...КАЖДЫЙ ГОРОД И ВЕСЬ МИР ПРИНАДЛЕЖАЛ ИМ ПО ПРАВУ

Из тех, кто влиял на творчество Стругацких в разное время, выделялись разные имена. Сами Стругацкие охотно вспоминали Г. Уэллса, Ж. Верна, К. Воннегута, С. Лема, К. Абэ, других. Впрочем, тоже не всегда одних и тех же. Имя Ивана Ефремова возникало в таких списках не часто, по преимуществу когда речь шла о повести "Полдень. XXII век. Возвращение" ("...это замысел утопический, он родился в тени совершенно грандиозной эпопеи Ивана Ефремова "Туманность Андромеды". А. Стругацкий). Ничего не оспаривая, хочу только подчеркнуть, что влияние И. Ефремова на Стругацких много больше, чем может теперь показаться даже им самим (они ведь тоже иные уже). "В тени И. Ефремова", помимо "Полдня...", выросла по крайне мере еще и самая первая их повесть "Страна багровых туч". Дело даже не в том, что очевидна связь между прошлым центрального героя повести, Быкова, и так называемыми "гобийскими" рассказами И. Ефремова (пески, бураны, олгой-хорхой). Дело в том что, мелькнув общим фоном в "Стране багровых туч", впоследствии, очень скоро переместится в фокус самого пристального авторского внимания - дело в социуме.

Ефремов - один из родоначальников советской социальной фантастики. Как раз его социальные разработки, эпопеи, подробно прописанные, просчитанные, стали предтечами той работы, которую вот уже три десятилетия ведут братья Стругацкие. Двадцать четыре главы которой - ровно по числу повестей, увидевших свет, - безусловно ждут осмысления.

Первый шаг на пути к этому проще всего сделать, выделив принципиальные различия между прозой Ефремова и Стругацких. Собственно, таковых всего только два. Самое важное из них - мощный аналитический потенциал, присущий Стругацким, и, как следствие, почти инстинктивное стремление строить каждую сцену так, чтобы помимо очевидного живописного эффекта ей была присуща интеллектуальная завершенность, притчевое начало. Так что одним и тем же текстом насыщались желающие не только почитать с увлечением, но и поразмышлять. Строгая гармония увлекательности текста и серьезной мысли, заложенной в нем, искажалась чаще всего, когда Стругацкие работали в кинематографе: при переводе "Пикника на обочине" в "Сталкер" (которому были приданы черты притчи), при превращении "Понедельника..." в "Чародеев" (с преобладанием развлекательного начала).

Второе различие прозы Ефремова и Стругацких - в стремительном "приземлении" героев последних. В твердом заявлении самих писателей восемьдесят седьмого года о том, что "задачу изображать людей иного времени, будущего, мы никогда не ставили и не будем ставить перед собой". Да, действительно, в большинстве случаев будущее использовано в их прозе только как обстоятельства, и авторов при этом интересуют прежде всего закономерности поведения человека в этих необыкновенных обстоятельствах. Но формируются закономерности (я уж говорю об обстоятельствах) из наблюдений настоящего, а вот здесь и начинаются сложности.

"В конце пятидесятых, после XX съезда партии, казалось, что за разоблачением культа вот-вот наступит светлое будущее. В начале шестидесятых уже стало ясно, что все не так просто. Было абсолютно непонятно, кто это будущее создаст... где эти люди? Нет, они были вокруг, но их было очень мало..." (Б. Стругацкий).

В конце пятидесятых как раз дебютировали Стругацкие, и ощущение наступающего светлого будущего - конечно, доминанта их прозы, их мировоззрения тех лет. Герой той поры - житель светлого будущего. Оно ведь было уже, практически, настоящим, из него с такой легкостью можно было черпать и "закономерности" и "обстоятельства". Так что и много лет спустя, отвернувшись уже от межпланетных перелетов и окончательно возвратив своего героя на Землю, Стругацкие нет-нет да и вспомнят с насмешкой себя тогдашних, верующих наивно. И в "Хищных вещах века" (в монологах незабвенного неооптимиста, доктора философии Опира, "абсолютно довольного своим положением в обществе и потому абсолютно довольного положением общества"), и в "Улитке на склоне", и в "Гадких лебедях"...

Интеллект, способный к детальному анализу заданного предмета (костяк прозы Стругацких); развитое воображение, несомненные литературные данные, в частности склонность к игре, к мистификации, к актерству; упорное творческое совершенствование и, как следствие, успех у широкого читателя - все это обусловило создание уникального мира прозы Стругацких. Предметом своего исследования Стругацкие, повторяюсь, раз и навсегда избрали социум.

