ФАНТАСТИКА: РЕАЛЬНЫЕ БОИ НА РЕАЛЬНОМ ФРОНТЕ

Имя ленинградского писателя-фантаста Вячеслава РЫБАКОВА хорошо известно читателям. Напомним лишь, что за сценарий фильма "Письма мертвого человека" Вячеслав Рыбаков был удостоен звания лауреата Государственной премии РСФСР. Думаем, читателям журнала "Фантакрим-MEGA" будет интересно познакомиться со взглядом писателя на процессы, происходящие в "фантастическом мире".

- ВЯЧЕСЛАВ МИХАЙЛОВИЧ, давайте начнем с "глобального" вопроса. Какое место и какую роль в нашей жизни Вы отводите фантастике?

- О будущем вольно или невольно, мрачно или радужно, думают все. Не может человек жить и не думать о том, что ждет его завтра, а его детей - послезавтра. Кто может - тот не человек. Но желания различных людей различны, различны и их способности к предвидению. Поэтому в разных людях вызревают совершенно разные варианты будущего.

Единственный не приводящий к трагедиям способ осуществления желаний, затрагивающих других людей - это честно рассказать или написать о них так, чтобы эти другие захотели того же, чего хочешь ты.

Мы знаем это из личной, бытовой практики. Невозможно сколь-либо долго манипулировать ближним, заставляя его поступать не в его интересах, а в интересах манипулирующего - рано или поздно обман вскроется, и навсегда наживешь себе врага. Но это же верно и в практике социальной. У государства слишком велик соблазн заставлять своих подданных хотеть не того, что самим подданным нужно, и объявлять их, подданных, собственные желания антигосударственными, следовательно, в конечном счете, пагубными для самих же подданных. Однако, в конечном-то счете, все обстоит как раз наоборот. В конечном-то счете, обман, если он был, и здесь вскрывается. Самые страшные исторические катаклизмы происходят именно тогда, когда государство ухитряется нажить себе врага в лице своего народа.

Проблема осложняется, конечно, тем, что далеко не все желания подданных конструктивны. Они вполне могут быть и эгоистичными, и нечистоплотными, и даже преступными. Но борьба с действительно пагубными намерениями может проводиться только путем воспитания. Воспитание же, помимо прочего, заключается в непредвзятой, искренней, эмоционально действенной демонстрации последствий, к которым могут привести те или иные желания, если сумеют реализоваться.

Из всего этого следует, в частности, то, что в государстве, которое сознательно и всерьез стремится к лучшему будущему для своих граждан (не по принципу "щас я вас облагодетельствую - только не пищать!", а по принципу "давайте, наконец, поменьше мучить Друг друга"), литература, посвященная воспитанию способности думать о будущем, должна быть одним из наиболее уважаемых видов искусства.

- Расцвет советской фантастики приходится на 20-е и 60-е годы. Чем это можно объяснить?

- Заметьте, 20-е и 60-е - это периоды "прорывов" в будущее. В это время расцветала и вся литература. В периоды "застоя" закисала тоже вся литература. Именно когда назревает кризис, все валится из рук и никто толком уже не знает, что и зачем делается, принято объявлять, что, мол, хватит болтать и пора, наконец, самоотверженно делать дело. Как говорил, кажется, Киров, "время спорить прошло, пришло время работать". В подобные времена все искусство насильственно ориентируется на воспевание простых - ломовых и гужевых - добродетелей. Всякая же попытка непредвзято рассмотреть последствия претворения этих добродетелей в жизнь, неизбежно приводящая к выводу, что результаты искренней самоотверженности и непоказного трудолюбия, как правило, валятся в какую-то прорву, не давая плодов, не приближая к светлому будущему никого - такая попытка рассматривается как пораженчество, очернительство, надругательство над лучшими качествами народа. Фантастика же оказывалась наиболее хрупкой из-за ее неразрывной связи с будущим, из-за того, что она, в принципе, не могла укрыться в анализ разрешенных к анализу нынешних или прошлых проблем, а просто-таки обречена была затрагивать проблему грядущего результата, проблему перспективы.

Такова первая и основная, общелитературная причина, обусловившая периодические кризисы фантастики в нашей стране.

- Этим Вы объясняете и нынешний кризис?

