Элита

Их было десять человек: старик и девять учеников. Они сидели на берегу неширокой реки: старик - на замшелом, вросшем в песок берега камне, девятеро - кругом около него, устремив внимательные взгляды на его загорелое лицо. Старик упирался сильными руками в крошившийся от времени камень, тяжелые ботинки по ранты зарылись в золотистый песок. Он был одет в зеленый комбинезон с закатанными рукавами, оставлявшими открытыми загорелые руки с мощными бицепсами и мускулистую шею, девятеро, сидящие у его ног на теплом песке, были обнажены. Пятеро мальчиков и четыре девочки.

Тихо несла свои воды река, на далекой берегу весело пели птицы, в березовом лесу и сверху падал поток теплых, ласково греющих кожу лучей: солнце то зарывалось в белые пушистые облака, на время теряя свою всепроникаемость, то снова весело било в глаза весело жмурящихся детей, отвлекало от слов наставника, навевало посторонние мысли. Стоял июль - самое-пресамое лето, когда на человека нападает такое бездумное состояние, состояние накопления энергии и жизненных запасов на предстоящую зиму, состояние, доставшееся "гомо сапиенс" от его неразумных животных предков, время жировки настойчиво диктовало потомкам стадных обезьян-древолазов образ жизни и повадки - и попробуй-ка поборись с тысячелетний опытом-приказом!

Поэтому и молодой парень, лежащий за ближайшим валунами, также испытывал наслаждение от греющих его спину солнечных лучей и совсем не спешил с действиями. Еще минуту назад мысли у него были совершенно другими и само его тело было не совсем его телом, а совсем другого зверя, даже не зверя. Нет скорее телом гибкой, пучком свитых жил и мускулов, змеи. Еще минуту назад он скользил неслышно по упругому песку, вился вокруг валунов и гордые мысли били молоточками в голову: "- Я самый сильный, ловкий, бесшумный. Я ползу уже десять минут, с самой опушки леса, а эти лопухи меня даже не чувствуют".

У него была своя теория, которую он никогда ни кому не рассказывал. И, если в его присутствии кто-то говорил о причинах провала операции, ссылаясь на неуклюжих исполнителей, то он лишь еле-еле раздвигал губы в усмешке. "Чувство опасности" - вот так кратко можно было выразить его теории, когда преследуемый кожей, нервами чувствовал присутствие враждебной силы и можно было также только почувствовать это: каким-то вздрагиванием плеч ли, головы ли - и в таких случаях Алекс уже не думая вскидывал автомат, потому что знал, что все его ужимки и игры в великого следопыта не помогут, и то, что случится сейчас - рвущие тело пули, брызги крови и мозга, повторится, повторится в точности, только часом или сутками позже. Пользы от засады не будет. Вслух этого он не говорил никогда, но и проколов у него было мало, и поэтому на "бессмысленные" убийства смотрели сквозь пальцы, приписывая ему вспыльчивость и кровожадность. На самой деле он не был ни тем, ни другим. Он просто делил работу, делал так, как его учили с детства, хорошо и до конца, чтобы засыпать легко и быстро, с чувством выполненного долга, как его учили воспитатели в приюте. И тут же отвечали на невысказанный вопрос:

- Как засыпать легко и быстро, если только-только отмыл кровь забитого тобой человека с пальцев? Нет, не человека, человек спит рядом с тобой, тот, кто помог разоблачить с тобой того, кто уже не человек, а червь, ведь не вызывает у тебя мук совести белесая кровь раздавленного червяка?

Воспитатели в приюте (как официально назывался их дом) были неглупыми людьми, поставленные для воспитания "элиты нации", не сирот, а элиты, ведь родителями их официально были сами Отцы. Да и какая элита может вырасти в обыкновенном грязном доме с клушей-матерью, жаждущей только набить брюхо своим детям, а не воспитывать в любви и готовности к самопожертвованию ради государства парней, плюс самца мужского пола, думающем не о воспитании наследников, а о соседке, моложе годами, с ногами растущими из шеи?

- Мы живем по щиколотки в грязи, мальчики, и мы должны чистить эту грязь, кроме нас некому и мы - единственная опора наших Отцов!

Такие вот мысли прыгали у него в голове; и пока он подползал к этой странной группке, и пока он осторожно устраивал поудобнее автомат в камнях и пока он автоматически выбирал ориентиры для пристрелки, и пока интуитивно ловил это свое "чувство опасности".

Теперь он лежал на животе уже полчаса, его обдувал легкий ветерок, солнце припекало высохший на спине комбинезон, и тот же ветерок, казалось, выдул из него все его предыдущие мысли, как табак из передавленной сигареты. Мысли у него стали какие-то рваные, нечеткие, не такие как обычно, без привычной ясности и точности:

- Устал, я, устал! Вот тебе и отдых! Не хотел же я ехать в этот чертов заповедник, не хотел. Вот и отдохнул! И откуда они здесь взялись, эти голяки! Надо же, голые, да за это и детишек не пожалеют, сразу в лагерь! А старика допросить надо, кто научил его детей раздевать, не знает будто, что у нас и младенца сразу одевают! Служба приличия пусть с ними разбирается, а не я! Как только они проскочили в заповедник, его ведь охраняют как банк, сюда Отцы отдыхать ездят! Ну, будет кому-то на орехи!

