ВЕЧНАЯ СИЛА

Мы брошены в годы,
как вечная сила...

Наум Коржавин

У всякого из нас великое множество знакомых, немало товарищей и приятелей, но вот друзей - тех по пальцам перечесть. Само по себе оно бы и не страшно: друзья должны быть немногочисленны, как редки драгоценные камни; что за цена брильянту, если их - что булыжников под ногами? И стало быть, мир устроен разумно, протестовать же против подобного порядка вещей столь же мудро, как митинговать, требуя немедленной отмены закона всемирного тяготения. Беда в ином - с возрастом друзей становится все меньше. И вот за каких-то полгода, разом, ушли двое - Виталий Бугров и Александр Щербаков.

Несхожие были люди.

Виталий Иванович, тихий подвижник, один из тех немногих редакторов-энтузиастов, чьим радением поднималась и крепла отечественная фантастика в шестидесятые, чьим бережением выживала она в семидесятые-восьмидесятые. Тридцатилетний бессменный редактор отдела фантастики "Уральского следопыта", что стал alma mater для многих наших писателей-фантастов - и питерских в том числе. Составитель немалого числа сборников - первый из них, "Только один старт", вышел в семьдесят первом, последняя же работа, шеститомное собрание Александра Грина, увидела свет за считанные дни до его кончины. Критик, число статей которого я просто не могу назвать - по-моему, он и сам не знал точно. Литературовед, автор книг "В поисках завтрашнего дня" и "Тысяча ликов мечты". Наконец, выдающийся библиограф, к чьим работам будет обращаться еще не одно поколение поклонников и исследователей жанра. И не единственной Ефремовской премией оценен его вклад в созидание отечественной НФ, а доброй памятью сотни, наверное, авторов и сотен тысяч читателей. Хотя сам он ни о каких "почестях и славе" отродясь не задумывался - просто делал свое дело, а иначе и жить было неинтересно.

Неспешливый до медлительности, с тихим голосом и какой-то неуверенной - на сторонний взгляд - манерой речи, Виталий казался человеком, органически неспособным своротить все те горы, которые на самом деле передвигал как раз туда, куда это было необходимо. Какой ценой и каким образом удавалось ему это, как вообще успел он сделать все, что сделал - ответа на эти вопросы я не ведаю. И вряд ли знает это кто-либо, кроме него самого. А Виталия, увы, уже не спросишь... Но кто и когда был в силах доподлинно постичь и раскрыть граду я миру глубинную тайну подвижничества?

И рядом - Александр Александрович. Саня Щербаков. Полная противоположность Виталию. Писатель милостью Божией, которому подвластны были едва ли не все области и жанры литературы. Поэт - прекрасный поэт, увы, читателям известный лишь немногими опубликованными стихотворениями (остальные ждут еще своего издателя - и, уверен, дождутся!). Прозаик. Драматург - его "Геракл и Лернейская гидра", не сомневаюсь, украсит еще сцену не одного театра. Переводчик - в равной мере и поэзии, и прозы, что впервые объединилось в его работе над повестями Льюиса Кэрролла об Алисе; и перевод его, выпущенный издательством "Художественная литература", был признан лучшим из существующих многими ценителями российской словесности, в том числе - и Корнеем Чуковским. А в последние два десятка лет он приобщился и к фантастике, выпустив две книги собственной прозы - "Сдвиг" и "Змий" - причем первая из них вскоре по выходе получила международную премию Восьмого Еврокона, проходившего в,1983 году в Любляне. Он и переводил НФ - причем с блеском, причем - с разных языков. "Атлантида" Пьера Бенуа, "Победоносец" Ежи Жулавского, "Грех межзвездный" Филипа Жозе Фармера, "Луна жестко стелет" и "Уолдо" Роберта Хайнлайна (третий его роман - "Пришелец в стране чужой" - Саня не успел перевести до конца, но работа эта будет завершена и еще увидит свет), "Владыка Темной Стороны" Артура Конан-Дойла, это практически неизвестное у нас продолжение знаменитой его "Маракотовой бездны"... И всякий раз автор вдруг являлся нам как-то по-новому, какой-либо неожиданной гранью. Перевод Фармеровского романа был отмечен Беляевской премией, Хайнлайновой "Луны..." - второй Беляевской и "Странником". Да вот беда - поздно, слишком поздно: ни одну из них не смог Щербаков получить сам, их отвозили ему уже в больницу... Но такова уж от веку в отечестве нашем доля тех писателей, кто не рвется к чинам и лаврам; вовремя награды и почет приходят к ним исключительно редко.

А в последние годы открылся нам Щербаков и новой гранью - для многих весьма неожиданной, но тем более интересной. Его опубликованное журналом "Звезда" историческое эссе "Азъ и онъ" стало событием и получило премию как лучшая публикация года - а ведь это был лишь фрагмент большой, оставшейся, увы, незавершенной, но все равно поразительно интересной работы.