- У текущего кризиса есть вторая, специфическая причина. Расцвет фантастики в 60-х был связан с НТР. Рукотворные чудеса и ожидание даваемых ими благ во многом определили тон и тематику тогдашней НФ. Рациональное управление индустрией подразумевалось. Когда же мощная индустрия возникла, но некомпетентное управление ею стало одним из самых больных вопросов, тональность не могла не измениться. Но тут-то фантасты и оказались костью в горле. Создание звездолетов, машин времени и прочей малореальной дребедени было прерогативой ученых и инженеров, вторгаться в компетенцию которых - то есть придумывать их правоту и неправоту, порядочность и непорядочность - считалось раз плюнуть. А вот социальные, психологические, экологические последствия их создания, управление ими - тут стоп. Набирала силу тенденция: управление, все равно чем, есть священная функция особого круга лиц, умеющих мыслить по-государственному, масштабно, и непосвященным соваться туда со своими убогими соображениями безнравственно и просто аполитично. Особенно кощунственным стало восприниматься "пустое фантазирование" на эту тему. Описать ошибку академика, трижды Нобелевского лауреата, создавшего искусственное солнце и не сумевшего понять, что с ним делать, - это пожалуйста. Описать ошибку члена Всепланетного Совета, который из-за плохого знания географии повесил свежесозданное солнце над Сахарой - ни в коем случае. Это же закамуфлированная дискредитация руководящих органов! Если уж кто плохо знает географию - так ученый академик, потому что он физик, а специалист, как испокон веков знали на Руси, подобен флюсу и нуждается в опеке; член Совета, не специалист ни в чем, следовательно, во всем, мягко и мудро академиками руководит.

Так возникло дополнительное, уже не против всей литературы, а специально против фантастики направленное, противодействие. Чем больше неполадок обнаруживалось в обществе, чем менее склонны были читатели верить на слово в незатруднительный приход светлого будущего, чем менее писатели были склонны высасывать из пальца конфликты фотонного лучшего с антигравитационным еще более лучшим - тем настойчивее требовались издательствами жизнеутверждающие, беспроблемные утопии. Легко понять, кто и как выполнял подобные социальные заказы.

Еще в статье "Мир, каким мы хотим его видеть" ("Вторжение в Персей", Лениздат, 1968) известные литературоведы Е. Брандис и В. Дмитревский писали: "Представления о будущем, о жизни в коммунистическом обществе складываются у миллионов советских людей в значительной степени под воздействием прочитанных научно-фантастических книг..." Действительно, если мы видим, что люди как бы светлого будущего глупы или скучны, если их поступки и отношения друг с другом вызывают у читателя насмешку или недоумение, если трудности надуманы, такая утопия выполняет функцию мрачной антиутопии, отвращающей от данного варианта развития любого нормального человека.

- С другой стороны, очень легко объявлялись пессимистами и человеконенавистниками те, кто хотел привлечь внимание к нежелательным вариантам, с тем, чтобы вовремя осознать их и не допустить, или хотя бы к тому факту, что совесть несовместима с некомпетентностью и часто входит в противоречие с дисциплиной. Именно их официальная идеология рассматривала как очернителей будущего - и била наотмашь.

- Вот типичная ситуация последних полутора десятилетий. Приходит писатель к редактору, и редактор говорит: "Ну-с, давайте помечтаем. Например, о преодолении нашими космонавтами метеорных потоков в созвездии... придумайте сами. Только обратите внимание на то, чтобы метеорные потоки не напоминали читателю очереди в продуктовые магазины. Намеки на еще встречающиеся мелкие недостатки недопустимы. Нам ли, мечтателям, копаться в бытовых мелочах! Формулируйте примерно так: "С кем ты там секретничала, шалунья? - спросил жених мягким баритоном. Таких замечаешь в толпе с первого взгляда. Талия выгнута, как по лекалу, плеч разворот богатырский, поступь - как по струне переходит бездну, глаза - ясные-ясные, с напором, с дерзинкой; такому скажи: через час на полгода в Гималаи или во мрак Тускароры - не задумываясь согласится, как на крыльях помчит". Кто скажет и с какой целью, это вас не касается. Найдутся люди, скажут. А он - помчит. И крайне важно, что - не задумываясь. И не забудьте про толпу. Понятие толпы при коммунизме обязательно сохранится. Какое же справедливое общество без толпы?" - "Знаете, - отвечает писатель, - простите, я мечтаю о пресечении тоталитарных тенденций в развитии человечества, об экологической чистоте, о гласности... о нормальном русском языке, кстати... до метеорных потоков мне, как и большинству людей, пока нет дела..." - "Мечтаете о чистоте среды - значит, у нас среда грязная, что ли? О гласности мечтаете - а мы что, немые? Это же не мечты, а замаскированная клевета на окружающую действительность, статья УК такая-то! Позвольте вам выйти вон. И молите бога, чтобы мы не дали делу ход".

