З. И. Файнбург

К ВОПРОСУ О СОДЕРЖАНИИ ПОНЯТИЯ УТОПИИ В СИСТЕМЕ СОВРЕМЕННОГО ФИЛОСОФСКОГО И СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ

Употребление ¹ термина «утопия» отнюдь не является редкостью в современном научном (да и не только научном) лексиконе. Однако со смыслом его дело обстоит сложнее, чем с повседневным употреблением.

Если обратиться к дефиниции утопии, утопизма, утопического, то, как это ни странно, можно заметить, что по традиции почти все наши современные издания односторонне акцентируют внимание лишь на несбыточности, фантастичности и т. п. утопии, на том, что утописты не владеют наукой об обществе, что они того-то не знают и того-то не понимают. Верно ли это? Верно, но неполно. Социологические и гносеологические аспекты утопии при этом теряются.

В «Философском словаре» ² термина «утопия» нет вовсе. Он «заменен» термином «утопический социализм», хотя по своему содержанию утопии отнюдь не сводятся только к идее социализма. В тексте сам термин «утопия» определяется лишь как «...обозначение идеального общества». Причем относительно его применения сказано следующее: «...В дальнейшем стал применяться при характеристике вымышленных, а главное – неосуществимых общественных порядков» ³

Но тогда возникает вопрос (не забудем, что речь идет об утопическом социализме), что же авторы «Словаря» относят к «вымышленным» и «неосуществимым» общественным порядкам, например, у Фурье или Чернышевского? Социализм? Но он уже победил в целом ряде стран. Его конкретные формы в описаниях тех же утопистов? Но в самом существенном основные из них тоже практически реализованы...

Фурье и Чернышевский, конечно, ошибались прежде всего относительно путей, ведущих к социализму, не могли дать научный анализ социально-классового процесса его возникновения и победы, но относительно характеристики самого социализма, несмотря на многие неточности и ошибки, их работы – гениальное предвидение, послужившее одним из источников марксизма. Из определений «вымышленное» и «неосуществимое» невозможно понять, что же здесь могло послужить источником становления науки, исходным пунктом для последующего переворота в социальном знании.

Приведенное выше определение утопии неполно, односторонне и практически почти исключает исторический аспект анализа содержания утопии. Это определение не позволяет выделить специфику современных утопических идей, не дает возможности попытаться установить какие-то зависимости между содержанием утопий и их формой, не дает оснований для анализа связи утопий с реальной жизнью, с научным подходом к жизни общества.

Для того чтобы реально попытаться дать хотя бы постановку этих вопросов с позиции современного марксистского знания, очевидно, необходимо, во-первых, вернуться к вопросу о том, что собой представляют родовые признаки утопии и в каком обличии они выступают в современном общественном сознании; во-вторых, проследить те изменения, которые внесла история в содержание понятия утопии; в-третьих, проанализировать реальный характер взаимосвязи современной социальной науки и современной социальной утопии.

То, что привычно называется утопией, исторически по своей сущности есть отнюдь не только умозаключение по поводу несбыточных мечтаний в социальной жизни. Утопия, прежде всего, свидетельствует об определенной ступени развития мышления, характеризует историческую ступень познания человеком сущности окружающей и своей собственной социальной природы, определенную степень господства человека над своей собственной природой. Меняется конкретноисторическая форма утопического сознания, его роль, его взаимоотношения с наукой, но как специфическая форма осознания определенных отношений и определенной области общественного бытия, оно существует по сегодняшний день и будет существовать.

Следует различать представления об утопии и утопическом на различных уровнях познания процессов в обществе.

Общим психологическим основанием утопических представлений служит проективная способность человеческого мышления. Утопия – одна из форм осмысленного, специфически человеческого осознания окружающего мира. Причем сферой этой рефлексии сознания является именно социальное бытие человека.

На уровне социальной психологии мы сталкиваемся со специфическим гносеологическим феноменом – утопическим сознанием. Ему свойственно осознание изменяемости социального мира, стремление к целенаправленному управлению этим процессом, однако – при отсутствии достаточных оснований для адекватного воздействия на социальные процессы. Утопическое сознание тем и характеризуется, что не в состоянии отделить объективное от субъективного, закономерно обусловленное от желаемого, от ценностного.

С точки зрения социологии утопия – это донаучная концепция социального изменения, лежащая в основе мотивации реального социального действия. Эта концепция донаучна, поскольку опирается на утопическое сознание, т. е. в ее границах субъективное не отделено (и не может быть отделено) от объективного, закономерное – от ценностного, рациональное – от эмоционального, воображаемое – от реального. Слитность двух сторон осознания социальной реальности в утопии объективно обусловлена конкретным историческим состоянием общественного сознания в целом, реальным состоянием группового или индивидуального сознания. Утопичность той или иной концепции социального изменения есть следствие прежде всего объективных исторических причин (что, правда, отнюдь не исключает в конкретном индивидуальном случае и известной роли исторической случайности).

Утопия, как существенная часть мировоззрения в целом, конечно, отнюдь не сводится только к утопическому социализму.

Существовали, как известно, и утопии рабовладельчества (например, у Ямбула и Платона), и утопии феодализма (таковыми являются, например, христианские представления о так называемом «божьем царстве» ⁴ ⁵, крестьянские легенды о «добрых царях» ⁶ и т. п.), и утопии буржуазной направленности (см., например, характеристику просветительских буржуазных утопий у Ф. Энгельса в «Развитии социализма от утопии к науке») ⁷.