Что-то царапнуло в привычном слове "Отцы", ах да, его разговор со старшим воспитателем два дня назад...

- Езжай, отдохни на природе, Алекс, можешь прихватить девчонку из заведения, я тебе разрешаю. После всего, что случилось, я думаю, тебе нужно это разрешить. Да ты садись, садись, - сказал Старший, придвигая ему стул. Алекса вызвал дежурный по казарме в комнату воспитателей и теперь он стоял навытяжку в маленькой уютной комнатке: в углу видео, стены в коврах, цветы - глядеть приятно, чисто кругом! Алекс глухо брякнул каблуками об пол, пол тоже затягивал ковер, осторожно присел на краешек стула - было неудобно пачкать ковер грязными сапогами.

- Ты удивил многих, мальчик, - сказал старший, крутя в сильных пальцах четки из камня-зеленоглазки, - нет, не тем, что нарушил клятву ради девчонки, нет! Это иногда случается с воспитанниками, не удивляйся, проклятый закон продолжения рода, с ним не поспоришь! Но никто не делал с ними то, что сделал ты; некоторые, наоборот, старались любыми путями уберечь их, сохранить. С такими, как ты понимаешь, нам прялось расстаться. Как ни горько и не жалко мне и всем нам усилий нервов и пота, затраченного на каждого из вас, и ты должен понимать, что ушли они в лагеря и ушли навсегда. Да, именно туда, а не просто в город или в дальние поселения, потому что с их возможностями они станут опасными для нас, они станут или главарями банд или, еще хуже, оппозиционерами. Ты же знаешь этих выродков, - воспитатель брезгливо поморщился. Он бросил четки на стол, пружинисто встал со стула, машинально огладил складки на своем голубом комбинезоне (воспитанники ходили в зеленых, под цвет растительности) и стал расхаживать по цветному ковру. - Кстати, готовься, у тебя будет новый заброс, теперь не в нижние кварталы и не в леса, а именно к оппозиции. Ты видел их раньше, так сказать, снаружи. Когда загонял их в грузовики во время большого оцепления, а теперь посмотришь на них изнутри. Заброс будет длительным, где-то на полгода и потрудиться тебе придется, мальчик, много, очень много. Ты должен стать, именно стать, другим человеком, молодым оппозиционером из провинции, приехавшим в столицу делать карьеру и бороться против Отцов. Сядь, не дергайся! - резко сказал, увидя кик вскочил Алекс. - Думай! Прежде всего думай, мы ведь вас учили не только выбивать чужие мозги, но и думать своими! Условия борьбы у нас меняются, все течет и изменяется. Раскинь мозгами Алекс: вот вы выбиваете банды в забросах, выбиваете десятками, а число их не уменьшается, А растет; грузовиками отправляете оппозиционеров в лагеря, а число их тоже растет. Почему?

Он подошел к окну и долго молчал. Глядя через стекло, за которым ветер трепал ветви деревьев, росших рядов с казармой. Тихо постукивали часы около видео и бились об стекло муха, упорно и тупо, как и мысли в голове Алекса, пытаясь угнаться за смыслом речи воспитателя.

- Эл считает, что пора переводить наше общество ближе к чистому разуму, а не к эмоциям, - наконец прервал старший свое молчание и с силой провел руками по своему иссеченному морщинами скуластому лицу, как бы сгоняя с него усталость.

- Как это - к чистому разуму? - тупо переспросил Алекс.

- Видишь ли, люди очень эмоциональны и часто эти эмоции перечеркивают нужные для общества деяния, потому что любой правитель - человек, и он не может переступить свою мораль. Разум говорит ему - да, а мораль - нет, в результате чего он сходит со сцены как политический труп, предварительно угробив важное дело. А Эл - он умница, ему не ведомы эти сложности. Он всегда делает то, что необходимо для нужд общества, нашего общества, это наш будущий, общий Отец, уже сейчас у него громадные возможности, которых он пока не проявляет. Скоро, очевидно, ему придется проявить свои таланты, сейчас он уже у нас голова, наш мозг и информатор, самый совершенный из созданных пока компьютеров, да, именно машина, которая планирует сейчас и оцепления, и ваши забросы и... многое другое. Не смотри на меня так испуганно, Алекс, все что я говоря тебе - правда, ибо Эл - это мое детище, мои кровь и нервы, а говорю все это тебе потому, что ты по своим показателям и способностям подходишь на кандидаты в Отцы. Как ты знаешь, Отцы тоже люди, они болеют и умирают, как и все люди, а им нужна смена, молодая и достойная. Ты подходишь и ты - моя кандидатура, дальше пойдешь по моей рекомендации, поскольку я могу ее тебе дать, ибо я один из Отцов.

Алекс вскочил, порывисто вскинул автомат на плечо и вытянулся во фрунт.

- Тихо, капрал Ренк, - прошипел воспитатель, - это тайна, надеюсь это-то ты понимаешь. Я не для того тебе об этом рассказал, чтобы ты орал на всю казарму: "Слава Отцам!".

- И еще один вопрос мне хотелось бы с тобой обсудить. Да ты садись, что-то торчишь как истукан среди комнаты, - воспитатель уселся обратно в свое кресло. Сел на стул и Алекс, опустив рядом с собой оружие. - Эта твоя любовь из нижних кварталов, Сильвена... Так вот, мы не для того дали вам так много и научили вас своими возможностями пользоваться, чтобы ты отдал все это за хорошенькое личико и глазки, которые вроде бы посмотрели на тебя не так как все, - голос у воспитателя стал сухим и жестким.