В начале шестидесятых "наступил естественный период разочарования. Мы потеряли ориентировку тогда", - скажет впоследствии Борис Стругацкий. Потеряли ориентировку не только Стругацкие. Проза тех лет дала резкий крен в сторону лиризации, романтизации действительности. Это как раз заставило Стругацких все более осознанно искать, моделировать "трезвые" варианты объективно-возможного будущего. Именно это, в конце концов, определило место и роль детства в их прозе. Детства - не возрастной категории, не розового периода развития личности, но категории философской. Воплощенного будущего. Принципиальной новизны в этом нет, но... Стругацких интересует неожиданная грань взаимодействия этих величин: мера и формы воздействия будущего на настоящее.

Детство как таковое присутствует уже в первой повести Стругацких ("Страна багровых туч", 1957). Пока вполне номинально. Довольно уверенное тогда ощущение "коммунизма - в четыре пятилетки", как единственно возможного варианта будущего, снимало какие бы то ни было споры о детях. Могут ли в коммунизме быть плохие дети?.. Конечно, нет, а поэтому и внимание Стругацких коснулось детства лишь однажды. И то вполне традиционно по тем временам: "Вообще назначение человека, - скажет Дауге, - превращать любое место, куда ступит его нога, в цветущий сад. И если мы не доживем до садов на Венере, то наши дети доживут..."

Но уже через семь лет, в шестьдесят четвертом, Стругацкие вполне сориентировались в ситуации, и, как следствие, доктор Опир из "Хищных вещей века" надует великолепный мыльный пузырь, внешне совершенно безобидный, но будящий странные ассоциации: "Еще несколько десятков, - провозгласит он, - и мы достигнем автоматического изобилия, мы отбросим науку, как исцеленный отбрасывает костыли, и все человечество станет огромной счастливой детской семьей. Взрослые будут отличаться от детей только способностью к любви, а эта способность сделается опять-таки с помощью науки - источником новых, небывалых радостей и наслаждений..."

А чтоб ассоциации эти обрели нужную интонацию, тут же соображения доктора Опира будут сведены к широко обобщенным понятиям: "Неооптимизм... Неогедонизм и неокретинизм... Неокапитализм... - брезгливо подумает Жилин, слушая его монолог. - Нет худа без добра, сказала лиса, зато ты попал в Страну Дураков. Надо сказать, что процент урожденных дураков не меняется со временем. Интересно, что делается с процентом дураков по убеждению". Действительно...

Что же до умственных построений доктора Опира на предмет "способности к любви", то к этому вопросу обратится через три года герой "Гадких лебедей" ¹ Виктор Банев. Глядя на детишек, он подумает с отчаянием: "Жалко их... подрастут... полезут друг на друга, размножатся, и начнется работа за хлеб насущный..."

Но это, напомню, случилось некоторое время спустя, а в пятьдесят седьмом отсутствие детей (будущего) в "Стране багровых туч" обозначит грядущее, превращенное в утопию. И это грядущее отчетливо проявится в "мечтании" героя.

"Мы все мечтатели, - без тени иронии скажет руководитель проекта "Хиус" Николай Захарович Краюхин. - Но я мечтаю не носиться по пространству подобно мыльному пузырю, а черпать из него все, что может быть полезно... Что в первую очередь необходимо для лучшей жизни людей на Земле, для коммунистического содружества народов. Тащить все в дом, а не транжирить все, что есть дома! В этом наше назначение и наша поэзия". Только-то...

Ранняя проза Стругацких (при том, что сказано уже не раз: "...если честно, мы ее не любим, но объективно понимаем, что лучше написать в то время не могли") осознана ими самими. И это, думаю, во многом сформировало последующую позицию Стругацких. В течение некоторого времени они будут двигаться почти на ощупь, в основном опираясь на писательскую интуицию. Порыв, "тяга", целесообразность, столь характерная для них в дальнейшем, в этом движении к смыслу будет слабее. Лишь прощупываются какие-то отдельные ситуации, характеры. "Далекая Радуга", "Путь на Амальтею", "Стажеры"... Дети, в частности, по-прежнему будут появляться в этих книгах и постепенно даже вырастут во вполне материальных свидетелей настоящего (прозаического "настоящего" братьев Стругацких), впрочем все еще не имеющих права голоса.

Раз, два героями Стругацких будет произнесено, кстати, что-нибудь вроде популярного тогда (на волне интернатовского воспитания): "...ребенку не нужен хороший отец. Ему нужен хороший учитель"...

