ВТОРОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ МАСТЕРА

Чем интересны сегодняшнему читателю новые публикации Михаила Булгакова - только тем, что мы до сих пор не знали (или почти не знали) этих страниц его творчества, или еще и тем, что страницы эти чрезвычайно созвучны сегодняшней нашей жизни?

В 60-е ГОДЫ после выхода "Театрального романа", "Белой гвардии" и, наконец, бессмертного "Мастера и Маргариты" всем казалось, что теперь-то Михаил Булгаков займет должное место в первых рядах советской литературной классики - место, сообразное масштабу его дарования. Однако ожидания не оправдались. Булгаков по-прежнему был "неудобным", "некруглым" классиком. Прошло не так уж много лет после триумфальной публикации "Мастера и Маргариты", а уже с высоких писательских (и не только писательских) трибун прозвучали упреки в адрес... нет, не самого Михаила Афанасьевича, но тех, кто "чересчур увлекался" творчеством этого писателя. Дескать, неплохой был автор, но не больно уж великий, не первого разряда ("второй свежести", - усмехнулся бы, возможно, сам Булгаков). Словом, есть много фигур покрупнее, позначительнее. Чем иначе можно было объяснить, что уже в начале 70-х годов в Гослитиздате, вспоминает Лидия Яновская, "возникли сомнения в необходимости издавать книгу о Булгакове" и что до последнего времени даже в вузовских учебниках о нем говорилось мельком (в школьных - вообще только несколько строк)? Или тот факт, что значительная часть его литературного наследия оставалась неактуализованной, не издано было собрание сочинений, что тиражи романа "Мастер и Маргарита", наконец, не соответствовали ни значению его для нашей культуры, ни год от году растущей популярности?

ТОЛЬКО сейчас, в 80-е, начинается второе возвращение Булгакова, теперь уже невозможно преуменьшить значение личности и творчества этого писателя. Увидела свет монография Лидии Яновской о писателе, работа над которой была начата еще в 60-е. Появились интереснейшее театроведческое исследование Анатолия Смелянского, "Жизнеописание Михаила Булгакова" Мариэтты Чудаковой. Стали выходить и произведения самого Михаила Афанасьевича: многократно переиздаются "Мастер и Маргарита", другие романы, пьесы, появился сборник его фельетонов "Самоцветный быт". "Новый мир" и "Дружба народов", "Октябрь" и "Знамя", "Памир" и "Даугава" бережно извлекают из архива писателя, из старых изданий 20-х годов произведения, для современного читателя малоизвестные, известные понаслышке и даже совсем неизвестные, публикуются мемуары, дневники, переписка.

"Записки на манжетах" и "Дьяволиада" возвращают нас к началу творческой деятельности писателя. Первые - своего рода лирический дневник, короткие заметки для памяти. В них - Владикавказ 1920 года с его голодным неустроенным бытом, отважные попытки "завтео и завлито подотдела искусств" Булгакова заступиться за Александра Сергеевича Пушкина, которого "поэтические дебоширы" твердо вознамерились уничтожить - "за белые штаны, за "вперед гляжу я без боязни", за камер-юнкерство и холопскую стихию, вообще за "псевдореволюционность и ханжество..." (Пушкина Булгаков, положим, защитил, но тут же перестал быть и "завтео" и "завлито").

"Записки" переносят читателя их Владикавказа в Тифлис, из Тифлиса в Москву 1921 года, где Булгаков работает инструктором литотдела (Лито) Наркомпроса - вплоть до ликвидации учреждения (видимо, за ненадобностью). Мир канцелярий, руководящих инструкций, ведомостей и комиссий увиден здесь зорким глазом писателя-сатирика, заострен до гротеска. И неуловимый "Спимат", что занят выпуском негорящих спичек (повесть "Дьяволиада") - прямой родственник булгаковского Лито, не имеющего к литературе никакого отношения. Запутанные коридоры огромного здания, которое было "пронизано продольными ходами, как муравейник", таинственные перемещения отделов с места на место, бесконечное мельтешение сотрудников, толком не понимающих, что им делать, но не забывающих получать жалованье, возникают в страшном бреду делопроизводителя Короткова, героя "Дьяволиады".

Автор повести увидел проявления вновь нарождающегося бюрократизма, прикрывающегося трескучими фразами, лавиной пустопорожних бумаг (вроде фантастических брюк-мандата: "предъявитель сего есть действительно предъявитель, а не какая-нибудь шантрапа"), трезво оценил эту опасность. Не всеми она тогда была замечена, Булгаков был в числе первых. Истинный художник, он ненавидел и всякую конъюнктурщину, литературная неполноценность которой могла оправдываться якобы необходимостью "текущего момента". Одно из стыднейших воспоминаний автора "Богемы" - это когда он, оставшейся совсем без денег, взялся за написание халтурной "агитационной пьесы" из жизни горцев, которую, конечно, не знал. И если писатель Булгаков после этого случая на компромисс с собственной совестью, со своим даром больше никогда не шел, то драматург Василий Дымогацкий, герой пьесы "Багровый острое" (1927), давно притерпелся к подобному положению.

Бездарная поделка Дымогацкого о "классовой борьбе" и свержении тирана на одном экзотическом банановом острове, выдаваемая за "идеологическую пьесу", по своей наивности очень забавна (здесь в совершенстве проявился талант Булгакова - пародиста), но вот фигура Саввы Лукича, чиновника Главреперткома, не разрешающего даже такую пьесу к постановке, пока в ней не будет показана непременно "мировая революция", вообще говоря, страшноватая. В ней - отражение совершенно реальных РАППовских деятелей, благодаря которым родилось понятие "булгаковщина" (что-то вроде "белогвардейщины"), возникла формула "всякий сатирик в СССР посягает на советский строй" и стараниями которых к марту 1930 года ни одной строчки Булгакова не попадало в печать, а все его пьесы были запрещены к постановке - в том числе и "Багровый остров" как "пасквиль на революцию".