- Да, но..., - Алекс дернулся на стуле и руки его беспокойно зашарили по стволу автомата.

- Я вижу ты не осознал до конца ошибку, которую ты совершил. Очевидно, мы здесь все виноваты, что-то не учли в нашей системе воспитания. Наверное, нам придется изменить систему обслуживания вас девицами с 16 лет - иногда это дает противоположный эффект, как в твоем случае. Правда, кое-кто грешит из вас этим в забросах, не так ли, Алекс? - серые глаза Старшего впились в лицо Алекса.

- Ладно, ладно. Это не суть важно, - откинулся на спинку воспитатель, - придется наиболее тонко организованных из вас отпускать в город иногда. Ты как раз оказался таким, хотя... Да ладно. Тебе потом будет предоставлена возможность выбрать себе жену по вкусу. Но по нашим рекомендациям, а не так как ты решил сам в случае с Силвеной. И любовь можно запрограммировать, - задумчиво сказал воспитатель и снова замолчал, потом махнул рукой в сторону двери. Прием был закончен и Алекс в полной растерянности покинул эту комнату.

По-прежнему сбоку от него цвиркал кузнечик, впереди шумела река и пригревало солнышко, одновременно и слепя глаза; старик что-то говорил этим голякам около воды, и те слушали его открыв рот. Алекс лежал за камнями и постепенно настроение у него заметно изменилось. Он начинал потихоньку злиться: так хорошо начавшийся отдых так глупо прерывался. Он приехал три дня назад сюда, в домик лесников. Приехал один, без всяких девочек (после Сильвены Алекс почему-то не мог смотреть на этих обезьян), а иногда накатывающее желание он выбивал из себя многокилометровыми кроссами, кроссами до изнеможения, до обморока. Он валялся ни траве, ночевал в лесу, купался в речке, до обалдения слушал ночные звуки (мыслей не было совершенно), ловил птиц - и вот сегодня утром его отыскал этот перепуганный идиот-лесник и сказал, что в заповедник каким-то образом проникли группа людей и надо их ликвидировать. Алекс как обычно был без оружия, но кое-что нашлось у лесников, конечно, давно списанное старье, правда с хорошим кучным боем; он прихватил заодно и бинокль, в который и смотрел сейчас на эту странную группку. Да, он оценил мускулы этого старики, с таким опасно связываться, даже с его способностями, а уж противника-то он всегда мог оценить!

Смотрел Алекс, прощупывал его мускулы и случайно зацепил биноклем глаза, поймал его взгляд.

И таким спокойствием повеяло от глаз старика, таким теплым, как тот летний ветерок, который ласкал его кожу, что он растерялся и мысли у него снова разбежались.

Так уже было с ним несколько раз. Один раз такое случилось в одно из больших оцеплений. Он стоял тогда среди толпы, изредка поддавая прикладом в спины бегущим, у него было хорошее настроение, вечером у него свободная ночь - и вдруг он поймал на себе чей-то взгляд. Алекс скосил глаза влево и увидел сначала густую копну черных волос, потом вздернутый носик в веснушках и только потом уже вздрогнул от взгляда зеленых глаз. Он помнил с детства много взглядов: равнодушных, игривых, злых, ненавидящих. Очень много было этих ненавидящих взглядов, ненавидящих и в тоже время заискивающих, юлящих, этих взглядов - когда он бил ногами, руками, прикладом, когда пытал, мучил, вырывал ногти, волосы и глаза, эти лживые человеческие глаза, никогда не показывающие истину.

Сейчас они, эти зеленые глазища невысокой девушки выражали такое восхищение, что он невольно подтянулся, грудь у него вытянулась вперед колесом, каска лихо сдвинулась набок. Свободная рука поправила туго затянутый ремнями комбинезон. А что, он действительно красив, форма шла ему, сидела как влитая. Не то что на этом пугале Живчике, что мялся рядом с ним; о том, что он красив и сложен как бог говорили поголовно все девицы из заведения "Ласка и забота", которое обслуживало их роту. И большинство из них всегда были готовы встретиться еще раз вне стен этого заведения, но ему ведь нельзя, он не самец из Средних кварталов, он из самого приюта и из полка "Беспощадных".

У него на секунду мелькнула крамольная мысль о том, что эти проститутки куда свободнее чем он: делают что хотят и идут куда захотят, "отработав" свое время в заведении. Но тут же внутренний голос отчеканил слова клятвы: "Беспощадный не принадлежит себе, он принадлежит всем и никому...", голос автоматически барабанил клятву дальше, но как-то отдельно, и клятва не волновала его как обычно, а волновало только одно и хотелось только одного - выяснить кто она; ноги сами повернули его тело и двинули его к этой девушке, которая тоже остановилась и теперь толпа обтекала ее. Царапая мимоходом семи спектрами вопросительно-испуганных взглядов. И потому что уже поднялся рядом с ним окованный приклад автомата на это зеленоглазое чудо, чтобы не забывалась и не портила порядка: раз заставляют бежать, значит беги и не рыпайся!