Утопия возникает не только как идея «зеркального» отражения данного устройства общества, но одновременно и как идея его оценки и переустройства. Действенная природа человеческого сознания проявилась здесь в весьма очевидной и яркой форме: едва сознание успело в самой изначальной форме отразить самостоятельность и специфичность общественного бытия, уловить и отфиксировать какие-то его формы, как оно уже породило в органическом единстве с собственно отражением стремление к направленному преобразованию социальной действительности. В утопии поэтому всегда и обязательно заложена идея управления социальным процессом, сколь бы ни была эта идея прикрыта конкретной формой данного утопического произведения. Проблема управления может решаться в контексте самой утопии положительно или отрицательно, в ней могут быть даны все различные концепции и оценки конкретных форм управления, но сама постановка проблемы управляемости социальными процессами есть один из главных сущностных признаков утопии.

Во всякой утопической системе неизбежно есть так называемое рациональное зерно, то есть какой-то элемент объективно, исторически обусловленного, критически верного представления о реальном общественном развитии. История становления современной научной системы философского социального знания есть вместе с тем история преодоления утопических представлений об обществе и его закономерностях.

Однако, чтобы подойти к более точному определению утопии, целесообразно прежде выяснить в генезисе ее взаимоотношения с наукой, имеющие в данном случае ключевой характер для понимания самой сущности утопии.

На первых ступенях истории общества то, что мы сегодня с позиций нашего современного знания ретроспективно назвали утопией, составляет главную и практически единственную форму представлений об обществе.

Здесь не только еще не существует науки об обществе, но даже и самого понятия возможности какой-то науки об обществе; самой возможности существования представлений об обществе в иной форме, чем утопия, здесь еще не было. Утопическое сознание пронизывает все попытки в той или иной форме характеризовать социальные процессы. Самого понятия утопии здесь также еще нет, ибо нет и противоположного ему понятия социальной науки. Эти понятия здесь попросту еще не разделены, не обособлены. Применение понятий «утопия» или «наука» к социальным представлениям этого исторического периода по существу своему всегда есть ретроспективное привнесение современных понятий науки в эпоху, когда для их вычленения еще отсутствовали объективные предпосылки.

Утопия то находит свое воплощение в философских и социологических, политических и экономических трактатах Аристотеля, Спинозы, Монтескье, Руссо, то концентрируется в так называемых «государственных романах» Мора, Кампанеллы, Кабе, Чернышевского, программах переустройства общества Мабли, Уинстенли, Бабефа, Герцена, социально прогностических трактатах Сен-Симона, Фурье, Оуэна. Во всех этих своих ипостасях утопия все еще не в состоянии отделить себя от науки, осмыслить свою противоположность науке, свое отличие от нее и свою связь с ней.

Во времена рабовладельчества, в эпоху средневековья и раннего капитализма главным основанием утопий являются морально-этические представления. Т. Мор, Т. Кампанелла сами по себе не были авторами утопий-предвидений. Они исходили не из прогностической идеи будущего, ибо понятие будущего еще не приобрело теоретического смысла, а из этических представлений о должном, из представлений о разумном, рациональном. По времени действия и по своему назначению, по мнению и целям авторов их утопические сочинения были от начала до конца предназначены для их современников и современности. Злу, коренящемуся, как они считали, в непонимании идеала, в «неразумности», они противопоставляли свое объяснение добра, свою «правильную модель» идеала. Этические рассуждения, моралите, а не столько собственно теоретическая концепция общества – вот как осознает себя самое утопия того времени. Прогностического здесь было не больше, чем его содержится в любом этическом суждении о должном: должного пока еще нет (иначе не было бы предмета разговора), но оно должно появиться, должно быть. Злом для Т. Мора и Т. Кампанеллы были отношения зарождавшегося капитализма и поэтому, отрицая это зло, они стихийно, с точки зрения уже нашей ретроспективной оценки, оказывались социалистами (т. е. антикапиталистами) и авторами социальных прогнозов ⁸.

Они – социалисты (повторяем, стихийно и неосознанно), поскольку ищут оснований для отрицания капитализма не столько в феодальном или дофеодальном прошлом, сколько в самом капитализме. Попытка же отрицания капитализма, исходя из его собственных оснований, есть по своему объективному содержанию движение к социализму. Стихийно и неосознанно первые социалисты-утописты оказываются на позициях исторического подхода к проблеме социальных изменений.

Надо иметь в виду, что представление о времени у Мора и Кампанеллы существенно отличается от представлений XIX в. или от современных ⁹. Прогностический подход к явлениям в их эпоху только-только еще зарождается. Только по одной этой причине (не говоря уж о принципиальном отсутствии самой идеи эволюции в подходе к обществу и к истории) их работы с точки зрения самих авторов не могли представлять собой социального предвидения. Прогностический смысл их книгам придаем уже мы сами с точки зрения нашего сознания, нашего мировоззрения.

Материализм и атеизм XVII–XVIII вв. во многом существенно изменили методологические основания утопий: как ни наивны социальные представления просветителей, они материалистичны в том отношении, что целиком очищают объяснение истории общества от помощи и участия божественного провидения – т. е. сверхъестественной, фантастической силы. Как бы ни делалась история, она делается только самими людьми. Другое дело, что конкретное объяснение причин движения истории было еще идеалистическим, однако это был идеализм иного рода, чем у Мора или Кампанеллы: идеализм теоретический, философский. В идеализме исторических представлений просветителей уже сделан существенный шаг в сторону материализма. И именно от этого нового в мировоззрении начинается и новая полоса в развитии утопии.

