ДАЛЕКО-ДАЛЕКО ОТ АРКАНАРА

ВЫ БЫВАЛИ в Арканаре? Это, правда, не близко - что-то около тысячи парсеков, в общем, гораздо дальше, чем до Пензы или до Конотопа. Но не пугайтесь расстояния - пути разведаны, парсеки укрощены. Не помешало же расстояние десяткам тысяч мальчишек и даже взрослых людей ездить туда снова и снова...

Может, в двадцать третьем, а может, и в двадцать первом веке, когда в практику человечества прочно вошли межзвездные перелеты, когда были открыты многие обитаемые миры и установлены долгожданные адреса иных цивилизаций, - на Земле был создан Институт экспериментальной истории. И сотрудники этого института разбрелись по всей освоенной Вселенной, чтобы изучать, раскрывать законы развития социальных формаций не только по древним свиткам и летописям, не только по разноречивым мемуарам и хроникам, а прямо и непосредственно, собственными глазами. Тогда-то и появился на одной из дальних планет, в королевстве Арканар переживающем, по нашим понятиям, мрачную пору средневековья благородный дон Румата Эсторский иначе - посланец Земли Антон, скрывающий под камзолом со множеством застежек и пряжек металлопластовую рубашку, а под личиной хама голубых кровей - знания ученого и горячее сердце коммунара.

Зачем он здесь? Для того лишь, чтобы быть бесстрастным наблюдателем, живой подставкой для телепередатчика, вмонтированного под видом драгоценного камня в золотой обруч над переносицей? "Стисни зубы и помни, что ты замаскированный бог, что они не ведают, что творят, и почти никто из них не виноват, и потому ты должен быть терпеливым и терпимым...". Он же и вправду бог по сравнению с аборигенами, погрязшими в темноте и невежестве, покорности и фанатизме. "Было в них что-то общее для пришельца с Земли; Наверное, то, что все они почти без исключения были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего, гордого и свободного человека...". Чем же можно помочь им, застывшим в безмозглом страхе перед судьбой, в преклонении перед грубой силой, еще не способным бороться за будущее, не способным бороться даже за самих себя? Да, он бог, вооруженный всеми чудесами науки двадцать третьего века Земли, да, эти чудеса могут дать ему здесь абсолютную, ничем не ограниченную власть, - но как и, главное, во имя чего воспользоваться этой властью? Оказывается, это невероятно трудно - быть богом. Недаром именно так - "Трудно быть богом" - назвали братья Стругацкие повесть об Арканаре, не самую последнюю, но. безусловно, одну из лучших своих повестей. Румата Эсторский не хочет и не может выдержать роль равнодушного к мирским страстям и несчастьям бога, он вступает в яростный бой с жестокостью, подлостью, серостью и в конце концов прямо обнажает меч. С точки зрения "теории исторических последовательностей", проверкой, которой, в частности, занимается его институт, он, Румата, совершает ошибку за ошибкой. Но такова сила воображения писателей, такова их вера в своего героя - и такова правда жизни во все времена, - что именно в ту минуту, когда Румата, не помня себя от боли и гнева, отбрасывает прочь любые маски и один против всех выходит с мечом на арканарские улицы, мы сочувствуем ему больше, чем когда бы то ни было. Потому что в эту минуту он выше бога. Он человек, и он не может поступить иначе.

Известный писатель и ученый, имя которого, без преувеличения, стало знаменем современной фантастики, высказался недавно в том смысле, что увлечение научно-фантастической литературой по существу, стало модным средством уходить от действительности, таким же, как, например, коллекционирование марок и курительных трубок. Трудно понять, что заставило человека, отдавшего лучшие годы жизни именно этому жанру, ни с того ни с сего принизить дело рук своих, но что уж точно, то точно - его охотно поддержат иные ревнители изящной словесности, из тех, что признали Жюля Верна лишь постольку, поскольку это задолго до них сделал Лев Толстой, а Ефремова, Лема, Бредбери, о которых Толстой ничего не говорил, и слыхом не слыхали. Очень охотно примкнет к подобной точке зрения и давняя моя знакомая, не хочу сказать - учительница, ну, допустим, классная дама Полина Кузьминична Р.

- И что вы только читаете, - возмущалась она при каждом удобном случае, а случаев таких, само собой разумеется, школяры предоставляли ей немало. - Генератор... хм... чудес, - книжку она брала за уголок двумя пальцами, как дохлую мышь. - Вот исправил бы ты. Петров, свои тройки, это было бы настоящее чудо. И потом, я вообще не понимаю, как можно предпочесть произведениям классиков... хм... генератор. Вот ты, Иванов, читал "Обрыв" Гончарова? Нет еще? А Тургенева Иван-Сергеевича ты всего читал? Тоже нет? А берешься за какие-то сомнительные книжечки...

