ИЗ НАБЛЮДЕНИЙ ЗА ПОЭТИКОЙ ПОЗДНИХ СТРУГАЦКИХ

Применительно к художественным системам, переживающим в своем развитии качественные трансформации (при которых предшествующий этап становится объектом исследования для предыдущего), закономерно ожидать появление текста, объективирующего сам процесс текстопорождения. Таким текстом в творчестве Стругацких стала "Хромая судьба" (1984) - роман о писателе, который пишет роман о писателе, среди героев которого фигурирует если не писатель, то, во всяком случае, некий журналист. Автор в романе, таким образом, предстает как "артист, который играет артиста, который играет другого артиста" ¹. Аналогичный принцип - "в несколько этажей", говоря словами героя романа, "известного писателя военно-патриотической темы" Сорокина - лежит в основе сюжетной коллизии. Сорокин включен в две симметричные системы отношений, изоморфные друг другу. На композиционном уровне этот изоморфизм находит отражение в отмеченной структуре "текста в тексте", а содержательно сводится к следующему. С одной стороны, это конфликт Сорокина с детерминирующей его судьбу гипотетической силой: "...тот, кому надлежит ведать моей судьбой, совсем одурел от скуки и принялся кудесить, но только дурак он, куда деваться? - и кудеса у него получаются дурацкие..." ⁴. С другой - демиургическая деятельность Сорокина в мире тайно создаваемого романа, "Синей Папки", оцениваемая им прямо противоположным образом: " У меня их здесь десять тысяч человеков в моем городе... И неописуемое наслаждение доставляет мне управлять их судьбами, приводить их в столкновение друг с другом и с мрачными чудесами, в которые они у меня оказались замешаны..." (22).

Сюжетика романа на первый взгляд представляется хаотическим нагромождением линий, слабо связанных между собой и не получающих развязки. Очевиден наиболее поверхностный смысл подобного сюжетного построения: полемика с нормативной соцреалистической поэтикой, жестко кодифицирующей возможные в тексте причинно-следственные связи, переводится в область прагматики текста ².

Однако есть основания в кажущемся хаосе увидеть упорядоченность особого рода. Каждая из "странных" ситуаций, осмысляемых Сорокиным как вмешательство "хромой судьбы", как правило (об исключениях - см. ниже), имеет коррелят в системе вспомогательных интекстов, которые в отличие от "Синей Папки" документируют творческую лабораторию Сорокина (планы, наброски и т.п.). "Жизнь текста" выступает по отношению к "тексту жизни" как метатекст, но и как детерминирующее начало, и случайно осознанная Сорокиным закономерность - " Вот она, первая заноза. Сначала написал, а потом все это произошло" - оказывается универсальной формулой, описывающей связь двух сюжетных планов. Так, история о Живой воде отражается "текстом жизни" в отравлении Кости Кудинова, появлении "вурдалака" Мартинсона и соглядатая в клетчатом пальто; история о фокуснике - во внезапном интересе соответствующих служб к биографии Сорокина; "Современные сказки" - в анонимных письмах и звонках и др. Помимо собственно сорокинских текстов в аналогичной функции могут выступать тексты других персонажей (комедия покойного Анатолия Ефимовича - относительно сюжетной линии, связанной с Михаилом Афанасьевичем и его машиной); и объективно существующие тексты (эпиграф к "Египетской марке" Мандельштама - относительно появления падшего ангела с партитурой труб страшного суда; примечательно, что мандельштамовская тема трубы находит еще одно - на этот раз эксплицитное - выражение в названии девятой главы: "...Для чего ты все дуешь в трубу, молодой человек?").