Алекс на ходу перехватил волосатую лапу Живчика и грубо отпихнул в сторону. Тот заорал на всю улицу: "Ты что, эта же тварь не подчиняется!", но тут же получил пинок ребристого башмака под колено и замолк, поперхнулись болью.

Алекс притянул вперед руку (другую оттягивала тяжесть автомата), бегущие сразу шарахнулись в сторону; он поймал теплое запястье и тихо, но властно выдернул девушку из этого потока бегущего дерьма.

Они шагнули назад, к витрине магазина, где стекло витрины с пыльными колбасами из дерева поднимались прямо из булыжника тротуара и где сейчас торчала испуганная рожа владельца. Алекс со злостью шарахнул прикладом по этой толстой физиономии, со звоном полетели осколки стекла и лицо мгновенно исчезло, как будто испарилось.

Шеренга "Беспощадных" после их ухода сдвинулась теснее и продолжала делать свое дело, не обращая внимания на ушедших: старший знает что делает. Только Живчик покосился ни них, потирая колено, но секундой позже уже снова работал прикладом.

Потом исчезли все звуки: шарканье бегущих ног, крики, тупые удары и хруст стекли под ногами, ветер беззвучно трепал ее волосы и складки ее белого комбинезончика, и он в этой тишине спросил тихо:

- Сильвена, - так же тихо ответила девушка, не пытаясь освободить руку из его железных пальцев, - а ты из приюта?

- Ага, - кивнул он, - как ты попала к этим, - он мотнул головой в сторону бегущих. - Ты что, участвуешь в оппозиции?

- Нет, я никогда не интересовалась политикой. Просто мне надо было купить подарок подруге, я сегодня не работаю и поэтому решила съездить в Средние кварталы и вот...

- Понятно, - сказал Алекс, потом задумался и наконец спросил:

- Я... В Нижних кварталах, - ответила девушка и вдруг стала краснеть; улицу, номер дома и квартиры она произнесла почти шепотом. И он понял, что ей стыдно перед ним за то место, где она живет. Он тоже почему-то смутился, ведь такая девушка не могла жить в такой дыре!

- В нашем обществе все одинаковы и равны! - брякнул он стандартную фразу и опять смутился, теперь от своей глупости. И вообще, разговор получился каким-то напряженным, она что-то ждала от него, а он впервые не мог сориентироваться, как себя вести.

- Пойдем, я тебя провожу, сама из оцепления ты не выберешься, - наконец опомнился он и вспомнил, кто он и зачем здесь находится.

- Живчик! - крикнул он и тот, прихрамывая, прибежал из цепи и вытянулся перед ним, - останешься за меня. Я вернусь через пять минут. Эта девушка здесь по ошибке, а ошибки надо исправлять, не так ли?

Ему не понравились глаза Живчика. Нет, он не ухмылялся. Но в его глазах было что-то такое мерзкое... Казалось, этот взгляд прилип к его спине, пока он выводил Сильвену через вторую цепь оцепления к автобусной остановке; когда же он оглянулся, Живчик уже командовал цепью "Беспощадных" и не думал глядеть в его сторону.

Дом Алекс нашел довольно быстро, сказалась большая практика обитания в этих трущобах. Улочки была довольно обычной для этих мест, кривая и грязная, она переплеталась и терялась во множестве таких же кривых, запутанных и грязных; на нижнем этаже дома прилепился подозрительный бар, напротив него сияла разбитыми буквами маленькая гостиница с непонятным названием. Дома здесь стояли рядышком, окно к окну и почти все без занавесок. Алекс быстро нырнул в разбитый подъезд, мимо кучки подростков, стоящих в тени стены; ноздри привычно затрепетали и учуяли знакомый запах травки (эх, если бы не Сильвена, разобрался я бы с этими нюхачами), мальчики зашевелились было, но потом что-то почувствовали и сразу нырнули в тень, посверкивая оттуда глазами.

Алекс стремительно взлетел по щербатым ступеням на шестой этаж, даже не посмотрев в сторону лифта. После того как Дуболома разрезало пополам в таком ящике, он никогда не ездил в листах - всегда можно пустить кабину вниз в шахту, умники всегда найдутся, научили Отцы на нашу голову!

Двери открыла сама Сильвена, которая сейчас была в веселенькой мерцающей золотой кофточке и белой юбке. Он сразу же расслабился и молча шагнул за нею в поток слабого света, падающего из открытой двери в полумрак коридора. В квартире не было того кислого запаха, что стоял в подъезде, а пахло чем-то смутно знакомым и приятным (а как же иначе! Здесь ведь Сильвена живет, не кто-нибудь!)

- Пойдем скорее ко мне! - шепнула она, взяв его за руку. Они шли через длинный коридор, куда выходили четыре ободранных двери; пол скрипел под ногами, стены были завешаны какой-то рухлядью, потолок тускло светился пыльными светопанелями. Жилище было ветхим, как и все дома здесь, в Нижних кварталах, стены все в трещинах, ни в коридоре было чисто и убрано. Комната Сильвены находилась около кухни, оттуда слышался гул голосов и выплывали клубы дыма. Мимо кухни Сильвена проскочила очень быстро и чуть было не проволокла и Алекса, но он автоматически тормознул и сразу же шагнул в столб дыма.