Она торжествовала победу - Петров, чтобы отвязаться, пообещал бы прочесть не только "Обрыв", но и самого Овидия на латыни. Однако вряд ли эта победа послужила на пользу классикам: ведь мальчишки выхватывали друг у друга "Генератор" вовсе не для того, чтобы уязвить Гончарова.

Бедная Полина Кузьминична! Она опасалась всего на свете - инспектора районо и инспектора пожарной охраны, писателей, не включенных в хрестоматию, и новых научных открытий. А пуще того, конечно, опасалась всякой свежей мысли, всего, что хоть как-то, хоть краешком выходило за рамки ее взглядов, ее привычек, ее представлений о порядке вещей. В Арканар она, естественно, не полетела бы - венцом ее землепроходческих потребностей была поездка на дачу в Малаховку или, раз в четыре года, по путевке на курорт...

А если всерьез и если по хорошему, большому счету - то разве умно противопоставлять фантастику реализму, современников - классикам, уподоблять бегству от жизни увлечение романтикой дальних дорог и дерзких открытий? К сведению Полины Кузьминичны - и не только Полины Кузьминичны - книгами фантастов увлекаются, кроме школьников, еще и академики, и мне самому довелось услышать похвалу фантастам с трибуны двух пресс-конференций, героями которых были экипажи "Восхода-1" и "Восхода-2". Братьев Стругацких вспоминали в обоих случаях. И мне сдается даже, что настоящая большая фантастика способна помочь учителю не хуже, чем космонавту или физику-теоретику. Помочь, а отнюдь не только развлечь. Ведь Румата Эсторский, прежде чем стать Руматой Эсторским, прежде чем поступить в Институт экспериментальной истории, тоже был школьником, самым обыкновенным школьником (между прочим, даже бегал с уроков), был загорелым Тошкой с ободранными коленками и чьим-то учеником.

МОСКОВСКОЕ ВРЕМЯ, - оповещает радио из угла, - тринадцать часов... Плюс восемь часов поясной разницы. За широким школьным окном цепочка огоньков карабкается вверх по склону, а дальше вправо - чернота: там Амур. Река - не река, а море...

Только что закончился педсовет. На диване, где сейчас Виктория Викторовна, сидел директор, представительный такой мужчина при галстуке и сединах; но привычная его представительность на этот раз как-то слиняла, сошла на нет, он беспомощно краснел и без нужды сморкался. А тут, где теперь сижу я, расположился инспектор. Он знакомил собравшихся с итогами проведенной им контрольной по математике. Делал он это обстоятельно, неторопливо и размеренно, никого не бичевал, избегал прямых оценок и резких выводов, и это было бы скучно, когда бы не было страшно. Из 260 старшеклассников с работой справились 57 - одна пятая! Виктория Викторовна к позору этому отношения, казалось бы, не имела, - она вела не математику, а физику, и то не во всех классах, - но на педсовете, сдавалось мне, была одной из немногих, кто принимал слова инспектора и смысл его слов действительно близко к сердцу. Математик - тот разыгрывал оскорбленную добродетель: в напряженной его позе, в складке поджатых губ читалось явственным образом, что контрольную можно сочинить, какую угодно, что она еще ровно ничего не значит и вообще, что инспектор придет и уйдет, а он, математик, останется. А Виктория Викторовна то сникнет, то встрепенется, то к инспектору повернется, то к математику... Нет, положительно, я не мог не поговорить с ней.

А разговор не клеился. Не получалось у нас разговора. Вернее, получался совсем не такой, на какой я рассчитывал. Я надеялся, что педсовет, при всей своей нудности и никчемности был для нее - именно для нее - каплей, которая переполнила чашу; я надеялся, что сейчас, по свежим следам, услышу от нее - именно от нее - точную, молодую, нелицеприятную оценку событий, характеров, причин и следствий. И - услышал.

