КОГДА НЕТ ВЫХОДА

Василию Фомичу было уже шестьдесят три года, а в жизни он еще не сталкивался с неразрешимыми вопросами.

В революцию он был слишком мал, в коллективизацию слишком хил, в финскую войну он обнаружил такую потрясающую близорукость, что вопрос о призыве его в приснопамятном сорок первом году перед призывной комиссией даже не вставал, хотя Василий Фомич и рвался на фронт уничтожать фашистскую нечисть. Члены комиссии переглянулись, пожали плечами и только поинтересовались, как Василий Фомич умудрился дожить до ответственного момента.

Василий Фомич нерешительно улыбнулся шутке и стал нервно протирать стеклышки круглых очков. Его отпустили с миром, и Василий Фомич вернулся к прежнему месту работы. Он ласково улыбнулся охраннику, отчитался перед начальником и сел на свое рабочее место.

Шла война.

Потом, когда она успешно завершилась, началось восстановление народного хозяйства.

В пятидесятых годах началось освоение целины.

Василий Фомич работал.

Мир изменялся. Ко всем изменениям Василий Фомич относился благожелательно, понимая, что арифмометр "Феликс" лучше буковых счет Белгородской фабрики, а электрическая немецкая машинка "Рейнметалл", поставленная в счет репараций, лучше арифмометра. Новинку, которая появлялась в отделе, он опробовал первым. Коллеги знали, что он не только опробует ее, но и осмотрит очередное достижение науки снаружи и изнутри, научится ремонтировать диковинку, а потому не придется бегать с ней к привередливым мастерам, которые кроме денег требовали обязательной мензурки спирта. Освоив технику, Василий Фомич обучал работе на ней сослуживцев, чтобы те так же ловко сводили дебет с кредитом, и получали положительное сальдо.

"Да это же просто! - горячился он. - Подумаешь, чудо какое. Человек придумал, человек в технике этой и разберется!"

Новички, попавшие в отдел, поначалу его побаивались. Да и как не испугаться седого скелета, восседающего за столом в старомодном костюме и целящегося в новоприбывшего прицельным взглядом сквозь бронебойные стекла круглых очков. Новички опасливо ежились, но тут лицо Василия Фомича расцветало улыбкой, и сразу становилось видно, что и не скелет он вовсе, а милейший человек. И добрый, к тому же!

Даже в блокаду, когда наревевшиеся над полученной похоронкой бабы злобно косились на оставшихся по "броне" мужиков и вслух жалели, что не их Господь прибрал под Пулковскими высотами, о Василии Фомиче плохо не думали. И он откуда-то все узнавал первым и для каждой исстрадавшейся женской души находил самые нужные утешающие слова и к словам тем прикладывал что-нибудь существенное: кусочек хлеба, стограммовый кулечек с пшеном, а то и окаменевшую довоенную конфету.

Когда его конфузливо спрашивали: "А сам-то ты как же?", Василий Фомич костляво улыбался: "Много ли нужно этакому скелету? Хлеба крошка, да воды ложка..."

За эту вот худобу и способность к сюрпризам женщины прозвали Василия Фомича "Факиром", а еще немножечко погодя, когда начали показывать немецкий трофейный фильм "Индийская гробница" и вовсе прозвали "Йогом".

Прозвище прижилось, и вскоре Василия Фомича иначе уже никто и не называл. Даже начальство, которое Василия Фомича очень любило. Любило оно за то, что горлопаном он никогда не был, тельняшку на груди не рвал, а уж если и высказывал мнение, то всегда оно было продуманным и взвешенным, дельным по содержанию и тактичным по форме. Даже критиковал Василий Фомич так, что обижаться на него никак было нельзя, после его критике в душе каждого оставался неприятный осадок и хотелось быть лучше, и делать так, чтобы потом стыдно не было за исполненную работу.

Постепенно военная разруха уходила. Завод ширился, разрастался, рос ассортимент выпускаемой продукции, соответственно ширился штат, но Василий Фомич так и оставался рядовым бухгалтером. Нет, предложения были, и заманчивые, но не зря Василий Фомич считался работником поразительной добросовестности и усидчивости. Он от предложений отказывался, виновато улыбался и, щурясь подслеповато, говорил: "Нет, братцы, не потяну! Начальник ругаться должен, людей обижать... Да и глаза у меня... У малого человека и ошибки малые. А тут такое дело - ошибись, враз голову снимут!"

Начальство поругивало Василия Фомича за безынициативность, но больше для вида. Всех устраивало, что он никуда не рвется. Работу свою знает, и, как говорится, старый конь борозды не испортит. Пусть работает, да молодых девчонок бухгалтерским премудростям учит, раз на большее не замахивается.

Так бы Василий Фомич и работал, да вот зрение его стало подводить все чаще и чаще. Местком добился приема у известных медицинских светил, но те лишь руками разводили: "Кабы раньше! А сейчас наука бессильна. Болезнь в голове скрывается, а человеческий мозг до сих пор не познан..."

А болезнь прогрессировала, и даже очки с совсем уже бронебойными стеклами не выручали, хотя и сделаны были по специальному заказу на заводе, где делались сверхточные линзы для телескопов, которыми пользовались всемирно известные советские астрономы в Пулковской обсерватории.

От поблажек Василий Фомич отказался, хотя и полагались они ему, как ветерану производства и бывшему блокаднику. В шестьдесят лет он с почетом был отправлен на пенсию. Правда, завод к его помощи и потом уже постоянно прибегал, поэтому можно было сказать, что связи с родным коллективом Василий Фомич не терял.

Вот так и прожил он свои первые три пенсионные года, пока не встала перед Василием Фомичем неразрешимая, казалось бы, проблема.

Проблема эта звалась Сергеем Ильичом Бородулиным.

Сергей Ильич Бородулин был человеком неистощимой бодрости и делил с Василием Фомичем двухкомнатную квартиру. Одна комната была Василия Фомича, а другая принадлежала Бородулину. В своей комнате Бородулин частенько собирал гостей, а по причине гостеприимства излишнего был иной раз говорлив и несносен.