Если первым отличительным признаком сюжета "Хромой судьбы" мы называем наличие детерминирующего контекста, то в качестве второй особенности следует отметить включение каждой сюжетной единицы из рассмотренного ряда в систему контекстов противоположной направленности. При попадание в это контекстуальное поле сюжетная единица приобретает не мистериальное, как в первом случае, а профанное, сниженное значение: история падшего ангела оказывается выдуманной с целью банального вымогательства, а сама партитура труб страшного суда вытесняется из мира героев "подлинно" трагическим событием - проигрышем "Спартака"; соглядатай в клетчатом оказывается сумасшедшим; "вурдалак" Мартинсон - использующим в личных целях мощности секретного института; анонимные письма и звонки связаны с ошибочным отождествлением Сорокина с героями его книги и т.д. В одной сюжетной единице, таким образом, одновременно актуализируются противоположные значения. Возникающий эффект "мерцания" смыслов может быть рассмотрен как минимум с трех точек зрения: а) как проявление общего свойства поэтики Стругацких постутопического - начиная с "Улитки на склоне" - периода, а именно - совмещения в одном тексте эсхатологического и сатирического планов; б) как способ актуализации медиативной функции писателя, включенного одновременно в знаковый и социофизический, "высокий" и "пошлый" миры; развитие ахматовской темы "сора"; наконец, в) как средство подчеркнуть неистинность всякого атрибута данного в эмпирическом опыте Сорокина мира - искаженной проекции инвариантного мира смыслов, представителем и рупором которого является в тексте некто Михаил Афанасьевич.

Здесь мы подошли к явлению, которое с долей условности может быть обозначено как "булгаковский миф" в романе Стругацких (в данном случае миф понимается как универсальная культурная формула). Множественные (и неоднократно отмеченные критикой) ³ отсылки в тексте к творчеству Булгакова и в первую очередь к "Мастеру и Маргарите" делают излишними обоснование такой постановки вопроса и позволяют сосредоточиться на сути.

Главной особенностью повествования в "Мастере и Маргарите" является, как и в "Хромой судьбе", структура "рассказа в рассказе". Возникающие в различных формально-субъектных преломлениях (роман Мастера, рассказ Воланда, сон Ивана и т.д.) события "евангельских" глав оказываются достоянием инвариантного мира смыслов, первичного по отношению к миру рассказчиков. В тексте эта модель разворачивается инвертивно - от вторичного к первичному, "от кривляющейся кажимости мнимо-реального мира к подлинной сущности мировой мистерии. Между двумя текстами устанавливается зеркальность, но то, что кажется реальным объектом, выступает лишь как искаженное отражение того, что само казалось отражением" (4). Переносясь в другой текст, повествовательная структура булгаковского романа сохраняет свои моделирующие свойства, закрепляемые в сюжете определенными сигналами (наиболее значимый - появление в номенклатуре действующих лиц Михаила Афанасьевича и прочтение им Сорокину ненаписанного фрагмента "Синей Папки"), и, в частности, постулирует существование инвариантного мира, искаженной проекцией которого мир Ойла Союзного и Гнойного Прыща является в той же мере, как и мир Латунского и Берлиоза. В связи с этим перед героем Стругацких встают две задачи. Первая из них, заданная эпиграфом

Как пляшет огонек!
Сквозь запертые ставни
Осень рвется в дом,

предполагает освобождение сознания героя от ограничений, накладываемых дефектностью мира, и ориентацию на восприятие внеположенных ему инвариантных смыслов и дальнейшую их манифестацию. Вторая задача - инициация некоего семиотического механизма, устраняющего дефектное воплощение инвариантного мира смыслов и устанавливающего (восстанавливающего) в универсуме гармонию. Решение обе задачи находят в рукописи Сорокина. Но это предмет особого разговора.

1. Стругацкие А. и Б. Хромая судьба. Хищные вещи века. М., 1990. С. 52. Далее цитаты по этому изданию даются в тексте с указанием страницы в скобках.

2. Ср. определение авангарда в статье: Шапир Максим. Что такое авангард? // Даугава. 1990. № 10.

3. См., например, Шаповалов О. Тридцать лет спустя // Стругацкие. Цит. издание.

4. Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 120.