ГЕРОЕМ СТАНОВИТСЯ ЛЮБОЙ

ЕСЛИ верить газетам, в ВГФ им. Пушкина господствует доктрина двух культур: «одна – которую печатает журнал «Знамя» и не печатает газета «Гуманитарный фонд», другая – которую не печатает журнал «Знамя» и печатает газета «Гуманитарный фонд». Следует оказать, однако, что «Знамя» нынче уж не то; об этом свидетельствуют и цвета российского флага на обложке, и присутствие в журнале весьма (по старым меркам) необычных произведений. Как чертик из коробочки, выпрыгивает из него к читателю Виктор Пелевин с новой своей повестью (№ 5, 1992).

Надо не полениться и вкратце пересказать т. н. сюжет. Все начинается с мечты: простой московский паренек, до крайности затюканный т. н. совком, мечтает о полете на Луну. Собираясь попасть в отряд космонавтов, он поступает в летное училище. Его сокровенное желание сразу сбывается, он зачисли в экипаж, готовящийся к полету. На Луну, конечно.

Только вот что требуется оговорить: все разговоры о совершенной космической технике, на все двести надежной автоматике и прочие мифы Советского Космоса – вот именно мифы, изощренные выдумки официальной пропаганды. Автоматика работает просто: сидит в закуточке на второй, допустим, ступени специально обученный человек, в нужный момент отжимает крепежные замки, ложится на спину и ногами отталкивается от отделяющейся конструкции. Включает следующий двигатель. В Центре управления полетом аплодисменты: отошла вторая ступень! Слава Героям Советского Космоса!

Запомните имя – Омон Кривомазов: так звали героя, который крутил педали советского лунохода.

В его жизнь постоянно входит трагический сюр. К примеру, в лётном училище им. Маресьева порядок такой: сразу после поступления курантам ампутируют обе ступни. За пять лет им предстоит, помимо изучения материально-технической части, боевой и политической подготовки, выучиться обходиться без ног и на выпускном экзамене, волнуясь и бледнея (но с неподражаемым мастерством), танцевать «калинку» под гармонь...

Этой славной участи герой избежал. Спасся он и в завершение своей лунной экспедиции. Дело в том, оказывается, что никуда он не летал, а просто крутил себе педали в долгих туннелях под московским метро. Здесь же стояли камеры ТВ, демонстрировавшие всему прогрессивному человечеству успехи советской (опять) науки. Отсюда герой и подавно ушел. Убежал, чтоб начать новую жизнь.

К чему тогда, спросят, долгие тренировки, затраты на подготовку, на обслуживающий персонал, на сложную валютную бытовую технику, к чему неизбежные людские потери? Ответ легко найти: «Подвиги, даже невидимые, необходимы стране – они питают ту глазную силу, которая...» Автор поставил многоточие, не дав герою завершить откровенный монолог. И не надо. Тут все понятно без слов; не стоит лишний раз произносить эти слова, и не стоит будить темное, злое лихо.

«Омон Ра», между прочим, еще и занимательное чтение. Многочисленные мифы и легенды, переполняющие подсознание советского читателя, встречаются и поминаются на каждом шагу, ценителя это должно приводить в восторг. Автору удалось выдержать особый доверительный тон повествования, до четвертого колена разбирая советские достоинства на языке, близком и понятном всем: академику и мореплавателю, плотнику и «моржу». «Описываемые события» достаточно необычны, само произведение достаточно концептуально, и это дает основания отнести его к фантастике (направление, переживающее обещанную новую молодость).

У повести есть и другая сверхзадача. Не может не быть, ибо к чему тогда нагромождение нелепиц и бессмысленностей (летных училищ, знаете ли, много, а самолетов в стране на самом деле всего несколько: летают вдоль границы, чтоб американцев стращать), зачем пугать читателя зверями, которые спят и которых тот все равно не знает?

Руководствуясь наставлениями, полученными Кастанедой от дона Хуана, легко догадаться, для чего искать смыслы в абсурде. Язык – лишь частный способ описания реальности, далеко не всегда дающий верный результат. Избавившись от дурного влияния традиционной манеры, мы можем увидеть вещи такими, какие они на самом деле, увидеть спящих зверей и т. п. Короче, «дело в том, чтобы содрать с фактов шелуху... суеверий, обнажить субстанцию, сорвав с нее одеяние, напяленное обывателями и утилитаристами».

