ВОСЕМНАДЦАТОЕ БРЮМЕРА ГЕНЕРАЛА БУКАШЕВА

Да сейчас любого останови на улице, он тебе скажет, что всегда был антикоммунистом.

В. ВОЙНОВИЧ, Москва 2042.

Роман "Москва 2042" был закончен Владимиром Войновичем в 1985 году и вскоре вышел на Западе. Отдельные экземпляры к нам, как водится, попали, кто-то да прочитал, а кто-то и по "Свободе" услышал, в авторском исполнении. Посвященные цитировали с удовольствием: "Кто сдает продукт вторичный, тот сексуется отлично", товарищей дразнили "Дзержином Гавриловичем" или там "Пропагандой Парамоновной"... Искусство по капле просачивалось в жизнь.

Чтение романа было делом приятным во многих отношениях: можно и посмеяться, подивиться совпадениям и - получить бескорыстное удовольствие от виртуозной эстетической игры. Причудливые связи субъекта творческого процесса, писателя Карцева (от его лица ведется повествование), с объектом - романом, который Карцев сочиняет, - осуществляются на самой границе искусства и жизни, оказываясь то по одну, то по другую ее сторону. Сначала Карцев участником проживает события, которые потом должен описать. Попадая в будущее, он встречается с романом, уже написанным им, но неизвестным ему, поскольку акт писания приходится на тот самый промежуток времени, который Карцев перескочил, перелетая из 1982-го в 2042 год. С удивлением и интересом автор романа узнает о том, что происходило с его персонажами, включая и его самого.

Обратим внимание на мастерский трюк с хронотопом: два времени - время внутри романа, сочиняемого Карцевым, и время, в котором он, писатель Карцев, ищет приключений на свою голову, - постепенно все более и более сближаются. Придуманный Карцевым, высосанный из пальца персонаж, пророк-диссидент Сим Симыч Карнавалов, шлет в адрес правителей будущей Московской коммунистической республики угрожающую телеграмму: "Выступаю походом на Москву..." за подписью "Сим". Это не просто телеграмма: она послана из текста в реальность. Чтобы изменить ход событий, автор текста, писатель Карцев, меняет имя героя на "Серафима", и мгновенно - времена текста и реальности сошлись окончательно! - приходит телеграмма уже за подписью "Серафим", как очередное доказательство взаимопроницаемости искусства и жизни, вымысла и реальности.

Поначалу мнилось: наворотил что-то Владимир Николаевич, нафантазировал, от почвы оторвался, одно слово - антиутопия. Но все чаще и чаще, описывая нашу жизнь, журналисты оговаривались: прямо по Войновичу... Действительно, прямо по Войновичу в одном городе младенцев в 1987 году начали подвергать обряду звездения (было сообщение в газете). Возрожденное казачество - это уже чуть позже - ввело как меру наказания показательную порку. Прямо по Войновичу появились московские и (тогда еще) ленинградские визитки - попытка хорошей жизни в отдельно взятом городе. А потом пошло-поехало, по мелочам и по-крупному. Демонстрация в стране, находящейся на грани голода и разрухи, американского телесериала из "красивой жизни" - "Даллас". Священники, благословляющие воинство СНГ, или освящающие Моссовет, или изгоняющие бесов из здания КГБ. Приглашение простого генерал-майора КГБ в губернаторы края. Возведение отечественными монархистами бывшего члена КПСС, Президента России в великокняжеское достоинство. Аббревиатура ГКЧП, изысканно рифмующаяся с КПГБ, правящей партией Москорепа. (Не говорю уже об объявленной простодушными гэкачепистами двухнедельной инвентаризации, из которой чудесным образом - как из вторичного продукта в 2042-м - должны были получиться продукты, товары и т. д.). А Михаил Горбачев на форосской даче в Крыму - чем не персонаж Войновича, творец Великой Августовской (sic!) Революции Леша Букашев, который из космического далека "смотрел в нашу сторону с выражением такого отчаяния, которое можно увидеть только на лице человека, ожидающего казни"...

Если бы писатель экстраполировал, а затем разоблачал идею коммунизма, то разговаривать особенно было бы не о чем (см. эпиграф). Но тут дело в самом утопическом соблазне, на который падок русский человек. В романе "Москва 2042" не один (как кажется на первый взгляд) и не два (как заметили критики П. Вайль и А. Генис - "Независимая газета", 22.01 1991) утопических проекта, а целых четыре - множественность, имеющая качественный смысл. Основное действие романа разворачивается в обществе, возникшем в результате осуществления утопических идей Букашева, простого генерал-майора из органов. Его проект, родившийся в аппаратных недрах, - это революция сверху, так сказать, 18 брюмера в совдеповском варианте. В финале романа на смену ему приходит монархистски-православная утопия бывшего зэка Карнавалова. В виде мечты присутствует здесь и левацко-романтическая утопия - эту утопию выбивают, в буквальном смысле слова, из юного террориста исполнители утопии Букашева (она же, кстати, снится ошалевшему от столкновения с будущим Карцеву). И наконец, проект биолога Эдисона Комарова, реализующийся на лабораторном уровне - в создании эликсира жизни и суперчеловека, жестоко отредактированного в соответствии с логикой первой утопии. Вот так утопия утопию погоняет и на утопии мчится - в никуда...