В "Стажерах" герой-ребенок Стругацких повзрослеет, и это - первая из его многочисленных метаморфоз. В "Хищных вещах века" дети впервые представлены в контексте совсем не радужного настоящего. И будущее впервые будет отдано на закланье этому настоящему, понимающему свободу как переумножение и скорее утоление потребностей, искажающему природу свою, зарождающему в себе много бессмысленных желаний, привычек и нелепейших выдумок.

"Великий немой" братьев Стругацких - детство - наконец заговорит.

Дети вдруг будут, впервые, не просто отмечены как факт окружающей действительности, но рассмотрены очень внимательно и окажутся на поверку даже не свидетелями - жертвами и судьями настоящего.

"Они торчали на перекрестках, толпились под фонарями, угловатые, прокуренные, оставляя на тротуарах россыпи плевков, окурков и бумаги от конфет. Нервные и нарочито меланхоличные. Жаждущие, поминутно озирающиеся, сутуловатые. Они ужасно не хотели походить на остальной мир и в то же время старательно подражали друг другу и двум-трем популярным киногероям. Их было не так уж и много, но они бросались в глаза, и мне все время казалось, что каждый город и весь мир заполнены ими, - может быть, потому, что каждый город и весь мир принадлежали им по праву. И они были полны для меня какой-то темной тайны... Я так и не смог никогда понять до конца, какая сила отрывает, отвращает, уводит этих ребят от хороших книг, которых так много, от спортивных залов, которых предостаточно в этом городе, от обыкновенных телевизоров... Наверное, в пятнадцать лет из всех благ мира истинно привлекательным кажется только одно: ощущение собственной значительности и способность вызывать всеобщее восхищение или по крайней мере привлекать внимание..."

"Полдень. XXII век. Возвращение" (1960-1966) - книга, оказавшаяся для Стругацких необыкновенно важной. Собранная из рассказов, которые писались в течение почти десятилетия, она вдруг явственно обнаружила у Стругацких развитие. Развитие творчества Стругацких как такового, направление этого движения.

Кое-что незаметно сместилось, уточнилось. Скажем, мелькнувшее в "Далекой Радуге" утверждение воспитателей на месте отцов прозвучало в "Полдне..." иначе. Но в конце концов оказалось по-прежнему: "...в мире наибольшим почетом пользуются, как это ни странно, не космолетчики, не глубоководники и даже не таинственные покорители чудовищ - зоопсихологи, а врачи и учителя. В частности, выяснилось, что в Мировом Совете - шестьдесят процентов учителей и врачей". И получилось естественно, что мир "Полдня..." - это прежде всего детский мир и все "взрослые" монологи, знакомые нам по прежним вещам Стругацких, здесь произносят главным образом дети.

Мир детства, нарисованный как взрослый в миниатюре, - очень важная и принципиальная ступень в творчестве Стругацких: детский мир, идущий вслед за взрослым, здесь наконец догнал его и впоследствии уже неизменно будет впереди, вплоть до полного отъединения будущего от настоящего.

Здесь же, пожалуй впервые, Стругацкие осознанно разделили своих героев на "людей действия" (Кондратьев и иже с ним) и "философов" (Панин и другие). Отныне центр тяжести прозы Стругацких будет ощутимо смещаться в сторону духовного бытия человечества.

В "Полдне...", кроме того, появится формула, сути которой впоследствии авторы будут придерживаться неукоснительно: "...цель - это только средства... Счастье не в самом счастье, но в беге к счастью".

И уже в "Гадких лебедях", вслед уходящему будущему, Банев, герой повести, произнесет с чувством: "Трудность в том, чтобы представить себе их (детей. - Е. К.) работу, идеи, возможности - куда уж мне... Это вообще невозможно. Шимпанзе не может написать роман о людях. Как я могу написать роман о человеке, у которого никаких потребностей кроме духовных?"

"Лебеди", на мой взгляд, - лучшее из всего написанного Стругацкими. По сути, это материализация извечных надежд отцов на то, что дети будут умнее их, нужнее. Дети не хотят больше жить так, как живут отцы. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, мелкими людишками, рабами, конформистами...

"Лебеди", в целом, может быть, одна из самых земных повестей Стругацких, одна из самых горьких... Сказалось, конечно, и время их написания.

Очень обстоятельно демонстрируют Стругацкие, как живет мир отцов. Очень подробно, не без торжественности даже, обставляют они встречу детей с этим миром в лице "современного известного писателя" ("Каждый известный писатель выражает идеологию общества или части общества, а нам нужно знать идеологию современного общества").