Фантастика, самая разная, обычно противопоставляется «большой культуре» (это у англичан с американцами была «новая волна», у нас ее не было). Пелевин, В. Покровский и примкнувшие к ним стремятся уйти в сторону от фантастики, придумав течение с названием «турбореализм». Его сущность следующая: используя нормы литературного языка, автор «пишет так, как пишется», не особенно задумываясь о сюжете и прочих глупостях, сочиняя некую программу, набор сообщений, текст. Это напоминает, конечно, паранормальный феномен «автоматического письма».

Фото Мэри Элен Марк.

Все вместе взятое, очевидно, близко постмодернизму. Как мы знаем, постмодерн не исчерпывается эстетской чернухой, при известном желании этот термин можно прилепить кому угодно (от Спилберга до Сокурова, от Гомера до Толкиена). Существуют различные способы воздержания от «литературной деятельности как вида социальной практики», им обычно присущи исследование свойств используемого языка и связанные с этим игра затертыми штампами и просто игра как принцип построения произведения. В ряде случаев, однако, ставится под сомнение необходимость социальной практики как вида деятельности вообще. Принцип игры остается, а сама игра исчезает: здесь речь не об удовольствии от игры, но о серьезных вещах, и нужно уметь вовремя не рассмеяться. Не обращать внимания на слова (нусут, неважно), помнить заветы дона Хуана (забудь о своих родных и близких, забудь о том, кто ты такой, забудь об окружающем тебя мире, забудь...) – это дает возможность видеть и уметь гораздо больше, чем прежде.

Пелевин любит ссылаться на Кастанеду. Сравним его еще и с новомодным постмодернистом Ег. Радовым, «раскручивающим» сейчас свой роман «Змеесос». Вот фрагменты интервью последнего: «Я не думаю, что имею к нему (ПМ) отношение. Исходным материалом постмодерна являются конкретные факты человеческой культуры, то есть уже совершенные и, возможно, отработанные продукты чьей-то деятельности, из которых автор конструирует свое, – это может напоминать приготовление из дерьма пищи, которая в принципе может получиться замечательной, – меня же интересуют чистые сущности... Мне кажется, вся эта постструктуралистская культурологическая текстуальная мастурбация отходит в прошлое, и мы вновь оказываемся лицом к лицу с истинами, которые хотя и заключены в словах, но не являются ими...» («КО» № 13, 1992).

Такая идеология и воплощена нужным образом в романе «Змеесос». Сказанное в нем ни в коем случае нельзя принимать на веру; сразу было обещано, что вся эта история «богоискания себя» есть попытка освободиться от языка и его глупостей, от связанной с ним социальной деятельности, активной и пассивной, пошлых, вредных сопереживаний и т. п. В отличие от «нормального постмодерна» описываются не только мифы языка, но и более существенные абстракции, с языком никак не связанные (есть ведь и такие). (Новый метаязык – не комплиментарный (всего лишь) к обыденному, но надстроенный над ним; на таком метаязыке записано, к примеру, функционально-магическое уравнение Леви-Строса).

У меня серьезная претензия к «Змеесосу». Мне не нравится, когда слишком часто употребляется глагол «убивать». Лучше бы его не было.

Несмотря на большое число очевидных разниц, между сочинениями Пелевина и Радова много общего. Об одной такой параллели я не могу не упомянуть. Связано это вот с чем: в эпоху постмодерна сильно влияние шаманствующего номинализма. Очень важно выбрать удачное название, правильное имя, сочетание слов; хорошо подобранными фишками, как и краплеными картами, играть гораздо легче.

Итак, во-первых, я это давно известно, оригинальными лингвистическими единицами проще оперировать, с т помощью легче отобразить какие-нибудь абстрактные отношения (ляпупа трямкает бутявку, глокая куздра кудрячит бокренка – все знакомо). Но, кроме того, сами эти единицы могут обладать специфическим метазначением, от которого читателю не избавиться. «Какой-то непонятный знак, что-то символизирующий» – и как-то воздействующий на читателя. Простое заикание героя может превратиться в заклинание, в мантру, и что потом будет с героем (с читателем) на самом деле, куда он попадет – еще неизвестно.

Алгоритмы программирования определяют постмодерновость «турбореализма». Постоянно происходит обращение к знакомым понятиям, подпрограммам, функциям, ячейкам памяти. Читатель послушно «отрабатывает прерывание», и можно делать с ним все что вздумается (по желанию программиста). Подобно толкиеновским хоббитам, читающий не может (и не хочет) освободиться от очарования знакомых фраз и привычной жизни, и вот что остается у него как символ советского общества и всего пережитого: суп с макаронными звездочками, курица с рисом и компот. И никелированные шарики от кровати.

