ПРЕДИСЛОВИЕ

«Никто необъятного объять не может» – вот уже без малого полтораста лет все попытки личным опытом опровергнуть сей, незабвенным Козьмою Прутковым сформулированный тезис вызывают у окружающих в лучшем случае лишь легкую ироническую улыбку. Зато охотников соединять несоединимое всегда, было вдосталь. И Роберт Энсон Хайнлайн, безусловно, принадлежал к их числу. Прямым тому подтверждением могут служить два романа, объединенные томом Собрания сочинений, который вы держите в руках.

Что общего может сыскаться между такими произведениями, как «Дорога Доблести» (1963) и «Луна жестко стелет» (l966)? Разные жанры, абсолютно несхожий язык, ничем не напоминающие друг друга модели мира, наконец, едва ли не противоположные по типу характеров герои... И это – лишь отдельные примеры, на самом деле различий куда больше. Надо сказать, Хайнлайн очень любил оставлять подобные следы раздвоенного копытца. Взять хотя бы классическую историю с романами «Звездное воинство» и «Чужой в земле чужой», которые критики почитают полярно противоположными, тогда как сам автор усматривал там внутреннее единство. В нашем случае такого заранее заданного единства нет; в принципе, можно было бы подобрать в пару «Луне...» и какой-нибудь другой роман того же периода. Результат получился бы тот же самый.

И все-таки некая ниточка связывает «Дорогу...» с «Луной...» – исчезающе-тонкая, почтой незаметная на первый взгляд, но тем не менее существующая. Я имею в виду рассыпанные по обоим текстам явные и скрытые цитаты и литературные ассоциации. В обоих романах вы столкнетесь с Льюисом Кэрроллом и Артуром Конан-Дойлом, с Генри Райдером Хаггардом и Эдгаром Райсон Берроузом, с Фрэнком Баумом и Джеком Лондоном, Марком Твеном, Шекспиром, Аристофаном, с крылатыми латинскими изречениями и, разумеется, со стихами Библии. Даже само название «Луны...» являет собой ларчик с тройным дном: во-первых, существует латинская пословица, гласящая, что «Фортуна жестко стелет»; а в XVIII веке Бенджамен Франклин, добиваясь признания Францией новорожденных Соединенных Штатов и всячески расписывая достоинства последних, неоднократно употреблял выражение «Америка жестко стелет» (подразумевая при этом, что жить-то там ух как здорово) ... Причем все это не просто отражение эрудиции, читательских пристрастий или речевой стилистки самого Хайнлайна – хотя и с такой точки зрения взглянуть, чтобы получше представить себе его внутренний мир, было бы, на мой взгляд, чрезвычайно любопытно (так и вижу статью «Круг чтения Роберта Хайнлайна. Опыт исследования цитат»). Однако весь список имен и понятий, зачастую гуляющих из романа в роман (например, японские «гиму» и «гири» поминаются в «Звездном двойнике», «Луне...» и «Числе зверя»), Хайнлайном тщательно выверен – в нем лишь те книги и категории, которые известны если уж не всем и каждому, то, во всяком случае, большинству. И сразу перекидывается незримый пунктирный мостик, закидываются абордажные крючья, соединяющие корабли автора и читателей. Весь цитатный ряд – это киплинговское: «Мы одной крови – вы и я!»

Этим, впрочем, связь между романами не исчерпывается. Оба они принадлежат к тому периоду в Хайнлайновом творчестве, когда профессиональные навыки и опыт превратились уже в подлинное мастерство – периоду, начало которому положено «Кукловодами». Только истинно Великий Мастер (хотя до присвоения ему этого титула оставалось еще девять лет) мог, например, сотворить тот восхитительный псевдопиджин, которым написана «Луна...», ибо ее языковая стихия – по крайней мере, на момент написания романа – была совершенно уникальна.

Впрочем, корешки-то опять уходят достаточно глубоко. Включение в нормативную лексику тогдашней НФ диалектизмов и арготизмов с самого начала выделило Хайнлайна из числа фантастов его призыва. В «Луне...» он попросту довел этот прием до максимума, едва ли не до абсурда. Да и как еще можно назвать превращение блатной американо-русско-китайской и вообще всяческой фени в государственный язык! Впрочем, случай не совсем беспрецедентный.