В реальности все это отнюдь не так забавно. В рецензии на один из первых моих рассказов "Все так сложно", опубликованном впоследствии в ленинградском сборнике "Синяя дорога" (традиционнейший сюжет с космосом и пришельцами), говорилось, что автор - ни много ни мало! - подрывает ленинское учение о войнах справедливых и несправедливых и издевается над бессмертным подвигом Александра Матросова. Легко понять, что во времена несколько более крутые, чем 1981 год, после такого отзыва 27-летний начинающий автор просто исчез бы - и не только из литературы.

В 1988 г. в "Лениздате" вышел очередной сборник фантастики. В ту пору, когда он составлялся в первый раз - еще Е. Брандисом, умершим в 1985 г., - для него был предложен мой рассказ "Пробный шар" ("Знание-сила", 1983, № 8). Рассказ был отвергнут. На обороте последней страницы я обнаружил неизвестно кем начертанное резюме, где рекомендовалось дать автору шанс переписать рассказ и связно изложить интересную историю исследования Шара. Неведомый рецензент требовал написать новый рассказ, причем уже не о человеческих, а о технических проблемах, да еще желательно остросюжетно. Однако совсем красноречивы были замечания на полях. Самого гротескного удостоился абзац, где упоминался друг главного героя Марат Блейхман, погибший несколько лет назад при попытке проникнуть в Шар. Тот же аноним, не менее загадочный, чем Шар пришельцев, написал: "Что за странная фамилия?!" Имена Соцеро, Веспасиан, Гульчехра прошли без помех, а тут - всплеск эмоций. Точь-в-точь по анекдоту: сидят два кадровика, один перебирает личные дела и вдруг говорит другому: "Глянь, глянь, Голопопенко, какая фамилия смешная: Рабинович..."

Одновременно с первыми вариантами сценария "Писем мертвого человека" я написал повесть "Первый день спасения" ("Даугава", 1986, №№ 10-12), в которую вошли элементы отвергнутых режиссером эпизодов и которая, в свою очередь, очень помогла мне при дальнейшей работе над сценарием. Когда в начале 1986 года она в составе авторской книги была предложена в тот же "Лениздат", редакция художественной литературы охарактеризовала ее так: "...напоминает кальку с американских, английских и бог знает еще каких фантастических произведений. Персонажи... даже если они живут двести-триста лет спустя после нас, напоминают то американских суперменов, то фашиствующих молодчиков, то униженных, забитых, загнанных людей, а то и просто подонков. Такое впечатление, что все эти ужасы, неурядицы, катастрофы, нашествия созданы лишь для того, чтобы напугать читателя. Разумного человеческого общества, о котором всегда мечтали лучшие умы человечества, в Вашей рукописи нет и в помине... Конечно, Вы можете сказать, что этими ужасами предупреждаете читателя о тех катаклизмах, которые произойдут, если в мире воцарит зло (в тексте так - В. Р.). Но вся беда в том, что социальной основы этого зла не видно, как не видно, к сожалению, какие социальные силы могут быть противопоставлены этому злу. Нарочитая зашифрованность.., нагромождение ужасов, вразумительно не объясняемых, заставляет вспомнить произведения Ф. Кафки и современных его последователей. Вероятно, так можно писать, однако нужно ли? Читать повесть "Первый день спасения" тягостно. ...Недоговоренность создает иллюзию многозначительности. Вы как будто нарочно не желаете изложить свое авторское кредо (в любой форме), чтобы было ясно, за что воюет автор, что ему нравится, против чего возражает".