- Крыса?! - удивленно сказал он, втискиваясь в крохотное пространство кухни, раздвигая плечом осязаемо плотный воздух от дыма, вони немытых тел, перегара и пота. За маленьким столом сидело четверо со зверскими, небритыми рожами, все в одинаковых помятых костюмах; стол был заставлен бутылками, стаканами, банками с какой-то коричневой дрянью, шприцами и пепельницами, набитыми окурками. Ему ударил в нос, в лицо знакомый душный запах травки, от которого его затошнило. Мускулы у него набрякли, тело завибрировало от желания бить, рвать и выжигать каленым железом это клопиное гнездо, чтобы брызнуло во все стороны и чтобы обязательно пятно, да побольше и покраснее - и чтобы больше ничего не осталось!

Крайний из сидевших за столом по змеиному заструился вверх, в руке у него что-то блестело и Сильвене показалось, что Алекс как-то неловко дернул плечом, рука, которую она крепко держала в своей и за которую тянула его из этого опасного места, немного дрогнула, только и всего, а противник уже врезался головой в груду немытых кастрюль в мойке; с грохотом падали на пол тарелки, блюдца, какие-то вещи и визгливый голос проревел: "Сидеть, идиоты!", на Сильвену глядело белое от ужаса лицо с открытым в крике ртом и она не узнала сначала в этой маске ужаса того самого Крысу, грозы их дома и квартала, а у Крысы, также как и глядящего на него Алекса, перед глазами прыгала недавняя картина их встречи...

Это была обыкновенная акция для Алекса, так называемый заброс на выживание, сроком на неделю с неограниченными возможностями (были еще забросы с так называемыми ограниченными возможностями). При особой необходимости можно было обратиться в полицию (у "Беспощадного" при его желании выступал знак под мышкой как удостоверение, но это считалось правилом плохого тона и снижало очки).

- Жизнь - это игра, большая игра, - учили их в приюте, а приютские почти все переходили в "Беспощадные", так сказать в порядке взросления.

Выбрасывали их без денег, без документов, без оружия, они сами зарабатывали себе на жизнь (воровство строго запрещалось, цель - приобрести опыт, главное же - собрать данные как экспертов и специалистов по оздоровлению общества. Иногда можно было и попробовать достигнуть этого практически. В том, что это общество не идеально, но что его можно оздоровить и они есть это главное орудие оздоровления - в этом никто из них не сомневался, это им вбивали с детства.

Больше всего страдали от этого мелкие банды в Нижних кварталах, этой клоаке столиц, которые выбивались полностью и с особой жестокостью, выбивались обычно "Беспощадными"-одиночками.

Особые способности развивались у всех приютских с детства, но в этот раз банда попалась крупная и Алексу пришлось повозиться. Тогда-то и ушел от него Крыса.

А Крыса видел в этом мрачном лице, внезапно появившемся в их безопасном гнездышке, двухнедельной давности ужас, когда он чудом спасся, прыгнув в мусоросборник, чуть не сломав себе шею, а сзади стоял хруст костей, брызгала кровь, падали лучшие снайперы их банды, почти поголовно все бывшие спортсмены или бывшие вышибалы, которые были вдвое выше и шире этого зверя в человеческом облике! Пятнадцать молодцов, о боже, да каких, не молокососов! Он их уложил шутя, его даже не поцарапали, и кроме того, он умудрился швырнуть ему вслед в мусорную трубу гранату! Как жив тогда остался один всевышний знает!

Алекс удовлетворенно смотрел в перекошенное лицо, но сзади его тянула Сильвена, шептала: "Пойдем, пойдем отсюда!" И постепенно дрожь в нем утихла и он сделал (в который уже раз) то, что никогда бы не сделал раньше.

- Вот что, Крыса! Моли бога, что здесь эта девушка! Чтобы тебя и твоих ублюдков здесь через секунду не было! И этого тоже, - Алекс одним движением сгреб всю дрянь со стола, на Крысу, на его мятый, но белый костюм, после чего дал Сильвене утащить себя из кухни. За его спиной что-то звякнуло, прошелестело, обдув его спину воздухом, чуть слышно закрылась дверь, кто-то взвыл приглушенным голосом на лестнице - и все стихло, а он очутился в жилище Сильвены.

- Садись, - сказала Сильвена смущенно, продолжая глядеть на него с восхищением и разглаживая юбку на полных коленях, - как тебе у меня нравится? Извини, я никогда не видела парней из приюта так близко, только издали, но издали вы такие... - она замялась, - страшные что ли. Вас все боятся, и Крыса вот тоже, а я знаю он никого и никогда не боялся... Может тебе покажется у меня бедно, ты наверное привык жить в роскоши...

Алекс вспомнил своя роскошную казарму, где ему принадлежала роскошная койки с роскошной тумбочкой, а потом и сам приют с его серыми коридорами - и хмыкнул. Никогда он не чувствовал себя стеснительным в обращении с женщинами, а тут вдруг оробел и не знал, что говорить и кик действовать. С Крысой знал как, а с ней - нет!

Он покрутил шеей, ослабляя давление воротник (черт, не привык он к штатской одежде!) и вдруг покраснел: плохо когда ни тебя глядят с таким восхищением, каждое слово ловят, не привык он к этому. Привык, что тебе подчиняются, ненавидят, любят за деньги...