- Вот этого. Семикозина Игоря, взять, о нем как раз тоже говорили... Он в 9-м "А", но я его все равно знаю, недавно мать его в школу вызывали, так она тут скандал затеяла - страх просто! Ну и сынок ей под стать - напакостить он всегда первый, а учиться так не упросишь. А еще вбил себе в голову: давайте, говорит, Виктория Викторовна, машинку соберем такую, я в журнале читал, чтоб сама в шахматы играла, а если в шахматы слишком сложно, пусть хоть в домино. Шальной какой-то - закон Ома толком не знает, а туда же, как в журнале... Да и откуда я ему возьму все эти триоды, криотроны, печатные схемы, у нас, сами видите, не Москва. Предлагаю ему: вот будешь учиться как следует, шкодничать прекратишь - тогда приемник детекторный соберем. А он, невежа, еще острит: табуретки, мол, мы еще в 5-м классе делали...

О, боги арканарские и земные! Право же, не обязательно обладать вашей мудростью и терпением, чтобы понять Семикозина Игоря. Он никогда не видел трамвая, но знаком с вертолетами последних моделей: он перенял от отца умение бить белку одной дробиной, ночевать в снегу и ориентироваться ночью по звездам, - но в тех же фантастических книжках для него уже ожили, стали реальностью термоядерные реакторы и хлопотливые киберы, поиски внеземных цивилизаций и экспедиции к центру Земли. Он родился и рос на Амуре (он же не выбирал себе места рождения!) и тем не менее он девятиклассник второй половины XX века. А в школе его упорно пичкают истинами на уровне табуретки, не умея и не желая приподнять их, раскрыть их высокую, жизненно необходимую ему перспективу, и его ли вина, что закон Ома не связался для него с умными устройствами "как в журнале"...

Но почему, почему все-таки ограниченное это создание, эта Виктория Викторовна показалась мне на какой-то миг оппонентом косности и формализма, оппонентом того математика, чьи достоинства послужили первопричиной педсовета с инспектором? В институте она считалась хорошей студенткой, дала неплохие уроки во время практики, наконец, добровольно подписала распределение на Амур. Одного не хватало ей, одному не научили ее в институте - самостоятельности мышления. И именно этот единственный недостаток низвел ее в кратчайший срок до уровня совершенной посредственности. Любой, кто был старше ее по годам, положению, званию, становился тем самым для нее авторитетом, и не удивительно, что на педсовете ей пришлось так тяжко - она колебалась, к кому примкнуть: математик, директор, инспектор - все это были авторитеты, а Семикозин Игорь и прочие школьники, увы, авторитетами не были.

А она? Была ли она авторитетом для Игоря? Разумеется, тоже нет. Что могли ему дать ее уроки, если все интересующее его оставалось за их пределами? Что могли ему дать ее "морали", если шли "по душам", но без души? Виктория Викторовна могла бы стать для него богом, повелителем семи стихий, владеющим ключами от всех захватывающих тайн века и, в частности, от его, Игоря, судьбы. Она предпочла - допустим, не по своей вине, но ему-то какая разница! - остаться обыкновенным, порою нестерпимо скучным человеком.

Учитель по самой пути своей профессии всегда сродни Румате Эсторскому. Перед ним, как перед Руматой, постоянно стоит этот трудный выбор: бог или человек, человек или бог? Бог - поскольку знания и опыт дают, должны давать ему огромную власть над умами и сердцами учеников. Человек - поскольку пользуется этой властью только ради учеников, только в их интересах. Бог, который превыше, должен быть превыше многих тягот, утрат, неприятностей и обид. Человек, к которому можно, хочется прийти с любым сомнением, с любой бедой и обидой...

Да полноте, существует ли он, столь совершенный человек-бог? Не маниловское ли это мечтание, эдакая обворожительная схоластика, а на поверку - звук пустой? В той приамурской школе, где преподает Виктория Викторовна, такого нет - это точно.

НАВЕРНОЕ, они предвидели, в какую бездну сомнений ввергнут скептиков от наробраза, и потому, не без ехидства, назвали свою конструкцию - "Миф". Помилуйте, такое диво рассчитать, собрать и отладить в школе без всякой помощи извне? И где - добро бы в столицах или в новосибирском Академгородке, а то - на краю земли, на Сахалине... Нет, не может быть! А мы и не утверждаем, отвечали они заранее, что может быть. Миф - он и есть миф...

Но три эти буквы можно расшифровать и иначе, серьезнее - "Музыка и Физика". "Музыка и Физика", сокращенно "Миф", - это электронный двенадцатитембровый музыкальный инструмент, созданный в 1-й корсаковской школе Анатолием Николаевичем Епищевым и его учениками,

Существует в фантастике такое понятие - понятие сугубо научное, фантасты лишь подхватили его и развили применительно к собственным надобностям: единство технической среды. Допустим, на подлете к некоей неизвестной планете выясняется, что ее обитатели ведут интенсивные радиопередачи. А если так, если на планете есть радиостанции, значит, там освоили и используют электричество, значит, там должны быть рудники и заводы, города и пути сообщения...