Заметно, насколько поспешно нанизаны один на другой все блокирующие редакционные штампы. Ни тот, кто их пишет, ни тот, кто их читает, не воспринимают их осмысленно, информационно. Совершается некий социальный ритуал, причем, судя по обилию ритуальных движений (фашисты, американские супермены, подонки, лучшие умы человечества, социальная основа, Кафка, ложная многозначительность, отсутствие авторской позиции), совершается он безоговорочно и означает лишь одно: "Не высовывайся! Пшел вон!" Пытаться вычитать из него реальное отношение к достоинствам и недостаткам рукописи - тщетная работа. Но, с другой стороны, пытаться опротестовать такое клеймо - просто негде. Рецензия. Умойся и живи дальше. Твори.

После публикации же вдруг оказывается, что вещь неплоха. Всего лишь через четыре месяца после выхода в "Даугаве" (спасибо ее тогдашнему редактору, одному из лучших советских фантастов В. Михайлову) повесть в родном моем городе, в Ленинграде, где никто не мог ее издать, принесла мне звание лауреата творческого смотра "Молодость. Мастерство. Современность", в миниатюре как бы предвосхитившее звание лауреата Госпремии РСФСР, полученное полугодом позже уже за фильм. Но это после публикации... Пойди доползи до нее.

- Но все эти примеры относятся к периоду, когда литература была, как и многие другие сферы, лишь "угодьем угодных". Сейчас ситуация изменилась, разве не так?

- Изменилась? Вот ситуация перестроечных времен. "Доверие" ("Урал", 1989, № 1)-повесть, посвященная проблеме социальных последствий блокады информации - была отвергнута ленинградским "Детгизом", насколько мне известно, потому что "автор не верит в силу гласности". Знакомая песня, не правда ли? Подрывает ленинское учение о войнах справедливых и несправедливых...

Дело, видимо, в том, что гипертрофированное представление владеющих издательскими площадками чиновников о своей роли в мироздании оборачивается гипертрофированными, почти параноидальными страхами, усугубляемыми постоянной боязнью того, что любой промах будет раздут до размеров политической ошибки всяким, кто метит на "мое" место. Порой доходит до трагикомедий. Смешной маленький рассказ пожилого ленинградского фантаста, где в одном из эпизодов герой попадает в гарем роботов, "задробили" из опасения, что рассказ поссорит нашу Родину с мусульманским миром. Боевик моего друга, где симпатичного и мужественного "маленького человека" насильно заставляют голосовать за хоть какого-нибудь из кандидатов ничем не различающихся партий (страна не названа, американских реалий нет), "завернули", поскольку он вышел бы в год президентских выборов в США и, по мнению издательства, Конгресс вкупе с новой администрацией, коллективно прочитав этот рассказ, усмотрели бы намек в свой адрес и очень бы на СССР обиделись...

Мы сами себя посадили на цепь. Нацеленное на воспитание людей стремление сделать каждое публикуемое слово "нашим", ставшее затем жестким идеологическим диктатом, играет теперь злую шутку: вселяет в ответственных товарищей опасение, будто всякое публикуемое слово и воспринимается, как исключительно "наше", то есть чуть ли не как ответственная точка зрения ЦК по данному вопросу (например, по вопросу гаремов у роботов). Понятно, что в таких условиях даже честный редактор начинает нервничать при виде первой же нестандартно поставленной запятой. Он-то думает, что читатель истолкует ее как неявно происходящее изменение генеральной линии.

А читатель, не имеющий подобных комплексов, истолковывает нестандартную запятую вполне здраво: как личный художественный поиск автора. Автора, а не редактора. Не редактора, черт возьми, а автора.

Или вообще не замечает в жизненной суматохе.

- Так что же, ничего не меняется?

- Вот пример совсем свежий и потому свидетельствующий о совсем новых процессах.

