АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: «ВЕЧНОСТЬ ВСЕГДА ВЕЧНОСТЬ»

Издательство «Петербургский писатель» в серии «Проза Русского мира», выпустило книгу «петербургских повестей» Андрея Столярова «Ворон». Выход этой книги в год 300-летия Петербурга весьма показателен. Петербург уже давно является «героем» произведений А. Столярова. Однако книга имеет и другие особенности – в связи с этим Владимир Ларионов задал автору несколько вопросов.

Андрей Михайлович, ваши «петербургские повести» уже издавались. Они имели ощутимый успех у читателей. И все же для данной книги вы существенно переработали тексты произведений. Скажите, зачем переписывать то, что уже неоднократно публиковалось?

У меня с этим нечто вроде болезни. Не могу спокойно видеть свой текст. Прихожу в ужас от того, как это дурно написано – хватаю карандаш и начинаю править прямо по книжной странице. За примерами далеко ходить не надо. Вот даже эта книга, которая, казалось бы, недавно была доработана... Я получил авторские экземпляры, по дороге домой из любопытства открыл и начал черкать прямо в метро – потом еле остановился. Один из эпизодов выглядит теперь немного иначе.

А вы не пробовали с этим как-то бороться?

Я думаю, что бороться с этим не следует. Существуют два типа авторов: одни пишут быстро и практически на чистовик, дальнейшая правка у них минимальна. Так работали Джек Лондон, Жюль Верн, насколько можно судить – Аркадий и Борис Стругацкие. А есть писатели совершенно иного типа. Черновик они создают иногда достаточно быстро, бывает что – залпом, однако потом начинается мучительная работа над текстом: одна правка, вторая правка, третья правка, четвертая... Говорят, что Гоголь переписывал каждое свое произведение по девять раз. Цифра магическая, лично я в нее верю. Алексей Толстой, находясь уже в зените известности, очень серьезно переработал почти все свои ранние произведения. Бабель жаловался на «отвратительное трудолюбие», которое заставляет его раз за разом дорабатывать уже опубликованные рассказы. А Иван Алексеевич Бунин, уже будучи лауреатом Нобелевской премии по литературе, когда у него выходило собрание сочинений, все-таки дорабатывал его, причем довольно существенно. Известен случай, когда он дал срочную телеграмму издателю с просьбой заменить в одном из ранних рассказов одно-единственное прилагательное. Новое определение казалось ему более точным...

Ведь так можно никогда не остановиться...

Да, конечно, существует реальная опасность – «записать текст». Вы, наверное, помните «Неведомый шедевр» Оноре де Бальзака? Там художник, добиваясь предельного совершенства одной из своих картин, столько раз ее дорабатывал, что в результате полностью загубил. Зрителям она казалась хаотическим набором мазков. И все-таки соблазн очень велик. У каждого автора есть внутри идеальное представление о будущем произведении: великолепный замысел, красивый сюжет, блистательные диалоги. Все это жаждет воплощения на бумаге. Однако уже написанные рассказ, повесть, роман с этим внутренним представлением, как правило, не совпадают: идеал вообще невозможно транслировать из воображаемого мира в реальность, это касается не только литературы но и любви. Любовь нельзя один к одному перевести в реальную жизнь, при овеществлении идеал искажается, он становится «не таким» и перестает быть идеалом, но как человек, несмотря ни на что, все-таки стремится к любви, так и автор, если он, конечно, пишет, а не просто зарабатывает деньги литературой, будет добиваться абсолютного совпадения с замыслом.

Кстати, этим занимается герой одной из повестей вашей книги...

Действительно, герой повести «Ворон», написанной, кстати, еще в восьмидесятых годах, пытается создать «абсолютный текст», то есть такую прозу, которая обладала бы всеми качествами реальности – мир, в котором мог бы существовать и сам автор. Как вы помните, ничего хорошего из этого не выходит. Мне кажется, что данная проблема неразрешима даже в принципе. Это, видимо, связано с глубинными свойствами бытия. Квантовая физика, помимо прочего, внесла в теорию знаний представление о «включенном наблюдателе»: сам процесс наблюдения меняет в мире микрочастиц картину явления; наблюдателя невозможно от нее отделить. А отсюда, между прочим, следует важный вывод: существуют явления, для описания которых язык не годится. Язык предназначен для наблюдения мира со стороны и при «включенном наблюдении» оказывается недостаточным. То же самое происходит и с литературой. Автор, как и любой человек, включен в жизнь, но описывать ее должен со стороны. Поэтому процесс творчества никогда не бывает полностью адекватным. «Мысль изреченная есть ложь». Это противоречие непреодолимо.

Так, может быть, не тратить времени на доработку старых произведений, а написать что-нибудь новое? Ведь идеала – того, как было задумано – не знает никто, кроме самого автора. Читателю не с чем сравнить. Для него идеалом произведения является только текст.