Мощные радиостанции без всего этого не могли бы действовать, не могли бы и возникнуть.

Что-то похожее происходит и в школе - и не где-то в далеком будущем, а сейчас, сегодня. "Миф" на скучных, казенных уроках, "Миф" среди облупленных стен и заплесневелых пробирок невозможен так же, как невозможна радиостанция в каменном веке. И напротив, в 1-й корсаковской, у Анатолия Николаевича, "Миф" совершенно закономерен: в атмосфере неустанного поиска, в борьбе за подлинно глубокие знания "Миф" - уже никакой не миф, а лишь очередной эксперимент в ряду других экспериментов, ну, быть может, немного более сложный, чем другие. В комнате, где "электронная музыка" получила жизнь, а впоследствии и прописку, обитает множество самодельных устройств и приборов, - вдвое, а то и вчетверо больше, чем полагалось бы "исходя из программы", - и в такой обстановке "МиФ" чувствует себя в любом смысле слова, как дома.

С хозяином этого богатства (точнее, с главным конструктором и распорядителем: хозяева тут - ребята, патриоты физико-технического кружка) мы провели, однажды весь день, с утра и до самого заката. Было это уже довольно давно, но и сейчас, листая блокнот, перебирая в памяти все, что узнал от него и о нем, я никак не могу решить, какой эпизод предпочесть, на каком остановиться. Рассказать, как в день запуска нового космического корабля он пришел на урок со "Спидолой", и сообщение ТАСС, сплетясь с физическими комментариями к нему, стало подлинным гимном разуму и дерзанию человека? Или о том, как химик - хороший химик! - жаловалась в учительской, что вот опять Епишев ребят взбаламутил: дал им новейшую, капельную модель ядра, теперь они о классической планетарной модели Бора, о той, что в учебнике, не желают и слышать? Или о том, как он читал девятиклассникам Циолковского - "Исследование мировых пространств реактивными приборами" - и какая стояла при этом в классе неправдоподобная, фантастическая тишина? Или, наконец, об уроке, на котором я присутствовал сам, о самом обычном и рядовом уроке, лишенном каких бы то ни было внешних эффектов, но насыщенном репликами учителя: "Ну, что ж, давайте поспорим", "У кого есть своя гипотеза?", "А попробуйте объяснить по-другому"...

Нет, все не то. Все это только интересные частности, не более. А главное рождается лишь как сумма бесконечного множества частностей. Главное - уверенность в великой созидательной силе науки, в постижимости самых новых и сложных ее разделов. И одновременно - авторитет учителя, не страх перед ним, не тупое раболепное поклонение, а желание подражать ему, строить жизнь по его примеру.

Я мог бы назвать и еще десятки имен, десятки адресов. Я выбрал Анатолия Николаевича не потому, что он абсолютно лучший, а потому, что он тоже физик, как Виктория Викторовна, и потому, что он живет и работает не так уж далеко от нее. Разумеется, никакой он не бог - в том смысле, что не лишен ни человеческих слабостей, ни недостатков да и "триоды, криотроны, печатные схемы" (помните?) отнюдь не падают на него с неба. "Месяц сборки, год поисков деталей", - так он сам говорит. Но он терпелив и щедр - не только той щедростью, что заставляет иной раз покупать дефицитную детальку "за свои кровные", но и той, высшей, которая не жалеет для воспитанника ни сил, ни времени, ни ума, ни сердца. Он человек, он учитель. Он раскрывает перед ученицами мир, горизонты науки и перспективы их собственной жизни, он вытачивает из них настоящих людей, и в этом каждодневном, неоплатном труде своем он выше бога.

Не случайно, наверняка не случайно, Анатолий Николаевич был одним из первых, кто рекомендовал мне книгу братьев Стругацких. Она привлекла его страстной верой в разум и человечность, в то, во что он верит, чему служит сам. В ней он встретил человека именно такого, какими хотел бы видеть учеников своих.

Да и кто, в самом деле, поручится, что Румата Эсторский, а пока Антон Иванов, не сидит сегодня в вашем классе, скажем, за третьей партой? Ведь не обязательно, в конце концов, быть полпредом грядущего на дальних планетах - гораздо важнее стать достойным грядущего здесь, на Земле.

О. БИТОВ.