ОБАЯНИЕ ВАРВАРСТВА

КОГДА в 1936 году Роберт Ирвин Говард, истеричный тридцатилетний мальчишка, страдающий эдиповым и еще полудюжиной других комплексов, пустил себе пулю в лоб, никто не подозревал, что его литературное детище, громадный Конан-варвар, надолго переживет создателя, завоюет книжный рынок, захватит Голливуд (в облике А. Шварценеггера), существенно потеснит даже признанных героев комиксов – Бэтмена и Капитана-Америка, а затем форсирует океан и объявится у нас: книги о Конане уже изданы в Петербурге, в Беларуси и на Украине, готовится к изданию солидный том в Москве... Тогда как при жизни писателя этот персонаж был обречен мелькнуть несколько раз в дешевых журнальчиках и кануть. «Мечи и магия», колдуны и поединки, пираты и тайны Востока – все это тогда выглядело чтивом для подростков, причем не самых развитых.

Говард, к сожалению, поспешил родиться. В первой половине 30-х, на которые пришелся всплеск его исступленной писательской активности, Америка еще дожевывала безвкусную жюльверновскую жвачку выделки Хьюго Гернсбека и не желала ничего другого. Прелести цивилизации еще волновали воображение. В данное понятие включалось слишком много необходимых или просто замечательных вещей – аэропланы, монорельс, сигаретный автомат прямо на улице, комфортабельный сортир, элегантный «Роллс-Ройс» и тому подобное; с этими вещами жизнь казалась сказочной, без них – неуютной и дикой. Средний американец еще боялся, что все эти чудеса, пришедшие из ниоткуда, вдруг канут в никуда, и на всякий случай поклонялся ближайшим богам-покровителям. Он инстинктивно цеплялся за рационализм, находя отдохновение в научной фантастике, которая, как могла, успокаивала его: мир ясен и строен, знание – сила, и, если повернуть ключ зажигания автомобиля, мотор обязательно заведется. «Сайенс фикшн» была религией прагматиков, литературным аналогом несентиментальной, очень логичной действительности. Вещественный мир был организован по законам физики, а не поэзии; дух не витал над водами, но двигался, как и положено, по электрическим проводам. Потусторонний мир сжался до размеров детской сказки, отступит в стерильные резервации храмов и крематориев, затаившись на время в смутном ожидании реванша.

Это время пришло довольно скоро. Уже к концу 40-х прелести цивилизации стали настолько привычными, что из сферы поэзии их легко вытеснили. Рационализм наскучил, массовое сознание легко качнулось в иную крайность, и в начале 50-х, когда Лайонель Спрэг де Камп сдул архивную пыль с черновиков и набросков забытого Роберта Говарда, читатель уже вполне созрел для «героических фэнтэзи» с Конаном-варваром, поединками и колдовством (и готов был, наблюдая любой кунштюк, удовлетворенно соглашаться с неукротимым персонажем: мол, «взгляд, конечно, очень варварский, но верный...»). Дело было в жанре, в герое, но также и в некоторых последствиях второй мировой войны с которыми не все и не сразу догадались связать метаморфозы читательских симпатий.

«Героическая фэнтэзи» – жанр синтетический по определению. Похождения сильного и вооруженного героя в интерьерах псевдоисторического действа должны тут сочетаться с черной готикой романов о волшебниках и колдунах; отсутствие любого из компонентов заведомо ослабляет повествование. Не случайно ведь Спрэг де Камл, «обрабатывая» архив Говарда, иногда специально «внедрял» фантастику в текст обычного повествования, заменяя имена и реалии, дописывая целые части, посвященные колдовству и превращениям.

 ВСЛЕД за Робертом Говардом сериал о Конане продолжили и развили – помимо Лайонеля Спрэг де Кампа – еще и Лин Картер, Бьерк Ниберг, Карл Вагнер и другие. И в каждом их произведении громадный варвар (в ипостаси пирата, ландскнехта, даже короля) демонстрировал одно и то же – силу, непреклонность, виртуозное владение всеми видами оружия. В «Часе Дракона» наш герой огнем и мечом отстаивал свое право на трон (который ранее сам же и отнял у тирана силой), в повести «Тварь в склепе» с бою добывал себе грозное оружие и тут же испытывал его в Деле, в «Рожденной ведьмой» расправлялся с самозванцами и узурпаторами, в «Драгоценностях Траникоса» отвоевывал несметные богатства у носителей сил зла. Здесь и далее нет смысла указывать авторов конкретных произведений: все порядком перепуталась у Говарда с наследниками, да и вообще у эпоса не бывает автора.

