«ПОКУДА ЭТОТ МИР ЕЩЕ НЕ ПУСТ...»

Начитаешься газет, насмотришься иных телепрограмм, и приходит в голову шальная мысль, что, кроме жестокой политической борьбы, на свете ничего не осталось. Люди не умеют строить разумных взаимоотношении. Страну сотрясают забастовки, льется кровь, голодают дети....

Кто услышит в такое нервное и взрывоопасное время возвышенную речь поэзии? Вот когда лирики действительно оказались в загоне - даже в толстых журналах им не дают развернуться. То, что все-таки публикуется, тоже не внушает особых надежд: в подборках - все оттенки горечи, тоски, разочарования, уныния отчаяния. Что ж, общество в самом деле переживает труднейший момент, и поэзия честно выражает распространенные настроения. Ну а если находится поэт, умеющий взглянуть за скрытый тучами горизонт, - получают ли его стихи отклик у сограждан?

На первый взгляд, новая поэма Соколова не составляет исключения из упомянутого ряда, но такое впечатление - явная ошибка. Итак, строки из "Прелюдии", горькое прозрение и весьма безутешное предсказание, в котором ради его весомости каждое слово отделено от другого знаком тире:

"Оставьте - мысль - о ядерном - ударе -
Вас - миновал - кромешный - этот - ад -
Но вот - уже - идет - на вашем - Шаре -
Совсем - другой - материи - распад.
Она - была - нетленной - но..."
Я бросил
Перо. Оно пошло писать само
О том, что я без лодки и без весел
Плыву туда, где начато письмо...
И должен я теперь, хотя б немногим,
Покуда этот мир еще не пуст.
Заметить им, неглупым и двуногим,
Что тлея уже из их исходит уст.

Такое вот гибельное пророчество - разве нет в нем той же горькой безысходности, о которой сказано выше? Но почему же тогда, читая поэму, чувствуешь, что обступивший тебя мрак редеет и рассеивается? А потом вдруг замечаешь, что это и не чернота вовсе, а глубокая небесная синь, к тому же густо усыпанная звездами. "Ведь свет и тьма для космоса одно. Какая тьма светил глядит в окно!" Афоризм, достойный древнего мудреца Хайяма, непринужденно вписан в современный колорит произведения и чувствует себя на своем месте.

Соколов - художник сложный, его стиль отнюдь не избегает парадоксальных решений. Но важнее сказать о другом - о всегдашней содержательности выступлений поэта, о внутреннем достоинстве его творческого поведения.

Я думаю, еще ни одна власть на Земле не установила разумных норм для проявления присущего человеку инстинкта собственности. А в нашей стране этот инстинкт последовательно изгонялся и вытравлялся. Ему улюлюкала общественность, над ним издевались поэты и публицисты, на него не однажды обрушивался бич пролетарской законности. Быть может, поэтому естественный человеческий инстинкт (такой же, как самосохранения, например) приобрел у нас болезненно уродливые формы. И едва время расковалось от догм, мы стали свидетелями дикого разгула корыстных, эгоистических страстей. Нравственная чуткость Владимира Соколова помогла ему очень рано почувствовать опасные особенности общественного развития. С первых шагов в поэзии он упорно сопротивлялся наступлению агрессивной бездуховности, хотя и не давал вовлечь себя ни в одну обличительную кампанию. Просто антиподом его лирического героя всегда выступал косный обыватель, занятый исключительно интересами личной выгоды и сиюминутной практической пользы. Социальная маска этого субъекта для поэта не имела значения: недруг мог прийти в любой личине - соседа по даче, чиновника, модного художника. Сегодня при массовом озверении собственничества Соколов особенно к нему нетерпим. Теперь поэт сам, приняв облик космического Пришельца, указывает нам на зловещие признаки социального разложения - "тлена". И этот убийственный укор, к великому прискорбию, справедлив. Но, быть может, начавшийся распад еще можно остановить? В прозаическом вступлений к поэме Соколов говорит, что "каждый поэт в душе сюрреалист... Другое дело, как он с ирреальностью поступает". Я думаю, автор прав, ибо внутренняя жизнь человека сложна, противоречива и по сути непредсказуема. Неоспоримое право художника - показать читателю то звено цепочки, какое сочтет нужным. Но так, чтобы, согласно завету Блока, "по бледным заревам искусства узнали жизни гибельный пожар".

Кто он, в самом деле, - Пришелец из звездных миров, о ком читаем бесчисленные фантастические романы и столь же теперь несметные свидетельства очевидцев, смотрим научно-популярные фильмы и телепередачи? Для одних - это миф XX века, выдумка несчастных, жаждущих чуда, для других - непознанная реальность, но, во всяком случае, это реально существующий в народном сознании образ. И вдруг автор придает ему людскую отчетливость, совмещая его с очертаниями собственной поэтической фигуры! Устанавливает свое духовное тождество с посланцем иной цивилизации, говорит от его имени, рассказывая о земной жизни. Такого в русской поэзии еще не бывало. Однако за спиной Пришельца незримо присутствуют все пророки и ангелы отечественной классики, а, быть может, еще и странник Лермонтова, путник или гость Есенина, заложник вечности Пастернака. Голос Пришельца возвышается до самых болевых, трагических нот. Ибо на его глазах происходят развенчание и гибель "века-фаворита", не оправдавшего тысячелетних надежд человечества. А какая в сущности разница для цивилизации - сгореть в ядерном аду или потерять душу, то есть утонуть в крови и рабстве, в насилии и подлости?