Летом 1989 года в Ленинграде возникло небольшое новое издательство, изъявившее желание публиковать, в частности, и фантастику - то, что НФ приносит доход, сейчас, кажется, начинают понимать все. Оперативно был составлен и представлен пробный сборник рассказов, который практически полностью был отвергнут. В рецензии всем отвесили немало базарных по тону и неграмотных по смыслу оплеух. На мою долю достался такой абзац: "Повесть перенасыщена приметами сегодняшнего быта - усиленными, утрированными до крайности (то, что в целом можно охарактеризовать как "густопсовый реализм"). При чтении возникает ощущение нечистоты авторского мышления. Кажется, что автора во время работы одолевала одна мысль: внушить читающему, что ничего не может быть хуже перестройки и вообще социализма. Непонятно, при чем тут фантастика и при чем литература вообще".

Строго говоря, за любой из вышеприведенных текстов надлежит подавать в суд одновременно и за клевету, и за оскорбление чести и достоинства. Но хитрость в том, что тексты эти являются внутриредакционными материалами. Формально ты о них знать не можешь и не должен, получая в лицо, как правило, лишь конечный результат - отлуп без комментариев. Фактически их все равно все знают, хихикая, передают друг другу - но как материал для обвинения они не годятся. Любая штатная вошь, ничем не рискуя, может навесить тебе подрасстрельную статью, и это необратимо, ты должен делать вид, что ровно ничего не произошло: при случае же ее, возможно, вынет из архива редакции "товарищ майор", подошьет ее к твоему персональному делу как мнение твоего же, брата литератора и таким образом сам умоет руки - и от 30-х годов ситуация отличается лишь тем, что "товарищ генерал" еще не приказал "товарищу майору" этим заняться.

Но что, пожалуй, настораживает больше всего - это то, что вновь созданный печатный орган, "дитя перестройки", так сказать, предпочел ориентироваться на выкопанный в 70-е годы подход к НФ.

Если перестройка - все же не фикция, расплата за недальновидность, косность и трусость неминуема, эти "дети" будут терпеть убытки, им некого будет публиковать, на них будут показывать пальцами, как на дураков и подлецов. Но если перестройка лопнет, как мыльный пузырь, они будут править бал, издавать, не зная конкуренции, горы хлама и получать за это горы денег, а мы окажемся на поверку наивными болванами и самоубийцами. И уж они сделают все, чтобы реализовался второй из этих вариантов.

Кто же очернитель, в сотый раз спрашиваю я. Тот, кто говорит, что этот второй вариант, увы, вполне возможен, или тот, кто его готовит? Кто чернил грядущее - тот, кто тишком красит его черным, или тот, кто вслух напоминает о существовании черной краски и обожающих ее людей?

Конечно, произвол издательств по отношению к НФ - это лишь мизерная часть, фасеточка, кирпичик тотального произвола абсолютно некомпетентных, но ушлых "слуг народа", на протяжении десятилетий делавших из народа быдло. Страна для них - лишь одна из ножек служебного кресла. Будущее страны интересует их лишь в той степени, в какой оно может влиять на прочность этой ножки. Если страна истекает кровью настолько, что ножка начинает шататься, кресловладелец наконец-то .ощущает некий дискомфорт, принимается, перенося центр тяжести подальше от опасного края, беспокойно ерзать седалищем по угретым подушкам и зовет любого, кто окажется рядом: эй, браток, пособи Отчизне... сам уже готовя монтировку, чтобы шандарахнуть братка по черепу, как только положение нормализуется, - ведь браток, помогая, подошел к креслу непозволительно близко.

Грош нам всем цена, если мы снова подставим спины под их кресла и черепа - под их монтировки.

Конечно, произвол издательств по отношению к НФ - это лишь мизерная часть тотального произвола, целью которого было лишить нас самостоятельных рук, сердец, голов. Но этот произвол, тем не менее, исковеркал целый пласт литературы, причем пласт, для интеллигенции весьма существенный. Потому что фантазия, раскованный и зачастую не имеющий прагматической цели полет размышлений и ассоциаций, сохранение желания и умения прикидывать и так, и этак: а что будет, если?.. - все это является непременным атрибутом способности мыслить. И речь идет отнюдь не только о науке. Ведь даже совесть беспомощна вне способности представить: а что будет, если я поступлю так? а что, если вот так? - и затем выбрать, что лучше.