Перед мысленным взором Хайнлайна все время маячил пример Австралии. Ведь если Америку осваивали прежде всего свободные колонисты, то основу населения Южного материка поначалу составлял почти исключительно каторжный сброд, изъяснявшийся далеко не с оксфордским выговором. Конечно, не было тут такого вавилонского смешения языков, как на Хайнлайновом Валуне. И все-таки чисто филологические последствия именно такого процесса колонизации Австралии прослеживаются в ее языке по сей день. А присутствие в тексте «Луны...» некоторого числа австрализмов доказывает, что Хайнлайн держал сие в уме.

Но его Валун – все-таки не просто Небесная Кенгурятия. Модель намного сложнее, а чтобы разобраться в ней, заходить приходится издалека.

Подобно всем своим собратьям по перу, Хайнлайн никоим образом не предвидел краха коммунистической системы, свидетелями которого мы нынче стали. И не только потому, что все они были зачарованы хакслианско-оруэлловскими идеями нерушимости тоталитарной модели – если не считать мощного удара извне, разумеется, какой сокрушил, например, Третий Рейх. Дело еще и о том, что такой спарринг-партнер был не просто удобен – он был совершенно необходим для художественного обоснования истинности демократических ценностей и идеалов. Франсевилль немыслим без Штальштадта. Если бы октябрьского переворота не произошло, писателям пришлось бы его выдумать. Именно по этой причине ни один из христианских теологов никогда не усомнился в существовании Дьявола, не помыслил даже о возможности его нравственного совершенствования или перерождения.

Так и в «Луне...». Третья мировая в этой модели мира была – «Война мокрых ракет», подразумевающая, по всей видимости, ракеты, запускающиеся с подводных лодок. Но коммунистическая система выстояла, возникло новое мировое равновесие, сообщество федеративных Наций. В нем нашли свое место и Советская Россия, и коммунистический Китай, и созидающая свой перуанский социализм Индия. И все они – в мире и согласии – ссылают каторжников в небесный Австралаг. В их-то среде и рождается язык, невольно заставляющий вспомнить знаменитую лекцию для урок, прочитанную в Гулаге Львом Гумилевым – «История отпадения Нидерландов от Испании»: «В 1565 году по всей Голландии пошла параша, что Папа – Антихрист. Голландцы начади шипеть на Папу и раскурочивать монастыри. Римская курия, обиженная на пахана...» Ну ей-богу, трудно поверить, что Хайнлайн этого не читал!

Нельзя не сказать и еще об одном обстоятельстве. Насколько я могу судить, Хайнлайн едва ли не первым описал в «Луне...» процесс становления разумной личности, вызревающей в электронном нутре компьютера. Родившиеся намного раньше азимовские позитронные роботы, невзирая па блестяще сформулированные Три Закона Роботехники, по сути своей все же являлись людьми, чей мозг был заменен куском губчатой платины, а плоть – металлом и пластиком. Майк же у Хайнлайна – именно компьютер, по-своему, по-машинному очеловечивающийся и на глазах проходящий эволюцию от только-только научившегося говорить младенца до юноши / девушки... Впрочем, к пионерству по части фантастических идей Хайнлайну было не привыкать – ведь и звездолет со сменяющимися поколениями именно он впервые описал в «Пасынках Вселенной», и... Но не о том сейчас речь.

Потому что главное – это Хайнлойнаво понимание идей демократии. Относится он к ним довольно скептически, что само по себе не удивительно – ведь давно известно, что демократия не так уж хороша, просто ничего лучшего человечество кока не придумало... Однако в «Луне...» Хайнлайн проявляет себя прямо-таки большевиком: ценность джефферсоновских идей столь велика и несомненна, что ради их торжества можно прибегать к любым методам. Ведь в общем-то, всем на Луне революция, независимость и прочие штучки как-то ни к чему; никто ни о какой предреволюционной ситуации слыхом не слыхал. Так нет же, сходятся три человека да компьютер в придачу – и учиняют тайную организацию, ведут подпольную борьбу, не гнушаются ни обманом, ни провокациями... Ах, как же греет все это наши российские души, на житиях героев-революционеров взращенные! И как же в диковинку все это казалось, как увлекало необычностью читателя американского!

