, нарушая честное слово, данное другу, устремляется на хрупком аппарате в каменный пояс Сатурна Юрковский ("Стажеры" А. и Б. Стругацких), гибнет сам, а с ним и его старый друг. Таких примеров много. Все это выглядит романтично, но несколько странно: выходит, подвиг лежит за гранью дисциплины, за гранью коллективизма? Действительно, чем Юрковский в таком случае отличается от Шершня, директора обсерватории на Дионе, который предпочитает все делать сам?

А вот как говорят эти люди: "Душу выну из мер-рзавцев!" "Вернутся - изобью в кровь, - думал он. - Этого паиньку штурмана и этого генерального мерзавца". "Ни черта, ребята, - сипло сказал Гургенидзе и встал. - Ни черта. - Он страшно зашевелил лицом, разминая затекшие мускулы щек. - Ни черта, - повторил он". "Ох, и понесут же тебя сегодня, спортсмен!" и т. п.

"Он обладал правом понижать в должности, давать выговора, разносить, снимать, смещать, назначать, даже, кажется, применять силу и, судя по всему, был намерен делать все это".

Впрочем, подчеркнутая грубость - это единственное качество, которое позволяет отличать героев А. и Б. Стругацких если не друг от друга, то по крайней мере от героев Г. Гуревича или И. Забелина. В остальном они просто близнецы, и имя им - легион.

В 1960 году на русском языке вышел сборник "Научно-фантастические рассказы американских писателей". Различные темы, различные мысли, различные писательские индивидуальности. Но одно чувство объединяет разных авторов сборника: страх перед техникой, перед будущим.

Бездушная машина вычислила уравнение движения - на корабле ни капли лишнего горючего. И пилот "КЭПа" Бартон, повинуясь жестоким законам космоса, вынужден бросить за борт ни в чем неповинную девушку, случайную пассажирку ("Неумолимое уравнение" Т. Годвина).

Лейтенант Джонни Далквист лишь ценой своей жизни смог спасти мир от "копеечного Наполеона" - полковника Таррса, в руках которого, благодаря высокому развитию техники, оказалась колоссальная разрушительная сила (Роберт Хайнлайн - "Долгая вахта").

На необычайной планете, где на каждом шагу человека подстерегает смерть, погибает колония роботов и руководящие ею люди, но живет без страха одинокий человек под защитой верных ручных медведей. Медведи лучше роботов, ибо медведи - друзья человека, а роботы мертвы, бездушны, глупы (Мэррой Лейнстер. "Отряд исследователей").

Враждебная техника, враждебная природа, враждебный космос, враждебная судьба - все наваливается на одинокого рыцаря науки, и он борется и гибнет. Этот мотив понятен в произведениях буржуазных писателей. Но как он попал в повести и рассказы Б. Фрадкина, А. Днепрова, В. Журавлевой, А. и Б. Стругацких?

Прогрессивный французский критик Жан Вердье высказал однажды такую мысль: наука едина, отсюда и общие черты в творчестве фантастов разных стран. Свой вывод критик основывает на тематическом сходстве произведений советской и американской научной фантастики.

Можно ли согласиться с таким мнением? Никогда! Наука едина, но ведь ведь находится она в разных руках. И по-разному использовали открытие Беккереля, Кюри убийцы Хиросимы и Нагасаки и создатели первой в мире атомной электростанции; различны цели американских космических пиратов, дважды пытавшихся засорить околоземное пространство миллиардами медных иголок, и ученых, создавших замечательные корабли "Восток"-1, 2, 3, 4 5, 6... Не потому ли Аллаф Стеббельдог в романе "Последние и первые люди" изобразил землю, сожженную термоядерным пожаром, а над ней - управляемые автоматы и автоматами снаряжаемые атомные бомбардировщики, продолжающие тупо и бессмысленно расстреливать труп Земли. Советский же писатель В. Савченко в рассказе "Пробуждение профессора Берна" разбил предсказания своего героя об атомной смерти человечества и возвратил его после анабиоза, продолжавшегося восемнадцать тысячелетий, в царство свободного труда и торжествующего разума, а не в дикое время вновь народившихся человекообразных обезьян, как тот ожидал...

Два искусства отражают две действительности. Научная фантастика, как и вся литература, - арена острой идеологической борьбы, и об этом ни на минуту нельзя забывать писателям-фантастам.

ИНТЕРЕСНЫЕ СТАТЬИ

Севастьянов В. Симфония космоса

Литература и наука

Сапковский А. «Я стараюсь писать хорошую фэнтези...»

Зубакин Ю. Циолковский или Ляпунов?

Безгина Н. Александр Романович Беляев