Всякая утопия, кроме мечтаний о прекрасном (или неосуществимом), спровоцирована желанием получить из ничего нечто различными способами: посредством перераспределения, инвентаризации, замены плохих начальников хорошими (Платон, например, предлагал в начальники философов, а при нехватке таких - рекрутировать их из воинов) и т. п. Но в своем осуществлении утопия неизбежно влечет за собой диктатуру (см. об этом: В. И. Ленин, работа "Государство и революция", та самая, которую читал бедный юный террорист-утопист, правда, по-немецки). П. Вайль и А. Генис отметили, что жизнь Москорепа 2042 года - один к одному военно-казарменный коммунизм, который был описан Зощенко, Булгаковым, Ильфом и Петровым. Действительно похоже. Но - похоже в той мере, в какой склад мышления Троцкого, например, похож на склад мышления современных его сынов: А. Проханова, у которого, как известно, один комплекс - военно-промышленный: С. Куняева - с его истовой молитвой "Упаси нас, ЦК и Лубянка..."; К. Раша, считающего, что сто офицеров всегда будут выше ста "граждан любых категории". Впрочем, в том же направлении шел и прогрессивный режиссер С. Говорухин: "Если все будет продолжаться так, как идет сейчас, следующей мерой будет милитаризация труда... военные - это ведь не всегда "черные полковники"... Пиночет навел порядок в экономике и отдал власть демократам" ("Советский спорт" 8.01.91).

Все это не только эксцентричные, но и естественные проявления российского менталитета. Носители утопического и, как следствие, милитаризованного сознания, мы, в сущности, не живем (так жить нельзя!), а воюем, бьемся, захватываем, отступаем, высаживаем десант, принимаем меры. Уж не знаю, кто в этом виноват - большевики ли, самодержавие, крепостное право, евреи, первая мировая... А может, просто подсознательная компенсация российского "авось"? Должна же быть хоть какая-то компенсация!

Великая Августовская Революция началась в романе Войновича с заговора рассерженных генералов и с введения режима, который до путча (не нашлось-таки своего Пиночета!) назвали бы у нас как-нибудь изящно: "прогрессивно-военный" или еще лучше "военно-гражданский" (см. газету "День", № 8 (май), 1991). Генералы были все как на подбор: молодые, красивые и наверняка хотели только хорошего. Однако назревшие проблемы они стали решать по-простому - по-армейски. От граждан, то есть людей гражданских, требовали увеличить добычу, усилить дисциплину, бороться за... - все до боли знакомое. Разбили граждан в соответствии с потребностями на категории (привет Рашу!), возникли замечательные столовые с сержантами у входа (и полевым кухням Проханова привет!). Союз писателей обустроили по типу школы прапорщиков (заслуженно - не комиссарьте!), а критикой непосредственно занялись органы БЕЗО (почему бы это?). Ну а Букашев, произведенный в Генералиссимусы, с космического корабля сам наблюдал за исполнением приказов. Могло ли из этого получиться что-нибудь хорошее?

Простодушная вера в то, что можно все наладить, перенеся в обычную жизнь армейские порядки или подчинив ее суровым законам военного времени, - это и большой соблазн (приятно из ничего получить нечто), и большая беда (но не получишь). Армейский инстинкт заставляет предполагать, что от приказа до выполнения только один шаг, и тот по прямой. Объявить новый порядок и ввести его с завтрашнего, а еще лучше - с сегодняшнего дня, как на оккупированной территории.

Вот по прямой шагает в романе альтернативный лидер Карнавалов. И, что характерно, не ошибается. За считанные часы вводит он в коммунистической Москве "веру православную, власть самодержавную плюс народность". Его проект - зеркальное отражение проекта Букашева (правое становится левым, левое - правым). Потому-то коммунисты чудесным образом оборачиваются в монархистов, пятиконечные звезды сменяются крестами, органы госбезопасности переименовываются в Комитеты народного спокойствия, районы - в губернии... Словом, все как у нас сейчас, и даже перечислять страшно - кажется, что все мы вышли из шинели, скроенной Войновичем, или он слишком хорошо знал, по кому кроит шинель.