Мышление, вообще-то, давно у нас не в чести. Предпочитали решать проблемы не умом, а "всем миром", немудрящими методиками "кровь из носу!" и "а ну, навались, славяне!". Туда, где справились бы один стратег, два тактика да старший технолог, кидали миллион муравьев и муравьих в одинаковых ватниках - оно и вася. Что за беда, если половину из них перетопчут? Главное, среди них нет ни одного стратега. Потому что стратег - всегда потенциальный конкурент на кресло. Муравей же на кресло не посягнет никогда. Ему бы муравьят кое-как на лапки поставить. И к тому же - вот прелесть-то! - он сам себя искренне считает для кресла глупым, неспособным...

Но - все. Уперлись. Во второй половине XX века докатился мир до того, что кровь из носу пускай сколько хочешь, а дело - ни с места. Без мыслей и земля не родит, и заводы гадят впустую, и наука превратилась в захолустный мужской клуб с отдельными кабинетами на втором этаже. Страна в наше время может иметь все - уголь, нефть, железо, ракеты, реакторы! - и стремительно гнить, необратимо обращая в труху все эти несметные богатства. Потому что нет малости. Мыслей. Отучали-отучали - и отучили. Отсюда кризис. Отсюда - перестройка. Думай! Думай немедленно! А зачем? Родине мысли нужны! А как? А шут его знает... Сядь! Сел. Нахмурь лоб! Нахмурил. Придумал? Нет. Подбородок подопри кулаком, как у Родена, видел? Не видел. Черт, и я не видел... В общем, подопри. Придумал? Нет. А чего придумать-то? (Как говорил Винни-Пух, если бы я знал, что нужно придумать, я бы обязательно это придумал). А я откуда знаю? У тебя образование, у меня только полномочия. Думай, двадцать пять рублей дам! Придумал? Нет. Двадцать шесть дам!.. Минус налог. Придумал? Нет. Место в яслях дам! Придумал? Да! Е равно эм цэ квадрат! Гм... где-то я это уже слышал... Еще думай! Придумал! Если сто тонн фенола вылить в одну реку за двадцать пять минут, тот, кто пьет из реки, может... э-э... нехорошо себя почувствовать. Так. (На место директора химкомбината метит, Эйнштейн хренов. А мы с Денисычем охотились вместе... Да и Москва обещала квоту загранкомандировок увеличить, если план перевыполним...) Данная мысль подрывает ленинское учение о войнах справедливых и несправедливых. Неприятный казус. Ну да времена сейчас вольные, так что условимся просто: ты не говорил, я не слышал. Думай дальше. Только в рамках держись, не зарывайся. Придумал? Нет. Еще думай! Дз-зын-н-нь! Конец рабочего дня. Ну и пес с ним, пошли водки выпьем. Ты мне четвертной должен, мыслитель, помнишь, я тебе дать обещал? Так что ставь. Придумал! Давай всех рыжих зарежем! А потом картавых!

Если сто тонн фенола вылить... в этой ситуации нет ничего фантастического, разве что количество тонн. Но уже вторая часть фразы включает рассмотрение последствий, затрагивает перспективу (чего отнюдь не затрагивает "давай зарежем"). Но если, читая про завтра, мы узнаем, что человек, наглотавшись фенола, с утроенной энергией встал к станку и весь день мурлыкал гимн, это будет не фантастика, а вранье. А если мы попытаемся не врать, а представить наиболее вероятные последствия, то кто-нибудь да обвинит нас в подрыве чего-нибудь. Вот и думай.

В последние годы в просторечии возник термин "книжка от мозгов". Дескать, "отключиться хочу, дай почитать чего-нибудь от мозгов". В разряд такого чтения попала и фантастика. Один из наиболее интеллектуальных и будоражащих как воображение, так и чувство ответственности видов литературы, по определению предназначенный для подпитывания способности мыслить, старательно превращался в литературу от мозгов. А потом еще проводились дискуссии о кризисе жанра!

Нам пытаются отбить нервные окончания, ответственные за осязание будущего. И в значительной степени - преуспевают. Восстанавливать эту способность, даже при самых благоприятных условиях, придется многие годы.

Поэтому НФ, как ни горько признавать это любящему ее человеку, в изрядной мере потеряла читателя и утратила престиж. Обратимо ли это? Не знаю. Способно ли общество создать взамен фантастики какой-либо иной механизм художественного, эмоционального прощупывания социально-психологической перспективы?

Я не уверен. Думаю, что пока - нет.