В XVIII – начале XIX вв. утопия пытается строить социальные программы, уже исходя из идеи, что человек должен не просто осознать божественный смысл добра и справедливости, а сознательно, самостоятельно и по своему образу и подобию построить свои социальные идеалы, приведя затем реальную жизнь в соответствие с этими идеалами. Осознание своего собственного общественного бытия приобретает теперь теоретическую форму, начинает тяготеть к самому понятию социальной науки (не будучи еще таковой по своему реальному содержанию). В утопии этого периода резко усиливается акцент на так называемую «социальную инженерию» (планомерное преобразование социальных институтов, отношений и т. п.) и на собственно прогностические элементы. Утопия этого периода – прежде всего прогноз и программа. Поэтому преобладающая для этической концепции форма «государственного романа», какими были утопии Т. Мора и Т. Кампанеллы, теперь уступают свое место утопиям-прогнозам, утопиям-планам, утопиям – проектам с четко выраженной политической направленностью. Таковы утопии Мабли, Бабефа и др.

В конце этого периода в утопиях на первый план постепенно выступает уже не сама программа социального переустройства (хотя она обязательно сохраняется как специфическая черта утопий этого периода), а целенаправленный анализ социальных отношений, попытки не просто постулировать, а научно и философски обосновать критерии социальной справедливости. Утопии этой эпохи еще ненаучны (т. е. утопичны) по своему реальному содержанию, но они уже стремятся к формуле социальной науки, к ее облику и ее логике. Здесь сказались как практический опыт истории конца XVIII – начала XIX вв. (особенно опыт Великой французской буржуазной революции), так и дальнейшее развитие научной, философской и социальной мысли. Типичными представителями этого периода развития утопии были Сен-Симон, Оуэн, Фурье. В России эта ветвь социальной утопии была связана с именами Герцена, Чернышевского и другими.

Утопия в форме романа, художественного произведения, здесь уже отделяется от концептуальной формы изложения утопии. Она приобретает самостоятельность, становится прямым предшественником современного романа-утопии, научно – фантастического социально-философского романа. Художественная форма служит отныне средством популяризации социально-утопической концепции, средством ее детализации, ее моделирования и т. п. Таковы, например, известные романы-утопии Э. Кабэ, Н. Г. Чернышевского, Э. Беллами,

У. Морриса и др. Сама же концепция все более тяготеет к специфически научной форме изложения.

В центре внимания утопии теперь оказывается не только представление о должном, но прежде всего представление о возможном, свидетельствующее о начале преодоления фаталистических, провиденциальных (основывавшихся на религиозном мировоззрении, свойственном и Т. Мору и Т. Кампанелле) представлений о ходе истории. Понятия должного и возможного в истории, т. е. морального и объективно обусловленного, здесь еще не разделены достаточно четко и порой отождествляются (что особенно заметно в понимании утопистами путей и методов осуществления их идеала). Однако в понятии эти категории уже различаются, что было очень важно для становления методологии научного понимания развития общества.

Революционный переворот, совершенный в общественном знании К. Марксом и Ф. Энгельсом, означал коренное изменение соотношения науки и утопии в представлениях об общественном развитии. Соответственно коренным образом меняется и соотношение понятий «утопия» и «наука» в системе представлений об обществе.

Понятия «утопия» и «наука» четко разделяются как в содержательной, так и в структурно-методологической их трактовке. Понятия «утопия», «утопический» могут быть отнесены к структуре анализа и изложения какой-либо социальной проблемы, т. е. к ее методологии: с тем же успехом эти понятия могут быть отнесены и к самой концепции согласно ее внутреннего содержания. И хотя между методологией проблемы и ее собственным внутренним содержанием существует органическая неразрывная связь, разграничение этих представлений при определении реального содержания понятий «утопия» и «наука» вполне правомерно. Мы с ним сталкиваемся не только в умозрительном теоретическом анализе, но и в реальной эмпирической практике.

Можно считать, что утопия предшествует науке не только в филогенезе общественного сознания, но и в онтогенезе сознания индивидуума. Поэтому даже научная концепция социального процесса на первых стадиях ее освоения индивидом может восприниматься им по методологической схеме, специфической для утопии. Это имеет место в том случае, когда концепция воспринимается «на веру», без глубокого усвоения методологии логического и эмпирического анализа социального знания, без ее критического осмысливания данным индивидом и т. п. Только в последующем, только последовательным наращиванием содержательного и методологического аспектов знания может быть достигнут необходимый уровень единства методологического и содержательного аспектов собственно научного освоения системы взглядов на данную социальную проблему.

В своей речи на третьем съезде комсомола В. И. Ленин как раз подчеркивает этот аспект овладения последовательно научным социальным знанием (теорией научного коммунизма): подлинно научное и по своей методологии и по своему содержанию знание может быть достигнуто только в результате многосторонней, последовательной и глубокой учебы. Только таким образом можно преодолеть поверхностное, декларативное, на уровне одних только лозунгов, т. е. утопическое по своей методологии и по своему содержанию, усвоение идей коммунизма. Только органическим соединением учебы с практической деятельностью можно преодолеть догматический, начетнический, т. е. опять-таки утопический подход к теории научного коммунизма.