Смелый и сильный варвар с Севера побывал наемным воином, корсаром, вольным пиратом, вождем горцев и наконец королем обширной страны. Действие происходит – как неоднократно подчеркивается – через восемь тысяч лет после погружения Атлантиды в пучину и за двенадцать тысяч лет до первых проблесков знакомой нам цивилизации; в странах, которых нет на картах дня сегодняшнего. Иными словами, в тридевятом царстве, во времена царя Гороха (если «переводить» выдумку американцев на язык русского фольклора). Некоторые исследователи, позднее писавшие о Конане и его авторах, видели в этом традиционном литературном приеме какой-то глубинный смысл. На самом же деле причина того, что в повествованиях возникли вымышленные Аквилония, Асгард, Замора или полулегендарные Гиперборея, Офир, Куш, гораздо прозаичней: автор-«родоначальник» был человеком увлекающимся, однако, мягко говоря, не слишком образованным. В его голове причудливо перемешались обрывки школьной истории, древних мифов, сюжетов книжек Хаггарда, Сабатини и Берроуза, невероятных историй, почерпнутых из журнала «Жуткие рассказы», и многое другое. (Достаточно напомнить, что в «Железном дьяволе» и «Людях из Черного Круга» в допотопные времена помещены... запорожские казаки – причем по сюжету, Конан однажды побывал и гетманом!)

Вернемся, однако, к особенностям жанра. Каждый раз Конану так или иначе приходилось тягаться с магическими силами врагов, в итоге преодолевая их. Добрых волшебников в этих произведениях, кстати, почти нет (исключение составляет разве что нетипичный маг Пелиас, иногда «подыгрывающий» вооруженному мечом атлету, и то повесть «Алая Цитадель», например, заканчивается многозначительным возгласом нашего героя: «Чума пади на этих колдунов! Пелиас был добр ко мне, но дьявол меня побери, если я согласен встретиться с ним ещё раз!»). Зато хитрых и коварных магов, лелеющих злые намерения, здесь хоть отбавляй. В «Часе Дракона» маг Ксальтотун, воскрешенный от тысячелетнего сна кучкой заговорщиков, сам мечтает возродить древний ужас, из тьмы коего вышел. Маг Тзота – уменьшенная и ослабленная копия Ксальтотуна («Алая Цитадель») – тоже имеет свой собственный коварный план, хоть и помогает властолюбивым мерзавцам. Саломея («Рожденная ведьмой») использует свои магические способности и вызывает из бездны ужасную тварь с людоедскими наклонностями (мотив, повторяющийся в каждом втором произведении о Конане).

Искушенный читатель легко заметит, что все маги, с которыми сражается герой, очень напоминают «безумных ученых» из бульварной «сайенс фикшн». Недаром в произведениях о Конане магия – порождение древней опасной учености, сатанинских книг, дьявольского знания (в «Конане-корсаре» упоминается даже аппаратик для колдовства, конструкция из сосудов, перемычек и туманных призм). Подлый Тзота, выигрывая первый поединок с Конаном, четко и холодно формулирует: «Разве ты не уяснил еще, что мой ум острее меча?» Здесь слово «ум» имеет явно негативный оттенок, и наши симпатии должны быть на стороне варвара, который – назло всякой логике – уничтожает умника с его колдовством.

КАК ИЗВЕСТНО, победители в любой из войн что-то пусть не вполне осознанно, но перенимают у побежденных. Зло, которое вторая мировая война привнесла в устоявшийся миропорядок, было настолько страшным и иррациональным, что разум искал спасения в тех самых закоулках подсознания, что еще так недавно бдительно запирал на крепкий засов рационализма. Та легкость, с коей в цивилизованном человеке пробуждался зверь, в божественном создании открывались черты дьявольского отродья, заставила усомниться в арифметической ясности бытия. Нацизм, отбросивший христианские догматы и, по сути, возродивший темное язычество, привычной логике не подчинялся, признавать традиционные коммуникативные системы не умел и не желал. Фюрер и бонзы окружения открыто смеялись над этими традициями как над предрассудками, порядочность полагали простой условностью, а стало быть, не признавали никаких аргументов, кроме силы. Силу же могла сокрушить только еще большая сила, варварство могло быть побеждено только еще более грозным варварством (так, кстати, со стороны и воспринималась сшибка двух империй – Третьего рейха с Третьим Римом). Варварство в качестве ответной меры было призвано западным сознанием первоначально только как последний аргумент в безнадежном споре с нерассуждающим тевтонским мечом. Однако и после того, как политическая целесообразность пришествия варвара отпала, он не ушел из сознания совсем. Потому что понравился.

