ЧУДЕСНЫЕ ИСТОРИИ ВАДИМА ШЕФНЕРА

Может быть, ничто так не характеризует Вадима Шефнера, как цельность его человеческой и художественной натуры, как верность самому себе. Природа его таланта и свойственная ему "позиция души" заведомо, кажется, гарантируют эту цельность, которой отмечены и его поэзия и его проза.

Недаром Шефнер всегда стремился охватить мир в его временном и пространственном единстве. Недаром и в своей лирике, и в своей прозе - автобиографической и фантастической - он старался смыкать века и десятилетия, прокладывая мост через бездну времени и утверждая человека высшей ценностью мироздания. Недаром он так привержен чудесам, проглядывающим сквозь обыденность, и радостное изумление, не исключающее ни драматизма, ни утрат, ни боли, радостное изумление перед жизнью, сопряженное с грустью и печалью памяти, так устойчиво в его эмоциональном облике.

Ощущение необычности, странности окружающего нас мира - его изначальная чудесность! - едва ли не самое дорогое для Шефнера чувство.

Равно как и восхищение чудом из чудес - человеческой памятью, самым волшебным свойством разума.

"Вспоминая забытое, мы "как бы воскрешаем его, творим чудо, - замечает Шефнер. - Но память - это вообще чудо бытия... Птица помнит, куда она должна лететь; зерно помнит, что оно должно стать колосом; человек помнит, чтобы мыслить. Именно память объединяет людей в Человечество, и именно память создает каждому человеку его внутренний мир, не схожий с другими".

Естественно, внутренний мир самого Шефнера и все его творчество прочно опираются на фундамент его богатой и нестареющей личной памяти.

Шефнер - по преимуществу поэт. Стихи он пишет с детства, и о них можно говорить долго. Но разговор этот выходит за рамки короткого послесловия к его фантастическим повестям. Читателю, не знакомому с поэзией Шефнера, остается поверить, что при неизменном постоянстве таланта Шефнер и в прозе, и в стихах исповедует один и тот же символ веры, отстаивает одни и те же нравственные постулаты. Только - прозу он рассматривает как "продолжение поэзии иными средствами", а фантастика привлекает его возможностью делать обыкновенные жизненные ситуации как бы более чем реальными и потому более ощутимыми.

...В том, что Шефнер в один прекрасный день, двадцать с лишним лет назад, по его словам, "ударился в фантастику", не было ничего неожиданного. Без чудес и предвидений не обходились уже ранние его стихи, интерес к легенде, сказке, восприятие мира с оттенком полувероятности были издавна присущи писателю, а тема будущего, проблема "личной вечности" волновали его еще в ироническом "Трактате о бессмертии" (1940), где поэтически препарированный реальный быт мешался с гротеском и веселый юмор уживался с торжественностью оды.

С той далекой поры, пожалуй, и затеплилось у Шефнера желание "с серьезным видом рассуждать о вещах несерьезных и шутливо размышлять о вещах значительных, - на самом деле отнюдь не снижая их значительности". Это его качество с наибольшим эффектом и раскрылось в его "ненаучно-фантастической" прозе, главную задачу которой писатель видит в том, чтобы пробуждать в читателе удивление жизнью, внушать ему ощущение ее необыкновенности.

Первым крупным произведением в этом своеобразном жанре была шефнеровская повесть "Девушка у обрыва, или Записки Ковригина" (1964), совмещающая а себе утопию и сатиру, попасть, в которой переживания людей XXII столетия откровенно проецируются в XX век. Чуть раньше был написан рассказ "Скромный гений" (1963), а затем появились повести "Человек с пятью "не", или Исповедь простодушного" (1966), "Запоздалый стрелок, или Крылья провинциала" (1967), "Круглая тайна" (1969)-словом, фантастика заняла в творчестве Шефнера с шестидесятых годов основательное место.

В этих повестях четко определились контуры и горизонты того парадоксального мира, в котором писатель обычно поселял своих героев, обозначились наиболее близкие ему социально-исторические пласты. В частности, одним из живительных источников шефнеровской фантазии стали чудесно преображенные воспоминания о Ленинграде двадцатых годов, с бытовым колоритом тех лет, и каких бы таинственных происшествий и "инопланетных" явлений автор ни касался, печать его детских впечатлений неизменно лежала на его повествовании.