С другой стороны, формальный логический аппарат науки иной раз применяется к развертыванию системы представлений, принципиально неверных в своей исходной аксиоматической, конвенциональной части. Утопическое по существу своему представление в этом случае облекается во внешние формы научного вывода. Речь не идет о существенном различии в самом понимании термина «утопия», и в том и в другом случае налицо смешение объективного и субъективного, закономерного и желаемого.

Однако в одном случае эта система утопических представлений развертывается, исходя прежде всего из ошибочной методологии, а потому приводит в конечном счете к неверным, ненаучным, утопическим выводам и по существу, в другом же она развертывается прежде всего в неверной, ненаучной исходной онтологической трактовке предмета и неизбежно приводит к ложному, ненаучному, утопическому выводу. Суть заблуждения, как в первом, так и во втором случае, в конечном счете, оказывается в равной мере утопической, но сама «процедура» движения к ошибочному выводу – разной.

Развитие утопии связано с ходом социального времени не в меньшей степени, чем с простым календарем. Отставание той или иной конкретной социальной общности людей от главной линии исторического социального движения вызывает в определенном смысле ее отставание и в развитии социальной мысли. Ведь социальное самосознание по своему типу обусловлено прежде всего принадлежностью к той или иной социальной группе, которая всегда связана с вполне определенной стадийностью в развитии общества, с определенным этапом социального времени. Добуржуазные отношения, раннекапиталистические отношения, мелкобуржуазность того или иного социального слоя в данной конкретной стране и по сей день неизбежно порождают в социальном самосознании тяготение к утопии как в методологии социальной концепции, так и в самом ее содержании. В конкретное содержание утопической в целом концепции могут, конечно, оказаться вкрапленными те или иные (и иной раз очень значительные) элементы научных представлений об обществе, но они неизбежно будут подчинены внутренней логике утопии. Даже научное содержание социальной концепции, декларативно усвоенное, может оказаться втиснутым в методологическую схему утопии. Именно эта идея лежит в основе анализа В. И. Лениным современного мелкобуржуазного утопизма (особенно глубоки и важны здесь идеи, сформулированные в работе «Детская болезнь «левизны» в коммунизме»), в основе критики им несостоятельности попыток чисто декларативного усвоения идей коммунизма (особенно развернуто критикуются эти попытки в работе «Задачи Союзов молодежи»); именно эти идеи развивал А. Грамши в своем анализе становления в массах научного мировоззрения.

Индивидуальное сознание в состоянии опередить свою ступень исторического развития (особенно при условии помощи «извне»), но в целом общественное сознание не в состоянии ее минуть, ее «перепрыгнуть». Последовательность развития сознания есть отражение исторической последовательности развития человеческой общественной практики.

Вместе с тем, всякое научное социальное знание также неизбежно носит конкретно-исторический характер, т. е. оно необходимо по каким-то конкретным параметрам ограниченно и поэтому может заключать в себе и вкрапления утопических представлений. Однако общая его логика и общее его содержание остаются последовательно научными, а его развитие, в частности, будет состоять в преодолении этих элементов утопизма в своем собственном содержании. Научный взгляд на общественный процесс есть отнюдь не только следствие чисто гносеологической процедуры, но и обязательно следствие определенного исторического развития общества.

В реальной исторической практике процесс развития утопии не носит столь строгого линейного характера, как это можно было бы представить на основании нашего беглого анализа. Фактически мы даем скорее логическую схему развития утопии, чем сколько-нибудь полную конкретно-историческую картину этого процесса. Однако мы и стремимся дать прежде всего общую логику генезиса утопии, а не его хронологию, полную картину его истории.

Появление научной марксистской теории социального развития породило во второй половине XIX века внутренний кризис утопии и вызвало ее внутреннюю перестройку. Утопия фактически должна теперь искать свою новую форму, новый способ существования. Утопическое сознание должно найти свое место в научном видении мира. Сама множественность утопических вариантов идеального общества к этому времени уже поставила под сомнение правомерность любой элементарно финалистской или провиденциалистской концепции будущего. Монопольные претензии утопии на прогнозирование будущего оказываются низвергнутыми.

Исторически закономерным явилось то, что последовательно научная концепция общества появилась на свет в виде идеологии рабочего класса. Дело в том, что исторически назрела необходимость коренных социальных преобразований, осуществить которые был призван рабочий класс. Одним из необходимых условий этих назревших социальных преобразований был переход к планомерной, организованной деятельности в масштабах общества в целом, опирающейся на научное знание, научное предвидение. Смысл и функции любой науки – а социальные науки, конечно, не составляют здесь исключения – состоит в возможности относительно строгого предсказания возможных (в том числе и в будущем) состояний изучаемого объекта. Историческая миссия рабочего класса как раз и позволила ему создать последовательную научную концепцию социального развития, у которой и ее формальная логическая структура и ее существо является научным. В противовес марксизму, однако, возник и другой ряд концепций, у которых какое-то отношение к науке имеют лишь некоторые элементы их формальной логической структуры, да некоторая часть их частных умозаключений.