Третий рейх на прощание посеял несколько драконовых зубов. Варварское начало стало восприниматься как символ «здорового», «природного» в человеке – в противовес «больному», «извращенному», «неестественному» (короче – цивилизованному). Сила не нуждалась во лжи, лицемерии, культуре, образованности, подлости, философских доктринах, воспитанности, бдительности, наглости – словом, в целой амальгаме вещей и понятий как со знаком плюс, так и со знаком минус. Сила была самодостаточна и этим привлекала. Более того: в противоборстве с мрачной мистикой, когда хлипкий разум терпел поражение, только сила, не знающая колебаний даме в самых необычных – порой безвыходных – ситуациях, могла перебороть таинственную жуть, недоступную пониманию.

НА ПЕРВЫЙ взгляд все вышеперечисленное присутствовало в произведениях о Конане-ваваре, некоторые цитаты и кровавые эпизоды должны были как будто подтверждать это. («Конан любил свой народ... но варварские чувства часто еще прорывались у него наружу, ему нравился вид крови, он испытывал наслаждение, когда его широкий меч протыкал тело врага», – читаем мы, например, в «Возвращении Конана».) Однако нарочитость многих филиппик уже бросалась в глаза. Когда в повести «Рожденная ведьмой» наш герой обращался к оппоненту с0 словами: «А вы, цивилизованные люди, избалованы и испорчены вашей изнеженной жизнью...», эта декларация уже выглядела намеренной вставкой. Причем сюжету было явно не по пути с декларациями. В один прекрасный момент тот же Конан мог предстать перед читателем изящно одетым, гладко выбритым, в модном вельветовом костюме, мог учтиво объясниться на любом наречии... и это варвар? («Возвращение Конана»). Герой оказывался весьма терпимым к любым религиям («Час Дракона»), не делал различия между людьми разных цветов кожи («Конан-корсар») – и это варварство? В повести «Феникс на мече» Конан, уже король Аквилонам, узнает, что некий поэт в стихах, которые вовсю декламирует на улицах и площадях столицы, призывает – формулируя сегодняшним языком – «к насильственному свержению существующего строя». Приближенные искренне советуют Конану-королю посадить этого допотопного эдичку лимонова в кутузку. Тот отказывается категорически: как-де можно судить поэта за стихи?.. Хорош варвар, нечего оказать!

И у Говарда, и у его продолжателей и последователей, таким образом, «варварство» при ближайшем рассмотрении оказалось декоративным, вполне условным, хотели того авторы или нет. Возможно, что и хотели. Не исключено, что они, учитывая изменившиеся читательские пристрастия, тем не менее сознательно «амортизировали» тягу к варварству, подсовывая читателю вместо «белокурой бестии» вполне литературный и довольно мирный суррогат. Если разобраться, «варварский» имидж был для героя только неким сказочным свойством, почти в ранге ответного колдовства, которым по сюжету можно было объяснить победы Конана. И не более того: Конан незаметно был вписан в прежний канон, читателя обманывала лишь смена внешних декораций. Как видим, кризис сциентистского сознания и подъем массового интереса к непознанному, падение авторитета разума – по сравнению с силой – в фантастике (даже в массовой ее разновидности) все же не открыли дорогу «чистому», «звериному» варварству наподобие нацистского.

Ценности западного мира, несмотря на виражи пристрастий толпы или интеллектуальной моды, все равно остались незыблемыми. Система вновь продемонстрировала устойчивость. Мира сильных чувств возжелал все-таки читатель, выросший в лоне цивилизации, даже обличающий ее пороки (истинные или мнимые) по праву близкого родственника. Что же касается нашего читателя, которому Конан достался по культурному ленд-лизу начала 90-х, то он в условиях кризиса могучей «совковой» цивилизации с удовольствием воспринял бы этого героя куда менее цивилизованным и более «варваром». Но, к счастью, в данном случае музыку заказывали не мы – мы только пришли на готовенькое.