И вновь соединение несоединимого. «Я роялист, потому что демократ», – говорит Стюарт Ле Жуа; профессор де ла Мир перечисляет классиков: Макиавелли, Клаузевиц, Моргенштерн, Гевара; демократы узурпируют власть; казалось бы, что за несъедобную кашу можно сварить из столь разнородных продуктов! Ан нет же. Вполне удобоваримо получается. Правда, для того, чтобы создать гармонию из подобной эклектики нужно все-таки быть Хайнлайном... И, вдобавок, не зря же «Луна...» относится к числу четырех Хайнлайновых романов, удостоенных премии «Хьюго».

Множество «непричесанных мыслей», как говаривал Станислав Ежи Лец, вызывает «Луна...». Так и тянет поговорить об исконной тоске граждан демократических обществ по пышным титулам и генеалогиям, восходящим ко временам Крестовых походов – прямо-таки сквозит она местами во фрагментах, посвященных деяниям графа Стюарта. Хочется порассуждать и о внутренней ограниченности (прошу не усматривать в этом слове негативной оценки, оно содержит лишь констатацию) демократических убеждений. В самом деле, любые социальные потрясения суть благо и любые жертвы оправданы – до тех пор, пока они упираются в Декларацию независимости, пока «в белом венчике из роз впереди идет» Томас Джефферсон; но стоит занять его место напрашивающемуся для рифмы матросу – и враз из-под либерального лака вылезает нормальный, основательный консерватор... А как хорошо было бы поразбираться в социальной природе и нравственной проблематике «цепочек» – это вам не банальные полигамия или полиандрия, а куда как хитро организованный институт. Причем до Хайнлайна, по-моему, ничего подобного – в НФ, по крайней мере, – не встречалось. Правда, и время для таких интеллектуальных экспериментов подходящее было: шестидесятые, студенческие брожения, сексуальная революция...

Но все-таки прежде возникает потребность призадуматься над иной проблемой – на этот раз не разделяющей, а объединяющей оба романа, волею составителей Собрания сведенные в один том. И это – проблема героя.

«Луна...» – роман о звездном часе самосознания нации. Но вместе с тем – и о звездных часах главных героев, то есть Майка, Мануэля и профессора де ла Мира. При всех различиях между ними нельзя не заметить, что принадлежит эта троица к одному типу.

По большому счету, герои вообще делятся всего на два типа – хотя дальше возможно множество дифференцирующих подразделений. Условно я назвал бы это героизмом по убеждению и вынужденным, героизмом мессии и миссии.

Майк, Мануэль О′Келли и профессор де ла Мир – типичные представители второй категории.

Профессор – бунтарь-профессионал, но все-таки больше теоретик, нежели практик: не случайно его земное существование не оставило после себя, исходя из текста романа, мало-мальски заметного следа; словно надоедливую мошку, его смахнули на Луну – и забыли. Но тут-то он и оказался на месте.

Мануэль и вовсе не мнил себя «агитатором, горланом-главарем». Исключительно волею обстоятельств он оказывается вовлеченным в Великое Лунное Национально-Освободительное... И опять-таки оказывается на месте.

Майк вообще воспринимает все происходящее как увлекательную и развеселую игру – практически до самого конца. Но именно он – главная движущая сила всего процесса. Он на месте.

И все трое выполняют свою миссию.

Но что потом?

Вот и приходится автору угробить «чудо-юдо мудрачка» Майка, ибо в послереволюционной действительности ему нет места. Чем, спрашивается, ему там заниматься? Транспортом заведовать? Энергопотребление регулировать? Жизнеобеспечение? Так на все это и обычного компьютера хватит. Разрабатывать теорию человечьего юмора? Не смешно... Он становится лишним.

И прирожденный бунтарь, лунный Эрнесто Че де ла Мир тоже не нужен после победы. И потому умирает.