Должны быть отмечены два исторических обстоятельства, которые вынужденно породили постепенное приближение социальных концепций буржуазии к науке, по крайней мере, по их формальному обличию. Во-первых, обобществление производства, хотя бы и в антагонистической форме, развитие общественных связей в других сферах и т. п. обусловливают и в границах буржуазного мировоззрения становление общественных наук, способных решать те или иные узкие, частные прикладные задачи. Если от глобальных социально-философских обобщений требовались главным образом и преимущественно идеологические решения, то прикладной исследовательский аппарат и прикладной аспект социального знания должны были обслуживать повседневную практику. Наиболее адекватным этому требованию оказалось сочетание позитивистской методологии (в любом из ее вариантов) с прикладной экономикой, эмпирической социологией и т. п. Во-вторых, необходимость противоборства с диалектико-материалистической наукой, идеологически антагонистической интересам буржуазии, вынуждает приближение к науке идеологических построений в системе буржуазного мировоззрения, хотя бы по каким-то элементам их формально-логической структуры.

Буржуазные, мелкобуржуазные и тому подобные социальные концепции могут теперь по своему содержанию быть сколь угодно утопичными, но по своей формальной логической структуре они вынуждены приблизиться к научным умозаключениям и зачастую вынуждены, по крайней мере, хоть выглядеть как наука, а не как утопия.

Таким образом, складывается такая ситуация, когда наука и утопия четко обособляются друг от друга как по своему содержанию, так и по своей формальной структуре, по своему формальному построению и своей логике.

В этих условиях употребление понятия «утопия» приобретает еще больше различных значений.

Понятие «утопия» может означать определенное целостное мировоззрение, определенную концепцию в ее общей оценке, какова бы ни была форма ее воспроизведения. Термином «утопическое» при этом как раз и обозначают концепции, не имеющие строгого научного обоснования, не опирающиеся на строгое разграничение объективного и субъективного, несбыточные, нереальные предположения. Причем в употреблении термина «утопическое» последние смысловые оттенки обычно преобладают.

Понятие «утопия» может обозначать определенный, как мы уже отмечали выше, вполне объективно возможный, непоследовательно научный компонент научного в целом взгляда на общество. Историческая ограниченность всякого, в том числе и социального, знания служит причиной возможности присутствия в нем элементов утопических представлений в его, образно говоря, «пограничных областях», т. е. там, где научное знание непосредственно соприкасается с исторически обусловленными, временными, относительными пределами своего развития.

Наконец, понятие «утопия» получило очень широкое распространение в качестве термина, обозначающего весьма специфический литературно-художественный жанр, ведущий свою генеалогию, с одной стороны, от так называемого «государственного романа» (утопические романы Т. Мора, Т. Кампанеллы, Э. Кабэ, У. Морриса, Э. Беллами и др.), а с другой, от фантастической прозы, исторические корни которой уходят в глубокую древность.

Таким образом, можно констатировать тот несомненный факт, что кроме социальных концепций, являющихся по своему содержанию и своей методологии утопическими (I), существуют элементы утопических представлений и в системе научного в целом взгляда на общественные процессы (II) и существует весьма специфическая литературная форма художественного произведения, к которой, исходя из некоторых необходимых сторон ее внутреннего содержания, термин «утопия» может быть отнесен отнюдь не только по формальным соображениям (III).

Понятие утопии характеризует специфическую форму отклонения от научной истины, свойственную лишь социальному знанию. Поскольку объект и субъект этого знания в определенных аспектах тождественны, постольку и отклонения в сфере этого знания приобретают весьма специфический, связанный с классово определенным, ценностным видением мира, обязательно эмоционально окрашенный характер. В основе этих заблуждений лежит неразделимость каких-то (каждый раз конкретных) аспектов позитивного и ценностного подхода к социальным явлениям. Речь не идет об их абсолютной слитности, как это предполагают многочисленные сторонники позитивистской социологии на Западе. Единство позитивного и ценностного в социальном знании всегда относительно и развитие научной методологии каждый раз отодвигает все дальше границу, где они становятся неразличимыми. Короче говоря, мы сталкиваемся здесь все с той же, общей для всей науки, проблемой соотношения абсолютного и относительного в научном знании. Проблема эта успешно решается диалектическим материализмом не только применительно к естественным наукам, но и к социальной форме движения, и ее отражению в социальном знании. Социальное знание, конечно, имеет ряд специфических особенностей, однако они не таковы, чтобы были основания для противопоставления его естественнонаучному знанию.

Утопическое есть один из элементов специфического характера социального знания. Неполнота, неразвитость научного знания в определенной области и в данный конкретный исторический отрезок времени выражается в специфической форме перехода строгого научного знания в утопическое представление – в нерасчленимое единство позитивного и ценностного, закономерного и желаемого. Но само понятие желаемого в принципе чуждо естественным наукам. Вот почему утопия есть форма незнания, неполного знания, иллюзии знания, специфическая исключительно для отражения социальной формы движения материи.

Наиболее распространенная в западной социологии концепция утопии К. Маннгейма в целом ошибочна (хотя ряд частных сторон утопии охарактеризован К. Маннгеймом весьма интересно и оригинально), поскольку в его трактовке понятие утопии целиком сводится к ценностному (впрочем, как и понятие идеологии). Внеисторическая трактовка категорий утопии и идеологии, сведение их только к ценностному, непонимание диалектического единства абсолютного и относительного в знании вообще и в социальном знании в частности, релятивистская концепция социальной обусловленности знания, непонимание того, что на определенном этапе исторического развития формируется единство последовательно научного и ценностного в идеологии – вот следствия позитивистской в конечном счете методологии К. Маннгейма. Понятие науки у него превращается в надисторическую, надсоциальную абстракцию, оно абсолютизировано, оторвано от реальных свойств субъекта. Позитивное в знании антагонистически противопоставлено ценностному, что по существу ошибочно.