- Ты что, не слышала кик мы живем, - наконец сказал он. - "Беспощадный" знает одну только казарму, это его обет, редко кто доживает до старости. Правда, потом ты получаешь дом со всеми удобствами, где отдыхаешь до самой смерти - ты это заслужил.

- Нет, - удивленно отозвались девушка, - про вас мало говорят и пишут, это тема запретная.

- Странно, - сказал Алекс, - а я думал... Нет, у тебя очень уютно...

Комнатка у нее были маленькая и действительно очень уютная. В центре стоял цветной шестиугольный стол, где они сидели сейчас на креслах-пуфах, друг против друга; угол занимало широкое спальное ложе, покрытое зеленым покрывалом с изображением священных животных. Стены были обвешаны дешевыми плакатами с рекламой, фото популярных актеров - и почти везде статуэтки, маски птиц; сверху падал свет от панелей, чистых и сверкающих, такой был и пол, правда, немного облупившийся уже потемневший от времени, и скрываемый от чужих взглядов самодельными ковриками.

- Ты работаем или учишься? - поинтересовался Алекс, глядя на нее и пытаясь разглядеть ее тайну, чем же они его так притянула. Обыкновенная девушка: полные губы, вздернутый носик - таких сотни проходило перед ним в жизни - и вот тебе на!

- Я на фабрике работаю, на белковой, - ответила она сразу.

Он вздрогнул. Белковая фабрика! Он знал, там тоже работал, когда был в забросах. Десять часов ворочать вручную ядовитую массу, перегоняя норовившую ускользнуть обратно в инкубатор квазиживую плоть, которая разъедает руки выше защитных перчаток до кровавых язв!

"- Ну и что! Такова жизнь и вся эта скотская масс работает в таких же условиях, дохнет и умирает. Вся, но не Сильвена же!"

"- Но чем она лучше?" - такие непрерывные мысли бурлили у него в голове и не находил он на них ответа.

И его руки уже непроизвольно к ней потянулись через стол, и взяли лежащие на поверхности длинные тонкие руки ее в свои и развернули запястьями к себе. Да. Они у нее и были такие, в буграх заживших язв, таких же как у него...

Его будто что-то подтолкнуло вверх, она тоже уже стояла и он медленно наклонил голову и поцеловал эти страшные рубцы (неужели это я? Я же никогда не никому не целовал руки!). Потом стол почему-то оказался где-то в стороне. А они уже стояли, тесно прижавшись друг к другу и его губы нашли ее губы...

Свет не мешал им, они просто ничего не замечали, кроме самих себя; им никто не мог помешать - квартира была пуста, все живое в страхе разбежалось из нее, забилось в щелки - все знали, что Беспощадные слов на ветер не бросают...

Ночь, темнота, потом вспышка света, снова темнота; сначала слова, потом уже слов нет и кажется, что их у тебя и не было, а есть только руки, губы, язык...

Потом язык твоя опять оживает и все начинается сначала, потом идет полоса разрыва, полного беспамятства, потом опять есть у тебя глаза и оказывается, что ничего ты не видел в жизни и что человек-то родился гол и наг, сначала роился, а выражение "родился в рубашке" - это глупость, которая появилась потом, и глупости этой нет глупее на свете.

Он что-то шептал ей, рассказывая то, чего никому никогда не рассказывал. И не было больше капрала роты "Беспощадных" Алекса Ренка, а был маленький мальчик Лек, который никогда не знал матери и отца, и который сейчас лежал в своей коечке в приюте и знал лишь скупую ласку воспитателя, который потом потребует от него взамен отдать всего себя, на страх инакомыслящим, но сейчас ощущал только гладящую его голову тяжелую руку. Не было клятвы, произнесенной при свете чадящих факелов, после которой он отрекался от простой жизни во имя святой цели, от простои человеческой любви, взамен имевший три свободных ночи в неделю для удовлетворения своих плотских потребностей.

Он забыл о том, что утром он должен быть в казарме, принимать развод караула и докладывать дежурному воспитателю; забыл о том, что он не имел права приходить в этот дом, к этой девушке, тем самым нарушив все запреты; забыл злобные глаза Живчика, глядевшие им в след, когда он выводил Сильвену за границы оцепления и сразу побежавшему доносить об том.

Он забыл обо всем ни свете, забыл о том, что маленький винтик, выпавший из своего места и попавши в зубья бешено крутившегося военного механизм, мешающий ему, будет беспощадно раздавлен.

Он не почувствовал во сне, как сменилось тепло тела Сильвены холодом стальных наручников. Когда его тренированное тело взвилось в воздух было уже поздно: руки сковывали крепкая цепь, а в уютной комнатке Сильвены стояли и мрачно глядели на него четверо из его роты, четверо и младший Воспитатель.

- оденься, Алекс, и не трать понапрасну силы, - младший Воспитатель кинул ему на постель костюм и Алекс машинально поймал его скованными руками, сразу мускулы у него ослабли и он молча и неловко стал одеваться, озираясь по сторонам. Сильвены в комнате не было.

- Ее уже увезли, - бросил нехотя тот, заканчивая обыск в комнате.

Когда его выводили из комнаты, он мельком увидел в кухне на полу скорчившая тела Крысы и четверых его дружков, пятни крови на мебели и лишь тупо удивился: откуда они здесь, вчера он ведь их выгнал? Потом они тряслись в темной, душной темноте броневика, его трясло и кидало на холодине стенки, но он не замечал этого, лишь цеплялся слепо за скамейку руками и тупо глядел на мрачные лица "Беспощадных" сидящих напротив него.