Собственно, Мануэль тоже не нужен. Но не убивать же всех разом – «Луна...» Хайнлайна все-таки не «Звезда» Эммануила Казакевича. Вот он и ведет себе потихоньку прежнюю жизнь. Не баллотируется в президенты, не решает судеб мира. Ни к чему ему все это. Троянская война позади; позади все и всяческие Циклопы и Цирцеи: теперь «Одиссей многомысленный благородно дряхлеет в ничтожной Итаке»...

Этот феномен занимал меня всегда. Джузеппе Гарибальди, вверяющий им созданную единую Италию в монаршьи руки – и уходящий в безвестность. Симон Боливар, с ног на голову поставивший полконтинента, но не ставший ни всеобщим президентом, ни диктатором, а точно так же ушедший в тень... Что за этим стоит? Душевная усталость? Опустошенность? Осознание исполненности своей миссии? Бог весть... Но для писателей такие фигуры – материал трудный, хотя и заманчивый. Я бы даже сказал – слишком трудный. Именно потому есть немало романов о Гарибальди, но я не знаю ни одного о Гарибальди на покое. И здесь возникает соблазн – совместить во времени жизнь и миссию, чтобы их окончания совпали. Не в этом ли кроется маниакальная убежденность Хемингуэя, что всякий роман, подобно жизни, должен завершаться смертью? Не поэтому ли погибают князь Андрей Болконский, генерал Серпилин или Хайнлайнов «чудо-юдо мудрачок»? Мавр сделал свое дело.

Встречаются, однако, мавры и совсем другого рода. Вот о них-то и написана «Дорога Доблести». Это Вечные Рыцари, герои-профессионалы.

Поговорим немного в сослагательном наклонении. Легко представить себе иное фабульное развитие похождений Ивлина Сирила Гордона. Покончив с драконоборством и женившись на Императрице всех и всяческих миров и прочая и прочая, он не может удовлетвориться ролью принца-консорта. Затеяв заговор, милорд Герой свергает супругу, заточив, к примеру, в ту же башню, где лежало Яйцо феникса, и становится Императором... Вот вам и следующий шаг по дороге – может быть, не доблести, но честолюбия. Правда, такие фокусы характерны скорее для психологии женской, порукой чему воцарение на российском престало Екатерины Великой или восшествие на китайский трон императрицы Цыси. Но это так, реплика в сторону. Главное же – такое поведение уже не было бы характерным для нашего героя-профессионала.

Его судьба лежит в рамках самой системы, никогда не выходя а подсистему. Дело странствующего рыцаря – освобождать из плена девиц и помаленьку изводить подчистую племена драконов да пеликанов-людоедов. Но вовсе не восседать на троне.

Однако я силу тех же причин он не может и смириться с возвращением к обыденности после того, как единожды оказался «вброшенным а невероятность». Это вам не Мануэль О′Келли, не Гарибальди. Мессианский дух заставляет героя искать все новые и новые места обитания драконов. И сдается, Хайнлайн был не так уж неправ, роняя устами милорда Оскара фразочку о том, что последнее прибежище героев – французский Иностранный Легион. Весьма вероятно, что служат там отнюдь не только деклассированные элементы да наемные убийцы, как учит нас Большая Советская Энциклопедия. Полагаю, там немало и тех, кто просто ищет места, где водились бы драконы...

Если взглянуть под таким углом, «Луна...» и «Дорога...» превращаются из произвольно сведенных в один том романов в нечто вроде диптиха, художественного исследования двух типов героической личности. И на мой взгляд, исследование это проведено блестяще.

Причем особый шарм придаст ему внешняя несерьезность. «Дорога Доблести» – вообще роман игровой, лежащий на грани между иронической и откровенно пародийной прозой. В «Луне...» иронии тоже предостаточно. Начиная с того, что удивительный псевдопиджин придает языку романа не столько экзотичность и поразительную легкость, но и окрашивает мир в иронические тона – включая те сцены на Земле и в зарождающемся лунном парламенте, где прорываются уже откровенно сатирические, чуть ли не свифтовские интонации. А ведь только люди недалекие могут утверждать, будто ирония – исключительно средство самозащиты, силовой барьер, воздвигаемый между личностью и миром. На самом деле ирония – инструмент воспитания души.

А у Хайнлайна, подобно многим писателям, похоже, было честолюбивое стремление именно это и считать своей миссией.

Андрей БАЛАБУХА