Шефнер справедливо считал, что как бы высоко фантастика ни залетала, она не должна отрываться от земли, от быта, и потому в его повестях, где нередко царит коммунальный дух Васильевского острова двадцатых годов, в невероятных ситуациях действуют обыкновенные люди, или, как сказал бы М. Зощенко, "прочие незначительные граждане с ихними житейскими поступками и беспокойством". Однако, в отличие от сатирических персонажей М. Зощенко, порожденных тем же послереволюционным временем и той же средой, на героев фантастической прозы Шефнера распространяется некая способность к сказочным перевоплощениям. Отсюда проистекает и характер излюбленного шефнеровского героя: "скромного гения", чудака, "счастливого неудачника", того самого наивного и бескорыстного человека с пятью "не" - неуклюжего, несообразительного, невыдающегося, невезучего, некрасивого, - который по ходу действия призван все эти "не" опровергнуть и предстать перед читателем в своем истинном обличий.

Сказочные повести Шефнера - это чаще всего поучительные жизнеописания талантливых самородков, домоседов-изобретателей, доморощенных мудрецов, презревших карьеру и чуждых губительного тщеславия. Все они обладают даром вершить чудеса, но никак не пользуются своими природными преимуществами перед остальными. Герои эти добры и деликатны. В сочетании внешней непритязательности, совестливости и внутреннего духовного горения кроется секрет их незаурядных характеров.

Шефнер изображает таких героев не без лукавства. Пародийность, питающая саму художественную ткань его фантастической прозы, столь же обязательна в повестях-сказках, как и подчеркнутая назидательность иронического оттенка в описании героев, близких писателю по своим жизненным правилам. Но юмористический антураж повествования вовсе не снижает, а, скорее, заостряет этико-философскую проблематику шефнеровской фантастики. Герои Шефнера бесконечно преданы жизни и задумываются всерьез над тайной ее возникновения во Вселенной, они не страшатся смерти и способны без колебаний жертвовать собой во имя долга, в своих поисках истинного счастья они готовы претерпеть любые испытания и невзгоды и употребляют всю свою энергию на то, чтобы в мире - на земных и далеких космических орбитах - всегда торжествовала человечность.

Духовный кругозор шефнеровских героев весьма богат. Юмористическая оболочка в размышлениях над коренными вопросами бытия и человеческого существования их нисколько не компрометирует, - и происходит это, наверное, еще и потому, что их духовный потенциал обеспечен прямым родством с самим писателем. Неслучайно Шефнер считает, что настоящая фантастика должна быть автобиографична, личностна, и автор всегда, хоть краешком, но должен присутствовать в своем повествовании "в мудром, героическом или намеренно дурацком виде".

В произведениях, вошедших в книгу "Сказки для умных" - а они написаны, в основном, уже в семидесятых-восьмидесятых годах, - устойчивые мотивы, настроения и приемы шефнеровской фантастики сохраняются. Есть нечто общее, скажем, в соотношении рассказчика и главного героя в "Девушке у обрыва" и в "Лачуге должника" (1981). Определенная связь, может быть и контрастная, наблюдается между "Круглой тайной" и "Отметателем невзгод" (1981). Питерское происхождение героев "Дворца на троих" столь же красноречиво характеризует их, как и героев "Рая на взрывчатке" (1983). Художественных аналогий здесь немало, но вместе с тем творческие намерения Шефнера в области фантастики находят в книге "Сказки для умных" и новое развитие. В первую очередь это относится к самой значительной его вещи в этом жанре - к "Лачуге должника", имеющей интригующий подзаголовок: "Роман случайностей, неосторожностей, нелепых крайностей и невозможностей".

Этот трагикомический роман - в чем читатель мог убедиться - построен на привычном для автора сопоставлении нравов XX века с нравами и этическими представлениями века условного, не слишком отдаленного от наших дней. В "Лачуге должника", как ранее в "Девушке у обрыва", это век XXII. Такая временная проекция позволяет писателю, всецело подчиняясь современной реальности, прибегать к разного рода преувеличениям, гиперболам, изобретательским домыслам, а главное - к фантастическим заострениям, помогающим точнее и полнее раскрывать авторские идеи.