Сказать, что Сим Симыч - пародия на Александра Исаевича, - значит, ничего не сказать о смысле этого персонажа в романе. С ним связана, может быть, важнейшая проблема - сотворение кумиров, той легкомысленной охотливости, с которой мы принимаем идеолога (и идеологию), будь то Сталин, Ленин, Сахаров, Солженицын, Горбачев, Ельцин, неважно... Того идеологического экстаза, который так удобно подменяет работу интеллекта и души и просто работу как таковую. Тоталитаризм ведь не выдумка, навязанная какой-то одной зловредной личностью или группой: он возможен только при содействии масс, народа.

Войновича давно интересовало возникающее между ведущими и ведомыми психологическое, эмоциональное пространство, на котором происходят любопытнейшие вещи. В давней своей повести-притче "Владычица" (1968) писатель показал и потребность человеческого сообщества в ведущем и, что не менее важно, зависимость ведущего от массы. Пафос притчи был трагическим: как бы помимо воли героиня ее становилась Владычицей в своей деревне, но нарушала, будучи не в силах нести бремя власти, правила игры и погибала. И вот ходит глашатай и созывает народ новую Владычицу выбирать, а все боятся. Но потихоньку одна дверь приотворяется, потом другая: не думая, повинуясь инстинкту сообщества (или толпы), кто-то готовится принести себя в жертву на алтарь власти. И тогда, в конце 60-х, это казалось всей правдой.

Но там все-таки речь шла не то о тринадцатом, не то о четырнадцатом веке. А вот повесть о Вере Фигнер и народовольцах - "Степень доверия" (1972) обращена уже к иной исторической реальности. Здесь возникает принципиально новый вопрос - о приуготовлении к власти, заложенном в работе революционеров, оппозиции, подполья. И о том, что "для того, чтобы перекраивать мир, надо слишком хорошо о себе думать, надо верить в свои силы и в то, что ты имеешь право навязывать другим тот образ жизни, который считаешь правильным".

В начале 80-х, когда власть в нашей стране окончательно воплотилась в карикатурном образе Брежнева, а альтернатива ей - в куда более привлекательном образе борца с коммунизмом Солженицына, писатель вышел на тему ведущего и ведомых. Сим Симыч Карнавалов отслежен, как говорят разведчики, в романе с самого начала своей политической карьеры до ее высшей точки. Непримиримый враг "заглотных коммунистов и прихлебных плюралистов", бывший зэк был чужд всякой суетности: его не волновали ни гонорары, ни известность, ни быт. Подвижничество, самоотречение, аскеза - качества в русской жизни чрезвычайно ценимые (на том, собственно, мы и сгорели). Таков был Чернышевский, таковы были русские террористы, которые шли, сотворив молитву, на убийство и потом гибли сами. Таковы были - до революции - все наши революционеры: и Ленин, и Сталин, и Дзержинский... Их любили за то, что они ничего не хотели для себя (вернее, ничего из того, что хотят для себя обычные люди), ставили общее благо выше личного, а, кроме того, будучи мучениками идей (привет Валерии Новодворской!), сохраняли верность своим убеждениям. Вопрос о том, хороши ли убеждения, оказывался второстепенным.

В романе "Москва 2042" этому типу личности отдано должное. Положительными героями (насколько они возможны в ироническом повествовании) выступают здесь в первую очередь, конечно, тот же Сим Симыч, и юный террорист, не сломившийся под пытками в "прекрасном будущем", и отец Звездоний, который так и погиб, не "перестроившись", в отличие от подавляющего большинства своих соратников, и генерал Букашев, с благородным достоинством принявший крайне невыгодные для себя результаты своего эксперимента. Нам сегодня трудно сочувствовать их взглядам, но невозможно не признать их человеческого достоинства и высоты духа. Здесь-то и запятая...

Карнавалов - личность харизматическая, а значит, заставляющая подчиняться себе на иррациональном уровне. Повествователь Карцев пытается иронизировать над пророком в изгнании, отыскивает его слабые, уязвимые места, но выпасть из сферы его влияния не может. "Эта сила меня каким-то образом гипнотизировала, выводила из состояния равновесия, никакие реальные причины не вынуждали меня ей подчиняться, но не подчиниться ей я мог, только оказав отчаянное внутреннее сопротивление", - вот классическое описание действия харизмы, качества, которым раньше обладали колдуны, пророки, предводители на охоте и в походах за военной добычей, а в более поздние времена - политические и государственные мужи, главы партий и т. п.

Когда Набоков принес в редакцию "Современных записок" (дело было в Париже в 1937 году) роман "Дар", опубликовать его согласились, но - только без IV главы, представляющей собой жизнеописание Николая Гавриловича Чернышевского, кумира демократически настроенной интеллигенции. То было одно из характерных российских недоразумений, когда литературу приняли не то за донос, не то за историю болезни. Наше отношение к властителям дум поистине религиозное и, как ни обидно, не европейское - разве что мусульмане относятся так к Мохаммеду (вспомним о смертном приговоре, объявленном в 89-м году автору "Сатанинских стихов" Салману Рушди).