Здесь присутствуют два момента, причем оба – принципиальные. Во-первых, автор, когда он создает рассказ, повесть, роман, как бы немного слепнет. Он не очень хорошо воспринимает то, что пишет. Буквально все представляется ему одинаково нужным, важным и интересным. В текст тащишь все, что знаешь в данный момент. Вроде бы так и надо. Однако проходит время и выясняется любопытная вещь. Оказывается вдруг, что экспозиция произведения явно затянута – ее требуется сократить, один из эпизодов не нужен – он выглядит паразитическим разрастанием на сюжете, его надо бы вычеркнуть вообще, зато другой – скомкан, а именно он является опорным в коллизии. Выскакивают вдруг такие чудовищные стилистические погрешности, о которых раньше и не подозревал. «Улыбка не слезала с ее лица». Как можно было так написать? Причем, это не только у современных авторов. Я читал первую редакцию повести «Портрет» Н. В. Гоголя – тот текст, который был первоначально опубликован – он значительно более рыхл, невнятен, менее интересен, чем окончательный вариант. При правке автор «проявляет» себя. Начинает лучше понимать, что именно он хотел сказать. Это как переводная картинка – стираешь прикрывающую бумагу, и краски начинают сиять с необыкновенной яркостью. Время – лучший редактор.

Этично ли «осовременивать» давнее произведение? Нет ли здесь просто желания подстроиться под новую читательскую аудиторию?

Речь ведь не идет о чисто конъюнктурном приспособлении текста к новой политической ситуации. Хотя такие случаи в литературе тоже известны. Автор вообще художественно взрослеет, растет; некоторая мировоззренческая переакцентировка при доработке старых вещей неизбежна. Главное, однако, не в этом. В каждом произведении, если, конечно, оно не имеет чисто коммерческого характера, обязательно наличествует маленькое эхо эпохи. Эта та «вечность», которая образует собой прошлое. Литература просто извлекает ее из времени. В большей мере – поэзия, в меньшей степени – проза. И произведение интересно, как правило, не сиюминутной «рыночной» ориентацией, меняющейся обычно каждые два-три года, а той «вечностью», которую оно сумело в себе заключить. Осовременивать текст при доработке как раз не надо. Напротив, следует освободить «вечность» от нагромождений случайного. Тем более, что по прошествии даже сравнительно небольшого времени становится гораздо виднее – что в тексте закономерно, а что – только мусор. Еще больше, кстати, это заметно со стороны. Читаешь какой-нибудь современный роман, так и хочется иногда сказать автору: не поленись, сократи при переиздании то, то и это, а вот такой-то эпизод, напротив, следует подразвернуть – смысловое эхо его пойдет по всему сюжету.

А пробовали говорить?

Давать советы автору – занятие чрезвычайно опасное. Можно навсегда испортить с ним отношения. Творчество – это ведь что-то вроде создания собственной художественной религии, и, как любая религия, оно нетерпимо к другим литературным конфессиям. Представьте себе, что мулла советует православному священнику как надо молиться: не креститься перед иконами, а становиться на коврик и совершать намаз. Я уже не говорю о принципах веры. Реакция здесь может быть очень резкой. У меня в жизни такие случаи были.

Вы сказали «во-первых». «Во-первых... автор не очень хорошо понимает то, что пишет». А «во-вторых»?

А во-вторых, каждому автору хочется не только чтобы его читали, причем как можно большее число людей (заявления вроде того, что «тираж мне не важен, я пишу не для глупой толпы, а для знатоков», на мой взгляд, отдают лицемерием), но и чтобы его читали как можно дольше. Один из важнейших критериев существования книги – можно ли ее перечитывать? Захочет ли читатель вернуться к ней через какое-то время или она останется в категории «одноразового использования»? Пожалуй, самый значительный комплимент в этом смысле я получил несколько лет назад, когда один из моих старых знакомых, тоже писатель и весьма неплохой, признался, надо сказать, не слишком охотно, что при перечитывании моя повесть, написанная чрезвычайно давно, понравилась ему даже сильнее, чем раньше. Вот это действительно очень важно. Значит, при нынешнем чтении он «снял» нечто такое, чего тогда не воспринял. Однако, чтобы читатель мог «снять», автор сначала должен «вложить». Чем больше автор в текст «вкладывает», тем больше читатель «снимает». Доработка произведения как раз и является таким «литературным вложением». Она увеличивает «основной капитал» – ту небольшую «вечность», которая потом и откликнется в чьем-то сознании.

Помимо прежних читателей существуют еще и новые. Будет ли им интересна «прошлая вечность»?

Вечность – всегда вечность. Она не бывает ни прошлой, ни настоящей, ни будущей. Это что-то вроде «непрерывности плазмы», о которой в свое время говорил Вейсман: «сома», то есть собственно тело, является по отношению к ней лишь «тенью существования». Аналогично – в литературе. Современники когда-то восхищались описаниями природы у И. С. Тургенева, сценой охоты в «Войне и мире» Толстого. Казалось, что в изобразительном смысле ничего выше нет. Однако телевидение и кино, как мне представляется, этот материал потеснили. Перечитывая того и другого, я сейчас эти места просто пролистываю. Зато первый бал Наташи Ростовой несомненно будет существовать, потому что каждое новое поколение испытывает примерно такие же чувства. Оно тоже переживает свое «появление в свете»: переход от маленького детского мира в громадный мир взрослых. Каждый раз это происходит иначе, но в каждом поколении это обязательно происходит.

Мне всегда нравились ваши «петербургские повести». Не знаю, есть ли там «вечность», но я их непременно перечитаю.

Спасибо. Желаю успеха...

Беседовал Владимир Ларионов,

сентябрь, 2003 год.