Герой романа Павел Белобрысое, "пришелец из минувшего", из нашего сегодня, страдающий ностальгической приверженностью к XX веку, олицетворяет собой живую, непрерывающуюся связь будущего и настоящего, поскольку родился он в 1948 году, а выпитый им волшебный экстракт дарует ему "один миллион лет". Эта сюжетная предпосылка служит своеобразным ключом и к событиям романа, и к тем нравственным проблемам, которые в нем подняты. Мог бы человек стать счастливым, обретя личное бессмертие? Имеет ли он моральное право противопоставить себя остальным людям? Эти "фантастические" вопросы - Шефнер отвечает на них, конечно же, отрицательно, шутливо говоря, что "перебор в игре - это не выигрыш", - служат поводом для вопросов куда более насущных: что такое подлинный героизм? в чем истинное предназначение человека на земле? сколь велико бремя ответственности каждого человека перед миром и собственной совестью?

Негаданно свалившееся на него личное бессмертие порождает в шефнеровском герое чувство вины перед теми, кто живет одной, но настоящей, естественной жизнью. Именно чувство вины движет всеми поступками Павла Белобрысова, заставляя его идти на постоянный риск в поисках "земли своего брата" и в конце концов жертвовать собой в схватке с инопланетными монстрами. Житейская история Павла Белобрысова для того, кажется, и рассказана, чтобы предупредить: даже и помимо своей воли человек может оказаться виновником "чудовищных чудес", подобных тем, что едва не погубили цивилизацию на планете Ялмез.

Ялмез-Земля в обратном чтении, анти-Земля, аналог земных тревог и страстей, достигших трагического исхода. Ялмезиане, как помним, имели ту же физиологическую структуру, что и земляне, и болели теми же болезнями, что и люди. Катастрофа, случившаяся на Ялмезе, произошла потому, что, несмотря на воцарившуюся на этой планете "эру всеобщего здоровья", научная мысль вышла из-под разумного контроля, родила нечто "гениально-бесполезное", непоправимо опасное, и зловещие болезни, материализовавшись в ужасных "метаморфантов", возобладали над всем живым.

"Лачуга должника" - роман-предостережение, поучительная притча о том, к чему может привести душевная пассивность, беспечный прагматизм и забвение гражданского долга. Писатель не обольщается на тот счет, что людям, как и ялмезианам, гарантировано в будущем вечное бестрепетное блаженство. Опасность возврата к дикости остается повсюду, где перестает бить тревогу человеческая совесть. И потому безмятежность - не идеал Шефнера, его добродушные и проницательные герои, кем бы они ни были, всегда и везде помнят о коварстве таящегося в мире зла.

Да, шефнеровские утопии никак не способствуют благодушию. Вот "Рай на взрывчатке" - накрепко отгороженный от мира человеческий заповедник, где люди не знают, что такое страх, не умеют плакать и почитают за оскорбление элементарную грусть. Здесь нет денег, нет никакого принуждения, неизвестны "винопитие и курево", нет "ни драк, ни воровства, ни жульства". И все-таки этот "подопытный участок" не изолирован от мира "на все сто процентов" и не застрахован от гибели. Он и оказывается на грани гибели - как Ялмез - из-за легкомыслия его благополучных жителей, и авторская ирония тут окрашена в скорбные тона.

Какие бы безутешные перспективы ни вставали перед героями "маловероятных" повестей Шефнера, какие бы испытания писатель своим героям ни готовил, он неколебимо уверен: без горьких испытаний, не зная потерь и поражений, человек не достигнет счастья. Таково нерушимое нравственное правило Шефнера, и всю фантазию он мобилизует на то, чтобы доказать эту истину. Его герои жаждут изобрести всемирный Отметатель Невзгод, который должен охранять землян от всех превратностей судьбы, от всех бед земных и небесных, но даже и одному человеку подобный прибор не приносит счастья. Героям Шефнера оказывается не по нутру беззаботное райское времяпрепровождение. Им, как уже говорилось, тяжко бессмертие, лишающее их нормальных человеческих радостей.