Именно эта позитивистская традиция в методологии анализа утопии в буржуазной социологии и не позволяет многим даже прогрессивно настроенным социологам понять научную природу марксизма, являющегося в единстве и последовательно научной концепцией социального развития и одновременно идеологией рабочего класса. Не прекращающиеся в буржуазной социологии попытки объявить марксизм утопией есть следствие ненаучной в принципе (т. е. утопической) ее методологии, есть следствие органического непонимания буржуазной социологией специфического соотношения утопии и науки в современных представлениях об обществе и его развитии.

Современная утопия как мировоззрение, как целостная концепция (она обозначена нами как утопия-I) и в методологии, и в самом содержании концепции характеризуется тяготением по формально-логической структуре, по исследовательской процедуре и т. п. к социальной науке. По своей видимости, по своей форме она зачастую почти практически не отличается от науки.

В этом ее специфическое отличие от традиционной утопии XVII–XIX вв. и специфическое свойство именно как современной утопии.

Современная утопия в другом своем смысле как один из компонентов в целом научного знания (утопия-II) характеризуется специфической областью своего существования. Элементы утопических представлений концентрируются здесь в той части научного знания, где оно сталкивается со своими относительными исторически обусловленными пределами, где оно относительно данных явлений в данное время не в силах разделить для практических целей достаточно строго социальную информацию на объективно точную и субъективно ценностную. В принципе такое положение обусловливается исторической ограниченностью всякого знания; однако может иметь место вкрапление элементов утопии в ткань научной теории и по причинам случайного либо субъективного свойства.

Современная утопия в своей третьей ипостаси как специфическое литературно-художественное произведение (утопия-III) есть специфическая форма моделирования в образной форме гипотетической социальной ситуации. Однако она носит название утопии не только в связи со своим происхождением от так называемого «государственного романа», но и в связи с тем, что в характере и форме моделирования ею гипотетических социальных ситуаций есть элемент, тождественный с логикой и методологией концептуальной социальной утопии. Эта форма моделирования гипотетических социальных ситуаций как раз характерна для таких проблем социального знания, где практически во многом или даже в целом отсутствуют пока строгие критерии разграничения закономерного и случайного, объективного и субъективного, научного и. собственно утопического.

Проблема утопии–1 нас здесь специально не занимает: критике собственно утопических концепций, анализу корней их ошибочности и т. п. посвящена достаточно обширная и обстоятельная литература. Прежде всего нас интересует утопия-II и утопия-III, исследование которых пока еще недостаточно продвинулось вперед.

Надо отметить, что в системе научного представления об обществе не всегда достаточно ясно и точно можно представить себе, где в той или иной проблеме, на каком рубеже ее исследования начинают постепенно ослабляться строгие критерии научности. Можно отметить два наиболее распространенных варианта такого незаметного, постепенного перехода научного представления в утопическое (утопию-II).

В первом случае имеет место какое-либо гипотетическое построение; развивая его, уделяются от его реальных оснований в области все более гипотетических предположений, постепенно переходя границу так называемых сильных оснований ¹⁰ логического построения, – границу, отделяющую безусловно научное от преимущественно ценностного. Происходит постепенное смещение границ между позитивным и ценностным и, незаметный для себя, переход к преимущественно ценностному, к доминированию ценностного, т. е. по существу своему к утопическому. В принципе, в общем виде можно отдавать себе отчет в неполноте своего знания, но когда в каком-либо конкретном случае такого ясного представления нет, можно оказаться в плену собственного, хотя бы частично утопического построения.

Во втором случае – более простом и очевидном – можно оказаться в плену собственного недостаточно критического отношения к нашему знанию. Некритическое, абсолютизированное представление о собственном научном знании, субъективизм и произвол в умозаключениях на каких-то поворотах данного конкретного вывода неизбежно уводят от строгой научности к доминированию ценностного подхода. Некритическое, абсолютизированное представление о собственном знании фактически означает отступление от последовательно научной методологии в сторону провиденциализма. Провиденциализм же есть одно из неотъемлемых свойств именно утопических представлений, утопической методологии.

Для такого рода явлений есть основания субъективного свойства, которые могут быть низведены до минимальных размеров, но есть и вполне объективные основания в самом механизме развития человеческого познания, относительно устойчивые для данной конкретной историко-социальной ситуации.

Элементы утопических представлений в системе научного знания гносеологически базируются на справедливой в принципе идее вариантности истории, вариантности социальных явлений; но сами предлагаемые в системе этих представлений варианты лишены строгой непосредственно научной последовательности и гипотетические обоснования здесь выражают не столько научные знания, сколько научную интуицию, окрашенную эмоцией своих творцов. Относительно вариантов социального развития, явившихся предметом данных утопических представлений, можно заметить, что их вероятность может быть отнесена либо к вероятности субъективного мнения (субъективной вероятности), либо к логической вероятности ¹¹, причем эта логическая вероятность, как правило, опирается на слабые или средние по силе основания.