Дети усаживают "господина беллетриста" на сцену "под огромным портретом Президента... за стол, покрытый красно-белой скатертью", сами располагаются напротив, спрашивают, интересуются - живо, доброжелательно. Это уже потом, наедине с собой, когда "господин беллетрист" попытается восстановить "по-честному", как все было, ему придется сделать поспешный глоток джина, "чтоб не завыть от срама. Как он приперся к этим ребятишкам, самодовольный, самоуверенный, сверху-вниз-смотрящий модный остолоп, как он сразу начал с пошлятины, благоглупостей и псевдомужественного сюсюканья и как его осадили, но он не успокоился и продолжал демонстрировать свою острую интеллектуальную недостаточность, как его честно пытались направить на путь истинный..."

И стоит ли удивляться пугающим его мыслям о том, что действительно наступили новые времена, что будущее холодно и безжалостно проникло в самое сердце настоящего и ему безразличны все заслуги прошлого - независимо от того, считались они истинными или мнимыми.

Да нет же, скажут ему дети. "Мы вовсе не жестоки, а если и жестоки с вашей точки зрения, то лишь теоретически. Ведь мы вовсе не собираемся разрушать ваш старый мир. Мы собираемся построить новый".

В определенной мере ситуация "Лебедей" (а эта ситуация - противостояния двух миров) будет настойчиво воспроизводиться Стругацкими едва ли не в каждой из последующих повестей. Только в "Лебедях" разрабатывается вариант благополучной реализации всегдашних надежд человечества на светлое завтра и параллельно доказывается тезис: "Будущее создается тобой, но не для тебя".

Понимают это братья Стругацкие, понимает это и герой "Лебедей" Виктор Банев. Авторы солидарны с героем, в финале повести отправляющимся смотреть, как оно там, в будущем, но при этом грозя пальцем и думая:

"...все это прекрасно, но вот что, не забыть бы мне вернуться".

Они не забудут вернуться. Они останутся с настоящим - всматриваться в окружающих, пробуя различить "щупальца" и угадать по ним будущее. Как сказал бы один из героев Стругацких времен "Далекой Радуги" Леонид Горбовский: "...их занимает вопрос об эволюции человека, и они строят модели".

Модели эти, выстроенные последовательно, при всей их внешней несхожести, укладываются тем не менее в определенную систему. Долго и трудно разрабатывая тему детства (дети как спутники будущего, дети как свидетели настоящего, его жертвы; дети как модельки взрослых, их мира; наконец, дети как предвестники будущего), Стругацкие в итоге сумели выделить из своего опыта очень важную мысль ("внутри вида зарождается новый вид") и выразить эту мысль в необычной литературной ситуации. Терминологическое обозначение ("вертикальный прогресс") она получит в "Малыше" (1970).

Намечена была эта ситуация еще в шестьдесят втором в "Далекой Радуге", потом откликалась в "Улитке на склоне" (достаточно посмотреть на эпиграфы), в "Хищных вещах века", в "Трудно быть богом", в "Полдне...".

"Лебеди" сумели подойти к решению многих вопросов, кроме, пожалуй, одного: этики взаимоотношений стремительно расходящихся отцов и детей, настоящего и будущего. Введя между отцами и детьми разницу таких масштабов, что она показалась сопоставимой с разницей между обезьяной и человеком, Стругацкие, естественно, не смогли снять единство земного происхождения этих видов. То есть отцы и дети неизбежно получались, с одной стороны, как бы очень разными, а с другой - совершенно одинаковыми.

Распутывать подобный узел оказалось нелегко. Его разрубили в "Малыше", введя в повествование, помимо землян, негуманоидную инопланетную цивилизацию, спасшую после катастрофы звездолета человеческого ребенка. Вырастившую его. Отталкиваясь от этого обстоятельства, можно было уже решать земные проблемы.

Мнение Комова здесь противопоставлялось мнению того же Горбовского.

Комов: "Я стремлюсь превратить Малыша в орудие Земли. Для этого я всеми доступными мне средствами... стремлюсь восстановить в нем человека... Сознание Малыша принадлежит нам, подсознание - им... Мы должны, мы обязаны рискнуть. Такого случая больше не будет".

Горбовский: "...Но дело в том, что между нашими двумя цивилизациями, как между молотом и наковальней, оказалась сейчас третья, и за эту третью... за единственного ее представителя. Малыша, мы... несем всю полноту ответственности".

Спустя почти пятнадцать лет в повести "Волны гасят ветер" у изголовья умирающего "дедушки Горбовского" будут произнесены важные слова: "Он был как из сказки: всегда добр и поэтому всегда прав. Такая была его эпоха, что доброта всегда побеждала. "Из всех возможных решений выбирай самое доброе". Не самое обещающее, не самое рациональное, не самое прогрессивное и уж, конечно, не самое эффективное - самое доброе!"