"Сказки для умных", при всей их занятности и юморе, наделены весомым идейно-нравственным багажом и достаточно правдивы, при всей их фантасмагоричности. Неспроста в своих творческих симпатиях Шефнер, кажется, в первую очередь выделяет Джонатана Свифта, считая его самым гениальным фантастом. Он рассуждает о Свифте:

"Мне интересна та фантастика, которая граничит со сказкой, где речь идет о заведомо невозможных вещах и событиях. И она кажется мне более прочной, если можно так выразиться. Гениальный Свифт послал своего Гулливера к лилипутам, потом в Броддингнег к великанам. Мы твердо знаем, что никаких лилипутов и великанов в природе нет - и в то же время знаем, что они есть и что они, по воле Свифта, будут существовать, пока есть на свете читающие люди. Гулливер - человек, в сущности, обыкновенный, средний, ничуть не сказочный. Когда читаешь о том, что он пережил, то кажется, что придумать этого он не мог, что все именно так и было. Несказочность героя придает повествованию особую достоверность".

Достоверность будничного героя в сказочных обстоятельствах... Добиваясь этого, Шефнер следует не только за Свифтом - ему дороги и Гоголь, и Булгаков, близки Герберт Уэллс и Рей Бредбери. Думается, можно уловить известную связь шефнеровской фантастики и с той русской литературной традицией, которая представлена, скажем, недооцененным, по мнению Шефнера, Владимиром Одоевским, одним из провозвестников русского романтизма. Более ста лет назад автор "Русских ночей" жаловался, что в его век "анализа и сомнения довольно опасно говорить о чудесном", между тем чудесное существует в искусстве изначально, удовлетворяя некую "естественную наклонность человека". В. Одоевский полагал, что "единственную нить", посредством которой этот элемент может быть "проведен в словесное искусство" в современных для него условиях и в будущем, нашел великий Гофман, изобретя "особого рода чудесное", имеющее всегда две стороны: "одну чисто фантастическую, другую - действительную". Эта нить, нужно отметить, по сей день остается путеводной для романтической фантастики, к которой по праву можно отнести и полувероятные истории Шефнера.

Узнаваемость иронически изображаемого "обыкновенного" героя отнюдь не единственный признак шефнеровских сказок. Среди прочих достоинств они отмечены тонким искусством комедийного диалога и виртуозным использованием живой разговорной речи. Рассказчик в этих сказках не перестает едко и весело смеяться. Авторская издевка над газетной пошлостью и канцелярским дурновкусием, над наукообразным пустословием и официозным велемудрием не покидает шефнеровских страниц. Городской питерский жаргон двадцатых годов, язык рекламных объявлений и вывесок, стилизованных "сводок", "заяв", "справок", язык дворового фольклора, частушек, сентиментальных романсов, базарного разноречья и другие стилистические элементы и вариации отличают причудливый рисунок шефнеровской прозы.

И есть в этой прозе еще один колоритный - едва ли не обязательный! - языковой слой, о котором нельзя не упомянуть. Это пародийные стихи, продукция многочисленных стихоплетов-графоманов, самонадеянных или попросту несчастных. Какую бы повесть мы ни открыли, мы найдем в ней традиционную для Шефнера фигуру поэта-неудачника, неутомимого поставщика рифмованных сентенций, В одном случае в этом амплуа выступает "высокопродуктивный поэт", выдающий ежемесячно не менее четырех погонных метров заздравных стихов. В другом случае наплыву таких пиитов противостоит система специальных агрегатов, выполняющих решительные редакторские функции. В рассказе "Когда я был русалкой" (1972) мы знакомимся с "гениальным поэтом-консультантом", чей образ доведен уже, кажется, до совершеннейшего абсурда. И даже сам Павел Белобрысое в "Лачуге должника" страдает, по мнению рассказчика, "маниакальным тяготением к рифмачеству"...

Что ж, Шефнер и в своей фантастической прозе остается поэтом - не только лириком, но и озорным пародистом. Это тоже органичное и неотъемлемое качество его многогранной творческой личности.

...В 1985 году Вадиму Сергеевичу Шефнеру исполнилось семьдесят лет. К этой почтенной дате он приблизился вроде бы незаметно, - не забывая о том, о чем мечталось в юности, не впадая в унылое менторство, вообще не считая столь солидный возраст дающим право на стариковские поблажки. Само слово "старость" как-то не вяжется с его именем, потому что следов старости в книгах Шефнера не найти, его талант сейчас так же молод и пытлив, как полвека назад.

Шефнер и сегодня пишет стихи. В 1985 году за книгу "Годы и миги" ему была присуждена Государственная премия РСФСР им, М. Горького.

И сегодня он пишет прозу. И новые сказки, рожденные его воображением, ждут своего часа, чтобы лечь на бумагу.

Игорь Кузьмичев