Потом была знакомая казарма, замерили строй знакомых лиц, и он, изгой, нарушитель клятвы, стоял перед ними с тупым серым лицом, в помятом костюме и старший Воспитатель прохаживался между строем и ним и что-то говорил. Слова не доходили до него, но смысл его речи Алекс кое-как уловил. Это он, размякши из-за бабы слюнтяй, нарушил клятву "Беспощадных", предал своих товарищей по оружию ради какой-то шлюхи.

Тут в круг вытолкали Сильвену, которая испуганно озиралась кругом на мрачные лица и рванулась по направлению к Алексу, но ее придержали те, кто стоял за спиной.

- Вот ради чего ты опозорил звание "Беспощадного". Смотри на нее, другие пусть тоже смотрят. Только не думай, что мы звери. Ты можешь увести ее отсюда, она свободна, потому что во всем, что случилось виноват только ты и решать ее судьбу тоже тебе, - Воспитатель теперь остановился перед Алексом и глядел ему в лицо. Тот машинально вытянулся и только сжимал и разжимал пальцы прижатых по шву ладоней.

- У тебя есть два пути, Алекс. Ты берешь ее и уводишь обратно к ней домой, а сам возвращаешься и потом мы решим твои судьбу - это первый путь. Второй путь, - тут Старший криво усмехнулся и продолжал, - издавна у нас существовал такой способ наказания потерявших себя, свою честь девиц: их отдавали на потеху солдатам, на ночь. Тебя во втором случае ждет месяц карцера, как нарушителя режима - это второй путь. Так что выбирай кто она: твоя единственная, неповторимая любовь или просто шлюха. Приведите ее сиди! - приказал он двоим, державшим девушку и ее подтолкнули к Алексу.

Она стояла перед ним немного растрепанная, спутанные пышные волосы падали ей на плечи, золотистая блузка тускло мерцала так же как вчера. Зеленые ее глаза с надеждой смотрели на него и даже сейчас она была такая красивая, что у Алекса защемило в груди.

Вокруг него все шаталось, все привычное теряло устойчивость и стало зыбким, как болото и он чувствовал, что погружается в это болото все глубже. Внутри него все вопило: "нет, нет" а руки уже тянулись, чтобы принять ту соломинку, которую он почувствовал, которую подавал Воспитатель. Одновременно в душе у него стала просыпаться ненависть к этой куколке, ради которой он терял все, и он уже почти не помнил прошедшую ночь, ни того что он испытывал к этой девушке совсем недавно. Вернуть, все вернуть назад, пусть исчезнет этот ужас!

Он взял теплое запястье девушки, уже заранее зная, что он сейчас сделает. Но рука его пока не повиновались мозгу, пальцы как бы лаская ее теплую шелковую кожу, поднялись немного выше и он, втянув в себя воздух, наконец рванул ее на себя и резко отбросил, прямо на застывший перед ним строй.

Полсотни глоток восторженно заревели, принимая неожиданную добычу, а Алекс с каменным лицом уже поворачивался к старшему Воспитателю.

- Разрешите отправиться в карцер? - четко сказал он.

Воспитатель долго смотрел в бесстрастное лицо и потом произнес:

- Срок наказания месяц, режим самый тяжелый. Можете идти.

Алекс уходил по коридору между коек, не оборачиваясь на крики Сильвены: внутри у него будто опустилась броневая заслонка, как на смотровую щель бронетранспортера и ни душе было холодно и пусто...

Вечером в комнату Воспитателей постучал дневальный и, вытянувшись, отрапортовал:

- Разрешите доложить бос. У нас СП. Эта девчонка, с которой развлекались, час назад в ванне перерезала себе вены на руках. Все спали и поэтому ее не сразу обнаружили. Я сразу же вызвал доктора, но он сказал, что уже поздно... Я не виноват!

- Хорошо, - помолчав, сказал Старший. - Тело убрать так, чтобы никто не видел, если будут слухи об этом - тебе не поздоровится. Ее утром отвезли в город, живую и веселую, уразумел, парень? Доктору скажи... Ну, он сам все знает. У меня все, можешь идти.

- Это несколько жестоко! - подал голос младший воспитатель, до сих пор молча сидевши в кресле.

- Что жестоко? - взвился Старший, но потом продолжал ухе тише. - Ты еще молод и совсем недавно у нас. Любое неповиновение надо карать беспощадно, слышишь, беспощадно, а в случае с Ренком - особенно. Потому что на него возлагаются особые надежды. Запомните это. А Алекс об этом ничего не должен знать - это уж я обеспечу.

Видимо, Алекс задремал под свои мысли и застонал во сне; ему показалось, что он ни секунду закрыл натруженные, покрасневшие от солнца глаза, а когда открыл их, то увидел, что старик шагает прямо к его убежищу, дети с любопытством глядят на них, и сам он голый, абсолютно голый, видный как на ладони среди этих дурацких камней, тик отлично маскировавших его, когда на тебя смотрят издали и таких бесполезных, когда на тебя смотрят в упор.

"Ладно, с этими детишками разберемся потом, сначала сниму старика, он опаснее всего, продырявлю ему ноги", - промелькнуло у него в голове. Оценивающе вспомнились мощные мышцы этого старца, с такими не шутят, и он вскочил на ноги, одновременно вскидывая автомат.