Из-за образа Карнавалова выглядывал сам Александр Исаевич, поэтому "Москву 2042" и журналы печатать не спешили и критики как-то вниманием обходили. А если и писали, то с оговорками: дескать, "эволюция образа... не позволяет все-таки отождествить Карнавалова с Солженицыным" (П. Вайль, А. Генис. Две утопии Владимира Войновича. - "Независимая газета" 22.01.91). Ну, не позволяет и не позволяет, у автора-то вообще другие задачи... Но здесь ведь вся мера нашей несвободы видна. И какая, в сущности, разница, где находится источник этой несвободы - на Старой площади или в Вермонтском "обкоме"? И где она отзывается, в Нью-Йорке ли, в Москве ли...

Демократия нам не личит, считает (в романе, в романе, господа!) Сим Симыч, и он, к сожалению, прав. Особая приуготовленность сознания к кумиру, пассивно-инфантильная зависимость от него (царь-батюшка, отец народов, властитель дум) - свойство, которое мы сами должны хотя бы осознавать, если пока не способны от него избавиться. И, может быть, православная Россия так легко в 17-м году перечеркнула христианство потому, что в ее подростковом менталитете не было еще изжито языческое поклонение кумирам, - а кумиры в отличие от единого и неделимого Бога вполне взаимозаменяемы. Не изжито оно и сегодня, о чем свидетельствует выдвинутое после путча предложение поставить на место снесенного в демократическом экстазе железного Феликса Эдмундовича фигуру - кого бы, думаете? - Александра Исаевича!

Никто, кажется, не заметил, испугавшись за Солженицына, что согласно роману Сим Симыч оказывается прав во всем - с его-то утопией Войнович пока не разделался, и это предупреждение. Нет, не зря Сим ворочал свои "глыбы": его воздействие на умы поистине беспредельно, им восторгаются даже те, кому хотя бы по должности и на дух его принимать нельзя. Движение симитов охватывает поголовно всех - от рядовых граждан до высших чинов БЕЗО. Или наоборот - от высших чинов БЕЗО до прочих. На подпольной сходке симитов Карцев, к своему большому удивлению, обнаруживает Дзержина Гавриловича Сиромахина, генерал-майора БЕЗО и тайного симита (а может, и цэрэушника - нет ничего абсурднее политического мира). И не случайно российское революционное подполье всегда оказывалось в каких-то странных, интимных отношениях с органами, до 17-го года в ходу было даже такое замечательное определение - "жандармско-революционный мир", обе части которого равноправны и взаимопроницаемы. А вот и свеженький пример, февраль 1992-го, газета "Коммерсантъ" (№ 8): "Наш проживающий в Мюнхене соотечественник В. Н. Войнович укрепил свою заслуженную репутацию поэта-пророка... Пророчество сбылось даже на пятьдесят лет раньше, а в роли Дзержина Гавриловича выступил генерал-майор ГБ А. Н. Стерлигов, под началом которого созванный в Нижнем Новгороде Славянский Собор сурово анафемствовал заглотных коммунистов, прихлебных плюралистов и, как водится, евреев".

Сейчас вот принято большевиков ругать. Дескать, если бы не они, то мы бы... - далее обычно приводятся данные по состоянию, ну, допустим, на 1913 год. Но если, так сказать, опрокинуть утопию назад и трезво прикинуть, что бы было, если бы большевики тогда власть не взяли... Их наверняка и сегодня бы все любили, и простые граждане, и жандармы, - как мучеников идеи с нелегкой судьбой. И коммунистическая идеология по-прежнему бы казалась привлекательной и многих бы с толку сбивала, как в нашей стране, так и за ее рубежами. Так что с коммунизмом можно было покончить только одним способом: перехватив власть и доведя безусловно импонирующее людям учение на практике до логического конца, что сделал в жизни Михаил Горбачев, а в романе Войновича генерал Букашев. Результаты их политического творчества развеивают и последние - на сегодняшний день по крайней мере - иллюзии относительно "Liberte, Egalite, Fraternite" - этого привлекательного лозунга Великой французской революции. Да, надо было пройти путь до конца, чтобы понять, что путь не тот. И в этом смысле Россия, дав миру урок, исполнила свое мессианское предназначение.

"Я описываю только то, что было, и ничего лишнего", - подчеркивает простодушно-лукавый повествователь "Москвы 2042". "Ничего лишнего" - означает прежде всего, что книга эта не о том, что будет с Россией, а о том, что в ней было и есть. Форма будущего времени - 2042 год - в данном случае не футурологическая (и уж вовсе не научно-фантастическая), а чисто художественная. Оттого и оказывающаяся провидчески более, точной, чем любой специальный прогноз. К сожалению.