Примерно этим и разрешилась ситуация "Малыша". Но, одновременно, возник следующий вопрос. Стась Попов, один из героев "Малыша", будет мучительно и совершенно бесполезно биться над ним уже тогда, в семидесятом: "Ведь нельзя же ставить вопрос: будущее Малыша или вертикальный прогресс человечества. Тут какая-то логическая каверза... Или не каверза? Или на самом деле вопрос так и следует ставить? Человечество все-таки..."

Зная за Стругацкими потребность в логической завершенности начатого, можно было предвидеть такой исход - разговор поднялся на общечеловеческий уровень и получился, на наш взгляд, не совсем мотивированным, скорее спонтанным, но он получился.

Из вопроса Стася Попова в значительной мере вырос "Жук в муравейнике". Только здесь уже Малыша звали Лев Абалкин, а его будущее стало синонимом будущего человечества. Судьба же его решалась человеком по имени Рудольф Сикорски, человеком, вольно и невольно исповедующим принцип, провозглашенный в "Лебедях": "Будущее - это тщательно обезвреженное настоящее".

Главный герой повести, Максим Каммерер пытается спасти Льва Абалкина. Он объясняет ему, что Лев для них автомат Странников (представителей негуманоидной сверхцивилизации. - Е. К.}. Он советует ему лететь на Пандору, пожить там и доказать, что никакой программы внутри него нет.

"- А зачем? - сказал он. - Чего это ради я должен кому-то что-то доказывать? Это, знаете ли, унизительно.

- Лева, - сказал я, - если бы вы встретили перепуганных детей, неужели вам показалось бы унизительным покривляться и повалять дурака перед ними, чтобы их успокоить?"

Это, конечно, пока еще больше беседа взрослого (Каммерер) с ребенком (Абалкин), чем наоборот. Но сам факт такого разговора утверждает в правах то будущее, которое несет - предположительно пока еще - с собой Лев Абалкин - гипотетический представитель новой расы землян.

В "Жуке..." все закончилось очень печально: "Треснул выстрел. Негромкий сухой выстрел из "герцога"... Треснули еще два выстрела, один за другим... Абалкин стеклянными глазами смотрел в потолок. Лицо его было покрыто... серыми пятнами, рот окровавлен..."

Постепенно настали новые времена, и времена эти заставили Стругацких, а вслед за ними и их героев иначе взглянуть на собственное прошлое, на эпоху.

В определенном смысле "Жук..." (равно как и "Полдень..." в свое время) - книга, подводящая итоги, завершающая второй цикл развития Стругацких.

"Волны гасят ветер" (1984) - уже начало следующего витка (так же, как "Лебеди" когда-то). В традиционной для Стругацких ситуации раскола человечества авторский интерес смещается в сторону новой расы - детей человечества.

"Боже, спаси взрослых, - истово произносит "господин беллетрист" в "Гадких лебедях", глядя на детей, - боже, спаси их родителей, просвети их и сделай умнее, сейчас самое время... А то построят они себе вавилонскую башню, надгробный памятник всем дуракам, которых ты выпустил на эту Землю плодиться и размножаться, не продумав как следует последствий акселерации. Простак ты, братец".

...Времена меняются, и Стругацкие очень тонко предчувствуют эти изменения. То, что было сказано "господином беллетристом" в шестьдесят седьмом, - в восемьдесят четвертом, когда писались "Волны...", повторено быть не могло и не было. Вместо насмерть испуганного "господина беллетриста" слово было передано Горбовскому.

"Да-а, - сказал он, будто назад оглянулся, - это серьезный вызов нашему оптимизму. Но если подумать, человечество принимало вызовы и пострашнее... И вообще я не понимаю вас, Геннадий (опять Комов. - Е. К.). Вы так Страстно ратовали за вертикальный прогресс. Так вот он вам - вертикальный прогресс! В чистейшем виде! Человечество, разлившееся по цветущей равнине под ясными небесами, рванулось вверх. Конечно, не всей толпой, но почему это вас так огорчает? Всегда так было. И будет так всегда, наверное... Человечество всегда уходило в будущее ростками лучших своих представителей. Мы всегда гордились гениями, а не горевали, что вот не принадлежим к их числу"...

Ну, что ж, новые времена действительно наступили. Как-то они будут осмыслены Стругацкими?..

ЕВГЕНИЙ КАНЧУКОВ

1. Опубликованных только теперь, спустя двадцать лет после написания, в журнале "Даугава", да и то с названием стыдливо перелицованным - "Время дождя".