Еще одна пелевинская повесть «Принц Госплана» опубликована в № 2 журнала «СОС» (номер на самом деле первый, так как № 1 пал жертвой приднестровского конфликта). Реальность перемешана в ней с компьютерными играми, главный герой стремится освободиться от того и от другого враз. Здесь морок куда более красив. Некоторые мои приятели ловят серьезный кайф уже оттого, что в повести хорошо (с большим знанием дела) описаны эти самые компьютерные «игрушки». Не оставит читателя равнодушным такой неологизм, как «разрезалка пополам». (Это звучит как музыка: разрезалка-пополам!).

Ну вот, все такие неологизмы и разные силлогизмы можно хорошо рифмовать (если кто понимает, конечно, что такое рифма). Можно образовывать цепочки, кольца, возвратные отсылки, составлять магические квадраты из цифр и букв, использовать какие-нибудь другие обманные приемы «матричной прозы» (повторение элемента приглушает его семантическую значимость; зато на первый план выдвигается способ соединения этих «утративших значение» элементов). Результат пелевинского «погружения» поистине чудовищен. В «Омон Ра» это замечаешь только после прочтения, через какое-то время, в «Принце Госплана» разглядеть «зловещие следы» проще. «Все вы – быдло!» – так убеждает герой (автор) читателей с помощью разрезалки-пополам и пр.; и вправду, ему (ему) легко удается возвыситься над ними.

Галлия делится на три части; магия – на две, она бывает Черная и Белая. Такое разделение проводится не по калим-то этическим принципам, а чисто технологически. Черные маги деют ворожбу с помощью предметов материального мира, их конкуренты используют чистые абстракты. Причем последнее, в общем-то, более эффективно. Любые методики можно использовать для разных дел, и беленьких, и черненьких (не следует, однако, полагать, что в конечном счете безнаказанно).

Разумеется, читать змеесос противно. Но Радов искренен с читателем, он так прямо сразу и говорит: это, мол, змеесос в стиле «метафизический панк», а если кто не спрятался, я не виноват. Радов, бывает, ссылается на авторитеты (уже неплохо, и неважно – как) и честно предупреждает внимательного читателя о на самом деле происходящем.

К сожалению, Пелевин думает, что он самый хитрый. Он задает читателю очень жесткую программу, заставляя того забыть о возможности отойти в сторону и со стороны взглянуть на происходящее, освободившись от влияния языка, на котором говорит автор. Вот такая необычная для нашего времени двойственность: выйдя на свободу, освободить и читателя от маразматических советских иллюзий, чтобы затем привязать его накрепко к себе. Чтобы затем, очевидно, проделать с ним то же самое, что Плотник, Морж и большие друзья «НГ» любят делать с устрицами.

Примечательно, что и змеесос, и пелевинский «программный продукт» – не просто произведения литературы; это явления концептуального искусства, они имеют значение и за пределами системы литературных текстов. Очень важно рассматривать их прямое воздействие на читателя (о возможности чего нам твердили неоднократно, но не было убедительных примеров). Затрагиваются серьезные сущности, а не просто актуальная бесконечность текста.

Интересно будет посмотреть на розовые слюни, обязательно испускаемые – в связи с данными событиями литературной жизни – адептами т. н. «энергетической культуры». Вот только ими горю не поможешь (известно, избавлять от наваждений непросто). Пора уже, наверное, печатать на книгах и журналах предупреждение для читателя. Минкульт такой-то республики предупреждает: чтение опасно для вашего здоровья. Для душевного, во всяком случае.

Кстати, о литературе. Антонина Коваленко (Радова) написала трактат о мандустре. «Мандустра есть сущность процесса превращения акциденции в субстанцию, если этот процесс происходит... Все мандустриально... даже самые гнусные гадости мандустриальны». Ох, до чего ж эти злобные духи непереносимо надоели. Очень хочется, чтобы поскорей построили какое-нибудь постмандустриальное общество.

«Вытянув перед мордой передние лапы, к пылающему над горизонтом шару Солнца медленно и плавно шел медведь со звездой Героя на груди и засохшей струйкой крови в углу страдальчески оскаленной пасти. Вдруг он остановился и повернул морду в мою сторону... – И я, и весь этот мир – всего лишь чья-то мысль, – тихо сказал медведь.

Я проснулся». (В. Пелевин). Чего тут, давно пора проснуться окончательно. Все пелевинское произведение – грандиозный кошмарный сон, причем чужой.

Знаете ли, хочется иных снов. О чем-то большем.