По своему содержанию утопия-II, как правило, подвергает анализу не общую концепцию социального процесса – эта концепция у нее (в отличие от утопии-I) всегда научна, поскольку и сама она существует лишь на «периферии» подлинной социальной науки, а какие-то частные компоненты этой концепции. Особенно тяготеет она к области долгосрочной социальной прогностики, где в наименьшей степени обычно сильны логические основания умозаключений, где наиболее трудно отделить субъективную вероятность гипотетического предположения, базирующуюся преимущественно на интуиции, от объективной вероятности, базирующейся на достаточно точном и строгом отражении реальной вариативности социального процесса. Следует отметить, что именно в прогностике метод интуиции является одним из главных и основных способов построения гипотез (так называемый метод Дельфи и др.). Отсутствие критериев строгого отбора реально возможных гипотез, их неотделимость от гипотез чисто субъективной вероятности и делает область долгосрочной социальной прогностики «заповедным полем» утопии-II, т. е. частных элементов утопических представлений в общей системе научного социального знания.

Именно в сфере социальной долгосрочной прогностики прежде всего возникает и объективная необходимость связи утопии-II и утопии-III: связи частных элементов утопии в научной концепции со специфической литературной формой изложения соответствующих представлений, всегда содержащих в

себе какой-то элемент утопического в своем идейном содержании.

Утопия-III может существовать в любой системе взглядов на общество, где существует хотя бы самое общее и приблизительное разграничение в понятии утопии и науки. Разграничение это должно быть здесь хотя бы только в понятии, каково бы ни было истинное содержание концепций, которым в данной системе мировоззрения присваивается либо статус науки, либо статус утопии.

Что собой представляют «Утопия» Т. Мора и ее многочисленные традиционные продолжения вплоть до «Взгляда назад» Э. Беллами и «Вестей ниоткуда» У. Морриса? Ученый трактат, стройную систему логических аргументов? Что-то от этого здесь необходимо присутствует, однако до полной научной строгости, даже только по логической структуре, только по форме изложения всем этим утопиям далеко, да у многих из них совершенно неприкрыта претензия быть прежде всего художественным произведением. Тогда обыкновенный роман? Но уж очень бросается в глаза несоответствие с точки зрения критериев художественности таких практически одновременно появлявшихся произведений, как «Утопия» Мора и «Дон Кихот» ¹²

Сервантеса, «Путешествие в Икарию» Кабэ и «Красное и черное» Стендаля, одинаково именуемых романами ¹³.

Специфическая форма художественности у утопических трактатов была замечена достаточно давно. Плодом этих наблюдений оказался весьма своеобразный литературоведческий термин: «государственный роман». Формула такого романа внутренне противоречива: в ней соединены противоположные формы освоения реальности сознанием: последовательно-логическая и образная. Но именно эта внутренняя противоречивость, органическая, сущностная пограничность, внутреннее противоречивое единство логического и образного и составляют, по нашему мнению, специфическую для утопии-III форму изложения.

В утопии-III результаты интуитивного видения гипотетической социальной ситуации воспроизводятся не в концептульной, а в непосредственно данной, то есть образной форме, без вскрытия логических основ интуиции; во-вторых, в ней – особенно в ее литературной стороне – опора в гораздо большей степени осуществляется не только на интуицию, но и на прямую фантазию. Кроме того, утопия-III не столь строго направлена именно и только в будущее, как это свойственно научной прогностике. В утопии-III, как правило, воспроизводится какая-либо гипотетическая ситуация, отнюдь не всегда сводимая к предвидению будущего в узком смысле этого термина.

Художественная литература вообще является специфической для социальной жизни формой, во-первых – моделирования, во-вторых – экспериментирования. Фактически всякое художественное произведение содержит в себе и элементы моделирования социальных ситуаций и какие-то элементы социального экспериментирования (поскольку оно ставит действующих лиц в воображаемые, гипотетические ситуации, да и сами персонажи возникают в ней по рецепту типического, т. е. с определенной дозой абстракции и воображения).

Конечно, художественное произведение, и в частности утопический роман (утопия-III) – это воображаемый, мысленный эксперимент. Однако специфика социальной жизни такова, что сколько-нибудь крупномасштабные (а тем более – глобальные) социальные эксперименты, как правило, создают необратимый эффект. Эксперименты в области социальных отношений поэтому обычно представляют собой в конечном счете изменение судеб людей. Любая ошибка здесь может привести к тяжелым, трагическим для многих людей, а то и для всего человечества, последствиям. Поэтому пока почти единственно реальным методом широкого экспериментирования, почти единственно реальным методом формирования, сравнения и «разыгрывания» вариантов глобальных социальных сдвигов и может являться мысленный, воображаемый эксперимент. Этот мысленный, воображаемый эксперимент и осуществляется с помощью образного моделирования в произведении, необходимо имеющем художественную, образную форму.

Повествуя о должном, о желаемом и т. п. как о реально существующем, утопия-III выступает в известной мере умозрительным, иллюзорным средством удовлетворения такой потребности, для практической реализации которой условий нет вообще или они пока еще исторически не созрели. Путем отчуждения от себя с помощью утопии какого-то стремления, идеала, желания создается эффект его иллюзорного осуществления (или неосуществления).

Иллюзорное, психологическое удовлетворение каких-то социальных потребностей с помощью утопии-III опять-таки требует художественной формы. Именно через художественную, образную форму воспроизведения какой-либо идеи можно обеспечить эффект идентификации, эффект сопереживания, на котором основано возникновение состояния катарсиса, где психологическое разрешение конфликта, психологическое удовлетворение потребности занимает центральное место.