Вскочить-то он вскочил, а вот автомат поднять не смог. Казалось, на ствол привесим какую-то непомерную тяжесть, Алекс тянул его вверх изо всех сил, Надулись буграми мышцы на руках и веревками жилы на шее, а автомат опускал свое смертоносное жало все ниже и ниже!

До старика было теперь метров двести, потом сто - и вот он уже стоит напротив и с каким-то сожалением глядит на него - потного и красного, с нелепо расставленными ногами.

- Не старайся мальчик, не получится! какой ты, однако, гордый, вернее упрямый! Упрямый... И опасный, запущенный! И все ваше государство опасное, больное и запущенное. Вот уж не думал, что рядом с землей существует такое... Если бы не этот баловник Роберт, мы бы так и не попали к вам, экскурсия была ведь в другое пространство, не в это... Прощай! Впрочем, мы с тобой еще встретимся, тут у вас долго придется чистить то, что вы наворочали. А тебя, Алекс, особенно... Чего только твоя Сильвена стоит. И что самое страшное: ты веришь в то, что делаешь, что это нужно и правильно.

Старик умолк, повернулся и пошел обратно к берегу реки, к детям. Алекс заворожено смотрел ему вслед, оторопев до состояния полена и опустив автомат.

- Как? - вырвался хрип из горла, - почему? Как это... Вот так сразу... Вывернуть меня на изнанку... Подошел и прочитал... Сразу... Всего. Все мои мысли, как в книге прочитал... Мои сокровенные... Я ведь никому... Никогда... А он... Подошел и... Все...

Старик тем временем шел, вернее не шел, а уже очутился (тьфу, чертовщина какая-то) около детей.

В голове у него вертелись слова старика: "У вас тут чистить долго придется!".

"Это же угроза! - холодело внутри. - Угроза государству, Отцам! Да к черту отцов! Он ведь меня обокрал, ограбил, он меня на изнанку вывернул... Сволочь, он хуже вора, все мои мысли...".

А проклятий автомат будто приклеился к песку, ни поднять, ни даже шевельнуть им нельзя!

- Что же делать? Что делать? Не могу! - завыл он и вой гулом прокатился по берегу. - Зубами загрызу!

Старик обернулся на этот вой и успокаивающе обнял детей за плечи, что-то зашептал им.

И в ту же секунду Алекс ощутил, что автомат стал легче пушинки и он с торжествующим воплем, навскидку, не целясь, вздернул вверх освобожденный ствол и ударил длинной, на весь магазин, очередью. Прогрохотали выстрелы. С визгом срикошетили пара пуль от валунов - и тут же страшная сила вырвала оружие из его рук, вывернув пальцы.

Замычав от страшной боли, Алекс рухнул на колени и через пелену, накатившую вдруг на глаза, с дикой радостью увидел, что это чудовище, этот вор медленно падает на песок, корчится и пытается подняться. Потом где-то рядом дико закричали детские голоси.

Алекс с трудом встал на ноги. Держась за распухшие пальцы (глаз машинально зафиксировал лежащий в стороне автомат со скрученным в узел стволом) и вдруг увидел, что тоненькая девочка, только что склонившаяся над стариком, бежит к нему, вернее, уже стоит перед ним (ф-фу, опять чертовщина!).

И он опять остолбенел, потому что прямо на него в упор глядели зеленые глаза Сильвены, глядели с омерзением, как на жабу - и звонкий голос, как гром с неба, крикнул что-то на незнакомом языке, но то, что она сказала, Алекс понял отчетливо и ясно. Одно слово и ясней некуда:

- Мерзавец! - вот что она крикнула, эта девочка: нет, не Сильвена, очень похожая на нее, и неумело, неловко вкатила ему пощечину.

- За что, Сильвена? За что? Я же... За безопасность страны... Я же не мог иначе!

Едва смолк шелест этих бессмысленных слов и они упали на песок как иссохшиеся, мертвые листья, когда ненависть этой девочки подняли и расплавила ту броневую заслонку, опустившуюся у него внутри тогда месяц назад в казарме - и тогда раскололось небо!

У него внутри все перевернуло, боль резанула там, глубоко внутри и он застонал и опять рухнул на песок, разрывая материю на груди, сыпались пуговицы, шевроны и витой эполет полетели в сторону, но боль не утихала и рвала внутренности когтями, не давая передышки.

"За что? За что? Чем я виноват?" - пульсировало в мозгу, во всем теле и вся вселенная дергалась и разлеталась от этого вопроса в клочья в океане боли.

Он не видел, как исчезла девочка и потом все вместе с ней; нет, он уже ничего не видел, он катался по песку, бил окровавленными кулаками по разлетающимся камням, раздирая себе грудь ногтями, пытаясь выпустить эту боль из себя, но ничего не помогало, ничего...

ИНТЕРЕСНЫЕ СТАТЬИ

Чернышева Т. О старой сказке и новейшей фантастике

Арсеньев К. Двадцатое столетие. Электрическая жизнь

Василькова Н. Педагогическая утопия в романе И. Ефремова «Туманность Андромеды»

Ларионов В. Анджей Сапковский в Санкт-Петербурге

Зубакин Ю. Две части одного целого

В. С. Черкасов

Повесть