Живой и жизнелюбивый, мастер отточенных формулировок, обладавший ироническим, до язвительности порой, складом ума и остро-парадоксальным мышлением, Саня производил впечатление этакого бесконечного фейерверка, неопалимого бенгальского огня. И рядом со спокойным горением Виталиковой свечи контраст был особенно разителен. Щербаков был попросту неспособен начертать на очередной своей публикации, преподнося ее кому-либо из нас, обычной дарственной надписи - кет, это непременно должен был быть лимерик или сонет, а то и что-нибудь куда более заковыристое. А иначе ему было неинтересно. Так неинтересно призовому скакуну влачить похоронные дроги.

И все же два этих, столь несхожих друг с другом человека, встретясь впервые у меня где-то в начале семидесятых, сошлись мгновенно, инстинктом ощутив друг в друге родственную кровь. Не принцип взаимодополнения сдружил их, а именно глубинное родство. Вот о нем-то и хочется мне сейчас сказать. Не о литературных достижениях, не о книгах и рукописях, а о той самой человеческой натуре, которая и есть подлинная суть каждого из нас.

Оба они пришли в литературу не сразу. Виталий - потомственный учитель (я лишь не так давно как-то вдруг осознал, что в Бугрове-редакторе немало от Бугрова-педагога), Щербаков - инженер-электрик, причем инженер, как утверждают его коллеги, прирожденный. Но в какой-то момент каждый из них осознал, что литература - суть главное и естественное. А дальше был лишь вопрос времени, возможности, удобного случая. Бугрову он представился раньше. Сане - много позже. Но и только. Ибо с момента осознания оба они окончательно и бесповоротно стали литераторами. Причем не теми, для кого сочинительство - профессиональная карьера, путь наверх, к сияющему Нобелевскому маяку. Ими двигало не стремление созидать некие абсолютные тексты и библии XX века, что будут трепетно храниться под подушками у девицы и старца. Просто "писать" и "жить" было для них понятиями равнозначными, а литература - единственно возможной экологической нишей.

Оба не выкидывали лозунгов и не выступали с литературными манифестами. Не было для них в писательском ремесле дела престижного и непрестижного. Рецензия и литературоведческое эссе, повесть и перевод двух-трех стихотворений - все было равно значительно; все делалось всерьез. Оба знали цену себе и своему дарованию, но никому из них не приходило в голову татуировать се у себя на лбу.

Это знание лишь заставляло их относиться с уважением - к себе, своему труду, ко всем окружающим. Уважение же принадлежит к числу чувств, и делающих, собственно, человека человеком. Любовь и ненависть известны всему животному миру, и род людской лишь бесконечно оттачивает их и шлифует. А вот уважительное отношение - к себе и миру - подлинно человеческое изобретение, хотя и свойственно далеко не каждому из населяющих земной шар миллиардов. Более того, это чувство по сей день остается счастливым уделом немногих. Но и Бугров, и Щербаков принадлежали к их числу.

И еще - обоих отличал всеобъемлющий интерес к миру. Не было, пожалуй, темы, на которую нельзя было бы поговорить с любым из них. Это не означает, естественно, будто обладали они каким-то сверхразумом и сверхзнанием, хотя эрудиции каждого из них вполне можно было позавидовать. Но интерес - к тому, чего не знаешь или о чем знаешь мало, - присутствовал всегда. И Виталий, и Саня получали подлинное удовольствие от самого процесса постижения, а момент, когда можно сказать: "Я это понял", был сродни фаустовскому: "Остановись, мгновенье!.." Только моментов этих могло быть бесконечно много. А ведь подлинная литература только и способна рождаться из такого интереса, ибо, взирая на мир сквозь щель, можно лишь стрелять, но не писать.

Но, может быть, самое главное - они были щедро наделены даром дружбы. Это - тоже из разряда чувств, чисто человеческих, ибо животный мир знает поведение стайное, стадное, прайдовое, где социальная организация достаточно сложна, но среди множества видов взаимоотношений дружба - в подлинном смысле слова - неизвестна. Дружба не подразумевает ни частых встреч - они необязательны; ни даже взаимовыручки - она само собой разумеется; это прежде всего понимание, ощущение общности, простирающееся гораздо дальше пределов, исчисляемых трезвым расчетом необходимого. Дружба - это потребность делиться всем нажитым: опытом, знаниями, мастерством, когда нет и помысла о возможности соперничества, а лишь радость от малейшего успеха другого. В литературном мире, где борьба честолюбии не менее остра, чем в политике, явление это встречается не чаще, чем цветение "виктории регии".

Но именно потому дружба не кончается со смертью. Она обретает собственную жизнь, вовлекает в круг дружества новых людей, заряжает собой, как магнит - железо. И я не просто верю, а твердо знаю: не только книгами, не только текстами своими, но и вот этим неуловимым влиянием на души окружающих еще долго будут дороги многим и Виталий Бугров, и Александр Щербаков. Оба они были сильными личностями - из тех, чья сила не подавляет, а заряжает; были доброжелательны, а доброжелательность - позиция сильных. Сила же не может раствориться и исчезнуть без следа, это противоречило бы всем законам мироздания. Бесконечно видоизменяясь и претворяясь, она будет существовать вечно.

Андрей БАЛАБУХА