Психологическое, иллюзорное удовлетворение потребностей было бы неверно оценивать односторонне. Это сложное и совсем не однозначное явление. Психологическое удовлетворение потребностей может быть «опережением истории», мобилизующим дух и волю людей на активные действия во имя какой – либо идеи; оно играет весьма важную роль в создании круга лиц, для которых данная идея становится частью мировоззрения: иллюзорное умозрительное присутствие в воображаемом и желаемом социальном мире создает стремление к практической быстрейшей реализации этого мира. Однако психологическое, иллюзорное удовлетворение какой-либо социальной потребности также может быть и своеобразным наркотиком, подменяющим реальную жизнь и реальное действие иллюзией жизни и действия. И та и другая сторона психологического удовлетворения социальных потребностей неразрывно связана с утопией-III.

Прогностическое содержание утопии-III (каково бы ни было методологическое обоснование и конкретные формы такого прогноза) позволяет построить образ, модель гипотетического состояния общества. Это в равной мере в зависимости от мировоззрения и субъективных целей автора может быть гипотетический образ и позитивного, и негативного характера. Фактически всякая утопия-III содержит внутри себя единство как утверждения, так и отрицания, единство как идеала, так и его противоположности.

Иногда пытаются категорически противопоставить позитивную утопию-III и негативную так называемую антиутопию. Такое резкое разграничение для современной утопии-III не может быть признано правомерным.

Поскольку содержанием современной утопии-III является в основном моделирование и анализ гипотетических вариантов развития общества, постольку равно правомерны в этом моделировании модели различного плана. Проблема идеала в качестве центральной проблемы замещена здесь проблемой варианта, что делает разграничение утопии и антиутопии более чем относительным.

Надо лишь подчеркнуть, что в содержании каждой данной утопии-III (позитивной или негативной) сказывается прежде всего идеологическая позиция автора. Каковы бы ни были конкретные формы утверждения (или отрицания) автором данной утопии (или антиутопии) той или иной идеи, сам круг утверждаемого или отрицаемого всегда определяется именно идеологическими установками автора.

Образная форма несет в утопии-III, таким образом, всегда сложную многостороннюю «нагрузку»: во-первых, является своеобразной компенсацией неполноты и недостаточной строгости интуитивного знания за счет эмоциональной формы аргументации там, где не хватает потенции у логических доказательств; во-вторых, является специфической формой создания эффекта зримой целостности гипотетического мира, эффекта «действующей модели»; в-третьих, является формой стимулирования непосредственного действия, формой пропаганды и популяризации (или формой критики) той или иной социальной идеи; в-четвертых, обусловливает через сопереживание и идентификацию психологическое разрешение каких – либо конфликтов, удовлетворение каких-либо социальных потребностей, для реального разрешения или удовлетворения которых еще не сложились исторические возможности.

Утопия является зеркалом реального бытия, но не обычным, не строго и прямолинейно отражающим реальность. Утопия есть не только сравнение существующего с желаемым, с должным (либо наоборот, с нежелаемым, с недолжным). Конкретный автор, который, с одной стороны, выступает как представитель и выразитель идей определенных классов, социальных слоев, определенного исторического времени, а с другой, – как индивидуум, с его субъективным преломлением в сознании объективных социальных тенденций, отнюдь не прямо и не строго отражает в своей утопии назревшие социальные потребности и тенденции. Скорее они отражаются в утопии в превращенной и сублимированной форме, требующей иной раз сложного и скрупулезного научного анализа, чтобы оказались вскрытыми реальные корни отображенного в утопии. Иной раз истинное содержание утопии оказывается неожиданным не только для ее читателя, но и для ее автора, так как непосредственные посылки утопии оказываются лишь поверхностным отражением весьма глубоких процессов. Авторские замыслы и цели в современной утопии и ее глубинные гносеологические корни оказываются обычно отнюдь не тождественными, а иногда – и вовсе противоположными.

Но остается ли при всем этом утопия сама собой? Есть ли основания считать, что явления, описанные нами выше, суть утопия, изменившаяся и развившаяся в новых условиях? Да, это так.

Социальными предпосылками утопии остаются устремления к социальным изменениям. Научное знание о необходимости и общем направлении таких изменений, во-первых, никак не снимает определенной (и весьма значительной) вариантности возможных изменений, легко укладывающейся в достаточно широкую полосу развития, а во-вторых, никак не снимает ценностного и эмоционального отношения к тем или иным конкретным вариантам социальных изменений. Как бы и в чем бы не изменялись социальные отношения, общество, однако, никогда не может превратиться в абсолютно одномерную, однородную массу, в которой индивиды выполняют роль обезличенных копий некоего стандарта. Тогда исчезла бы сама основа самодвижения и развития общества. Следовательно, социальные предпосылки утопии остаются в принципе теми же, хотя они теперь представляют собой во многом иную сущность и, тем более, иные формы.

ИНТЕРЕСНЫЕ СТАТЬИ

В мире бредовой фантастики

Через тернии к звездам! Знакомьтесь: поэт и художник Геннадий Голобоков

Зубакин Ю. Аварии в космосе и «Земля 2»

Савельзон В. Путями старых горняков

Котляр Ю. Фантастика и подросток