В СВОЕМ письме к Правительству, написанном в том же 1930 году (это предельно честное, исполненное горечи и надежды послание опубликовано совсем недавно - в июньском "Октябре" и в августовском "Новом мире"), Булгаков отстаивал свое право быть сатириком в СССР. "Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, - писал он, - из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком - не революция". Вскоре после этого письма состоялся известный телефонный разговор Булгакова со Сталиным, в результате которого писатель получил, наконец, возможность работать в театре - и писать. Последнее, впрочем, совсем не означало возможности где-либо публиковать свои произведения.

Не увидела света при жизни писателя и пьеса "Адам и Ева" (1931). Хотя есть здесь и явно сатирические образы (чего стоит, например, фигура писателя - приспособленца Пончика-Непобеды!), в целом, тематике пьесы, местами даже не по-булгаковски жестокой, для автора необычна - будущая война. В 30-е, должно быть, казалось, что писатель нарочито сгущает краски, преувеличивает ужасы этой войны. В произведениях тех лет (будь то пьеса В. Киршона "Большой день" или печально знаменитый роман Ник. Шпанова "Первый удар"), такая война рисовалась чем-то вроде военного парада: считалось, что наша победа достанется "малой кровью, будет вестись только "на вражьей земле" и т.д.

"Адам и Ева" при всей своей фантастике, куда менее идиллична. Безусловно, для читателя 80-х кое-что в этой пьесе выглядит анахроничным, но многое - поразительно верным. Схватка будет не бескровной, подчеркивает автор, могут быть жертвы, разрушенные города, горечь первых поражений. Булгаков словно прозревал кровопролитные битвы второй мировой. Кроме того, в пьесе возникла еще одна важная, злободневная тема - ответственность ученого за свои открытия, нравственные границы науки. Эта же тема присутствует и в самом значительном, на мой взгляд, из всех произведений Булгакова, опубликованных в 80-е: повести "Собачье сердце".

ПО ЖАНРУ "Собачье сердце" можно отнести к сатирической фантастике. Или к фантастической сатире - суть дела на меняется: перед читателями - иронически переосмысленный, опрокинутый в "самоцветный быт" 20-х годов миф о Пигмалионе. Профессор Преображенский Филипп Филиппович, блестящий врач, талантливый ученый, умница, ставит эксперимент на собаке, надеясь благодаря пересаженным человеческим железам "омолодить" животное. О последствиях он не слишком задумывается - эксперимент есть эксперимент, наука прежде всего и так далее. В итоге возникает у Преображенского странное псом его назвать вроде уже нельзя, раз оно научилось говорить, ходить на задних лапах, одеваться и обедать за столом. Но человеком в подлинном смысла Шарикова (так он называет себя) признать также трудно.

Симпатичный пес после операции оборачивается в омерзительного хама, - тупого, наглого, лживого. Шариков самозванно причисляет себя к победившему классу (хотя к пролетариату не имеет никакого отношения, да и просто работать не любит), он не желает видеть своих обязанностей в обществе, но права ему - вынь да положь! На свою голову создал "Пигмалион" Преображенский это чудовище, поскольку, получив самостоятельность, Шариков живет за счет профессора, устраивает ему пакости, обкрадывает его и - венец всему - пишет на него же донос в ГПУ... Что такое Шариков? Это, по Булгакову, уродливый символ той накипи, которая - увы, неизбежно! - возникает на поверхности в эпоху великих социальных потрясений. Это люди, которые в поисках лучшей кормежки готовы встать под любое знамя.

Их опасность для революции "страшнее Врангеля", ибо она не тек заметна, а последствия ее для общества разрушительнее любой интервенции. Недаром фигура недалекого преддомкома Швондера, искрение считающего врача Преображенского "буржуем", а наглеца Шарикова полагающего истинным пролетарием, вызывает у читателя и смех, и раздражение, и толику жалости. "Он не понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня, - рассуждает Филипп Филиппович. - Ну сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь, в свою очередь, натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся рожки да ножки". Уже в 1925 году (а именно тогда и была написана повесть) Булгаков отчетливо увидит в обывательской беспринципности и изворотливости шариковых, в экстремизме и политической близорукости субъективно честных швондеров ту благоприятную социальную почву, на которой вырастут грядущие репрессии и беззакония 30-х годов.

ИТАК, суть "очеловеченного" Шарикова нам как будто понятна. Ну а профессор Преображенский - как нам его оценить? В первый момент вызывающая резкость его высказываний ошарашивает. "Да, я не люблю пролетариата", - говорит он. "Если вы заботитесь о своем пищеварении... - советует он ассистенту, - не читайте до обеда советских газет". Так, может быть, члены домкома правы и профессор действительно "контра"? Но вчитайтесь повнимательнее, и вы почувствуете даже в самых саркастических репликах его монолога о разрухе - и живую боль, и стыд за отсталость своей страны, и желание, чтобы жизнь изменилась к лучшему. Не случайно Константин Симонов так писал об этом герое: "Для меня профессор Булгакова, несмотря на все его старорежимные привычки, фигура положительная, фигура павловского типа. Такой человек может прийти к социализму и придет, если увидит, что социализм дает простор для работы в науке".

...СЕЙЧАС, в середина 80-х, нам ни к чему бояться ошибок и сглаживать противоречия. Но честно ли будет упрекать писателя теперь, что он когда-то чего-то не понял, не учел, не отобразил? Не мудрее ли сегодня воздать ему должное за то, что он успел сделать - учесть, понять, отобразить?

Роман АРБИТМАН.