Однако смрадный склеп греха, вместилище вражды и ненависти парадоксально дорог Пришельцу, ибо одновременно это и прекрасный мир, где есть шелест дубов и лип, где живут поэты и хлеборобы, где улыбается любимая женщина. Я не знаю ни одного из современных лириков, кто свободнее и органичнее Соколова обращался бы с категорией времени. В теперь уже давний поэме "Сюжет" (1976 г.) внутренняя жизнь современника как бы раздваивалась. Драма любви обрекала его существовать одновременно в настоящем и в прошлом: на одной стороне улицы падал снег, на другой - летел тополиный пух. В "Пришельце" бегущее время расслаивается еще сложнее: лирический горой чувствует себя и в молодости, когда "бросился" в жизнь, и в конце земного пути. Вот только что упивался запахами проселочных дорог, ромашек, сена, любовался женской красотой, близостью любимой. А миг спустя уже видит ее одну, простившуюся с ним навеки: "У подмосковной гнущейся березы ты у меня в глазах стоишь, как слезы"...

И прежде Соколов предпочитал подробной предметной живописи "полет понятий". Да, поэзия его не для всех - она избирательна и не претендует на общедоступность. Никогда не погружается в быт, скорее парит над ним, лишь по временам (и только при необходимости) задевает крылами его поверхность. Соколов - поэт прежде всего для тех, кто в бурных водоворотах жизни не утратил ясных представлений о правде и лжи, о добре и зле, о милосердии и жестокости. Кто мучительно размышляет о соотношении этих начал в жизни людей. Тем читателям, для которых нравственные мерки - лишь политическая или художественная условность, его стихи попросту не нужны. Вот и начало своей творческой зрелости автор изображает с предельной обобщенностью. Все конкретное убрано - оставлена голая суть:

Мне сорок лет. Я вышел на свободу
Из бытия или небытия.
Из дома, из тюрьмы... не знаю я...
Какая разница... Кому в угоду
Я должен точный адрес рисовать
Или картинку Выхода и Входа?
Для тех, кто все привык адресовать?

В самом деле, для Поэзии не столь важно, откуда, гораздо существеннее - каким. Но мы не без пользы можем восстановить его земной путь более конкретно. Когда в стране гремели имена лирических публицистов, когда их выступления собирали многотысячную аудиторию стадионов, голос Соколова был едва слышен в общем хоре. Его ценили знатоки, официальная критика изредка замечала. Но этот голос с годами креп и набирал силу, неизменно оставаясь верным своей природе. Никогда Соколов не работал на публику, не подстраивался к моде, ни разу не соблазнился звонкими лозунгами дня. Шумный ажиотаж вокруг мнимых и подлинных успехов эстрадной поэзии его волновал мало, не мешая собственной сосредоточенной работе. Но время переломилось Соколов зазвучал, когда эстрадные трибуны один за другим стали сходить со сцены, а в общественной жизни утвердился диктат мертвого чиновничьего циркуляра. Поэзия Соколом всей своей лирической сутью была прямым вызовом застою, но именно она проявила наибольшую жизнеспособность в условиях режима: не остановила внутреннего поста и движения. И тут-то критика словно спохватясь по-настоящему Соколова заметила. Его провозгласили лидером "тихой лирики", понимаемой как самоцельное искусство для искусства. Обнаружили, что он художник полутонов и нюансов, поэт трудноуловимых состояний души, короче, отечественный импрессионист. Стали - не без успеха, впрочем, исследовать его утонченное мастерство. Однако самые правоверные из критиков прогрессистов по-прежнему пеняли Соколову на социальную недостаточность его лирики.

Словом, чудо в поэзии тоже чего-то стоит (иногда - усилий целой жизни). И моральное право создать образ Пришельца поэту надо было выстрадать, заработать десятилетиями безупречной стойкости, самоотверженным служением искусству.

Зато этот образ оказался на редкость емким. В поэме есть горькая ирония над бессмыслицей людской вражды, но язвительность смягчена любовью к нашему "тяжелому" Шару. Есть смертная усталость от борьбы с силами зла, но она преодолевается решимостью Пришельца до конца исполнить свою земную роль - договорить порученное небом. Два лирических полюса, два центра притяжения знакомы герою: идеальный мир планеты Икс, откуда он родом, и - болевой грешный, обжитый людьми - с ним тоже трудно расстаться. Как соединить несоединимое? Какой Млечный путь должен вымостить своими строчками автор, чтобы в его душе восторжествовала утраченная гармония неба и земли? Вот заключительный аккорд поэмы:

Как вам сказать, где ожил я теперь,
Как сообщить без буквы и без фальши?
Созвездье Лебедя? Оно - как Тверь
Или Можайск... Мы несравнимо дальше.
Там нет конца...
Но есть Окно и Дверь.

Резко меняя изобразительные масштабы, Соколов достигает нужной плотности письма. Уверенно сближает просторы вечности с именами старинных русских городов. Но названное созвездие оказывается только преддверием к немыслимым далям космоса. И, дав нам почувствовать холод бездны, поэт утверждает там, посреди Вселенной, приметы человеческого жилья. Словом, завершая свое земное пребывание. Пришелец делает то же, что и в течение всей жизни - творит доброе чудо. Поэма, по-моему столь многозначна и открыта для разных прочтений, что ее равно примут в душу представители исстари враждующих станов: граждане мира и патриоты российской провинции, идеалисты и материалисты, пламенные мечтатели и суровые поборники реализма. Иными словами, истинное искусство роднит сердца, объединяет их в благородном порыве к добру, справедливости, совершенству.

Пришелец, однако, улетел на загадочную планету Икс, к счастью, отделись от автора, который остается с нами и в самом расцвете творческих сил. Там, куда удалился звездный гость, наверно, давно уже построен не осуществленный на Земле коммунизм. А, быть может, что-то гораздо более прекрасное. Ведь история движется, и, как сказал поэт, "там нет конца".

Леонард ЛАВЛИНСКИЙ.